Грешник старый

Жорж Островитянин

Грешник старый

Антон Людвигович смотрел в окно на сгущающиеся тучи. Пятьдесят четыре года. Не старость, но уже и не жизнь, а ее бледная копия. Он поставил крест на многом, но самое главное – на той части себя, что отвечала за жажду, за огонь, за безумие крови. Его стихи стали бесстрастными, как протоколы вскрытия.

Мысль родилась тихо и настойчиво, вместе с первыми раскатами грома. Он отвернулся от окна, прошел в кабинет к старому бюро. В ящике, среди счетов и пожелтевших рукописей, лежала блистером пластинка – насмешливое напоминание о прошлых попытках вернуть то, что ушло. Силденафил. Две маленькие, голубые таблетки. Он принял их с водой, без раздумий, как приговоренный к казни принимает последнюю пищу. Ритуал отчаяния.

Когда гром грянул в самый разгар надвигающейся бури, он был уже готов. Испуганный вскрик Маши, застывшей посреди гостиной, стал не неожиданностью, а долгожданным сигналом. Его движения были лишены обычной старческой нерешительности. Он подошел, взял ее за руку. Рука была ледяной.

– Ничего, – сказал он, и голос его звучал глубже, увереннее. Внутри уже начинала разливаться странная, химическая теплота, наполняя сосуды, которые он считал навсегда пересохшими.

Он вел ее наверх, и его ладонь на ее спине была не просящей, а ведущей. В спальне он не позволил ей помогать ему раздеваться. Он сам снял пиджак, отбросил его. Его пальцы, обычно дрожащие, расстегивали пуговицы ее платья с методичной, пугающей точностью. Ткань соскользнула на пол. Он видел, как она смущенно пытается прикрыться, и это зрелище вызвало в нем не умиление, а резкую, почти хищную волну желания. Лекарство работало, наполняя его силой и странной отстраненностью.

Он обнажил ее, уложил на постель. Его ладони скользили по ее коже не с трепетом поэта, а с властностью человека, вернувшего себе нечто утраченное. Он изучал ее молодое тело – упругость груди, тонкую талию, мягкие изгибы бедер – с жадным, физиологическим интересом. Его губы и руки были настойчивы, лишены прежней робости. Он чувствовал, как подчиняет ее своей воле, как ее испуганное сопротивление тает, сменяясь податливой дрожью.

Когда он вошел в нее, это было не медленное, церемонное соединение, а властное, глубокое проникновение. Он смотрел, как ее глаза расширяются от смеси шока и неожиданного наслаждения. Его тело, послушное химическому приказу, было твердым и неутомимым. Он двигался в новом, незнакомом для себя ритме – не для нежности, а для утверждения, для взятия того, что было так близко и так недостижимо все эти годы.

Он видел, как ее лицо искажается от нахлынувших чувств, как пальцы впиваются в простыни, а потом в его спину. Ее тихие стоны были для него музыкой, оправдывающей его маленький, подлый обман с самим собой. В этот момент он был не стареющим поэтом, а просто мужчиной, сильным и желанным. Это была иллюзия, купленная за две голубые таблетки, но он упивался ею, как упивается ядом тот, кто знает, что противоядия нет.

Его кульминация наступила с резкой, почти болезненной интенсивностью, вырвав из груди не стон, а короткий, торжествующий крик. Он рухнул на нее, чувствуя, как его сердце бешено колотится – от таблеток, от усилия, от триумфа. Он лежал, прижимая к себе ее горячее, влажное тело, и слушал, как дождь за окном стихает.

Она лежала неподвижно, ее дыхание постепенно выравнивалось. Потом она тихо, почти беззвучно, сказала:

–Антон Людвигович…

Он не поправлял ее. Волшебство заканчивалось. Химический туман рассеивался, и он снова чувствовал тяжесть своих пятидесяти четырех лет, усталость в мышцах и горький привкус во рту. Он отстранился.

Она ушла на рассвете, не оглядываясь. Он сидел на краю кровати в опустевшей комнате. Запах ее тела, ее духов смешивался с запахом пота и разочарования.

Он подошел к столу. Чистый лист по-прежнему ждал. Он взял перо, но рука дрогнула. Он попытался вывести первое слово, но вместо «Бессонницы…» на бумагу легла кривая, бессмысленная линия.

Вдохновение не пришло. Пришло лишь ясное, холодное понимание. Он не воскрес. Он просто на время убедил самого себя в том, что смерть отступила. Но она была тут, в этой комнате, в его усталом теле, в тишине, которую не могли нарушить никакие искусственные стимулы.

Он отложил перо. Стихов не будет. Была лишь ночь, купленная по сходной цене, и утро, которое все расставило по своим местам. Он снова был просто Антоном Людвиговичем, поставившим на себе крест. И на этот раз – окончательно.

Глава. Уксус и Прах

Вдохновение так и не приходило. Оно застряло где-то между первой и второй рюмкой, которую Антон Людвигович налил себе днем, нарушив собственное же правило. Дом давил на него стенами, молчаливые полки с книгами казались ему рядом надгробий. После той ночи с Машей прошла неделя. Она приходила, избегала его взгляда, мыла полы, и воздух между ними был густым и липким, как патока.

Он сидел в кресле, и рука сама потянулась к паху. Сначала это было просто бесцельное движение, потом – намеренное. Он расстегнул ширинку, достал свое вялое, безразличное плотье. Он начал мастурбировать – не от желания, а от скуки и отчаяния, словно пытаясь вручную запустить остановившийся механизм. Он думал о Маше, о ее молодом теле, но образы были тусклыми, не вызывающими отклика. В памяти всплывали картинки из старых книг, обрывки чужих стихов о страсти. Но его собственная плоть оставалась холодной. Это был жалкий, одинокий ритуал, закончившийся ничем. Он застегнулся, чувствуя к себе омерзение.

В горле стоял ком. Нужно было выйти. Куда угодно.

Он оказался на улице, и ноги сами понесли его по знакомому, давно забытому маршруту. В переулке, пахнущем кошачьей мочой и остывшим асфальтом, еще работала «Рюмочная №3». Та самая, куда он захаживал в молодости, будучи бедным студентом. Дверь отворилась с привычным звяканьем колокольчика, и его ударил в нос знакомый микс – запах дешевого портвейна, уксуса, тлена и немытых тел.

Он заказал водки, нашел свободный столик в углу, залитый липкой, как вся окружающая действительность, полировкой. Он пил, стараясь не думать, и в этот момент у стойки послышался хриплый, просящий женский голос. Что-то щелкнуло в памяти. Острый, болезненный щелчок.

Он поднял глаза и увидел ее.

Людмила. Его первая любовь. Та самая, что тридцать лет назад разбила ему сердце, уйдя к его другу-поэту, более успешному и громкому. Та, чьи письма он когда-то сжег, а стихи, посвященные ей, порвал.

От той Людмилы не осталось ничего. Перед ним была опустившаяся, расплывшаяся женщина с землистым цветом лица, в помятом плаще и стоптанных туфлях. Ее глаза, когда-то сиявшие насмешливым блеском, были мутными и пустыми. Она что-то клянчила у бармена, и тот, брезгливо морщась, отказывал.

Антон Людвигович поднялся и подошел.

–Люда? – произнес он.

Она обернулась, с трудом фокусируя на нем взгляд. Узнала не сразу. Потом в ее глазах мелькнула искорка – не радости, а расчета.

–Антоша? Господи… Неужели?

Он кивнул на свой столик.

–Присаживайся. Выпьем.

Она почти рухнула на стул. Он заказал бутылку водки и две закуски. Она жадно набросилась на еду, прожевывая с открытым ртом. Он смотрел на нее, и внутри не было ни боли, ни ненависти. Была лишь ледяная, мертвая пустота. Мысль о мести, которая когда-то жгла его изнутри, показалась теперь смешной и нелепой. Как можно мстить тени?

Он налил ей, себе. Выпили.

–Я слышала, ты знаменитый теперь, – прохрипела она, закусывая соленым огурцом.

–Было дело, – отмахнулся он.

Он предложил ей пойти к нему. Не как любовник, а как коллекционер, нашедший последний, недостающий экспонат для своей кунсткамеры забвения. Она не раздумывала. Бутылка водки в его руках была единственным аргументом.

В его доме, в той самой спальне, где он пытался воскресить себя с Машей, он раздевал ее молча. Ее тело было дряблым, с синяками и сосудистыми звездочками, кожа – серой и обвисшей. От нее пахло потом, водкой и безнадежностью.

Он заставил ее лечь. Она покорно раздвинула ноги, ожидая привычного, быстрого и грубого акта. Но он не торопился. Он смотрел на это тело, когда-то бывшее для него святыней, и чувствовал лишь холодное любопытство патологоанатома.

Потом он наклонился. Он не целовал ее. Он начал обрабатывать ее, как обрабатывают нелюбимую, но необходимую вещь. Его язык скользнул между ее ног, выискивая, вылизывая следы нищеты и распада. Это был не акт любви или даже похоти. Это был акт окончательного уничтожения прошлого. Он стирал ее с себя, как стирают грязь. Она лежала с закрытыми глазами, ее тело временами вздрагивало – не от наслаждения, а от отвращения или усталой привычки.

Затем он перевернул ее. Его пальцы нашли другое отверстие – узкое, неподготовленное. Она попыталась сопротивляться, хрипло прошептав: «Нет… не надо туда…». Но он был неумолим. Он плюнул себе на пальцы, смазал вход, плюнул на себя. Это было грубо, больно для них обоих.

Он вошел в нее сзади, входя в тугое, сухое кольцо мышц. Это было похоже на проникновение в саму плоть времени, в его гнилую, неприглядную изнанку. Он двигался, глядя на ее согнутую спину, на седые корни в ее волосах, и не видел перед собой женщину. Он видел воплощение всего, что ушло, сгнило, предало. Каждый толчок был похоронным звоном по его юности, по его боли, по его глупой, наивной любви.

Кончил он молча, глубоко внутри нее, с чувством, будто закопал что-то последнее и ненужное. Он вышел из нее. Она лежала, не двигаясь, прижавшись лицом к простыне.

Он встал, одел халат и вышел из комнаты, оставив ее на постели. Спустя полчаса он услышал, как она ковыляет вниз, и хлопает входная дверь. Она ушла, прихватив недопитую бутылку.

Антон Людвигович подошел к окну. Начинался рассвет. Он не чувствовал ни облегчения, ни триумфа. Он чувствовал лишь абсолютную, бездонную пустоту. Он подошел к столу, посмотрел на чистый лист. И впервые за много лет на нем не было ни стыда, ни отчаяния. Было ничего.