Кольцами Дым

Роман Жуковский

Кольцами Дым

Кольцами дым. Это был не просто пар, это была форма существования, единственная материя, которую он мог породить и которой мог управлять. Белесые кольца, выходившие из его губ, уплывали в темноту потолка его лофта, растворялись в ней, не оставляя следа. Так и он – растворялся в каждом новом дне, не оставляя ничего, кроме ощущения горьковатого привкуса во рту и гула в висках, который он называл «приступом». Приступом жизни, что ли. Или наоборот – ее полного, оглушительного отсутствия.

Лёша, он же Лекс, провел рукой по холодному стеклу панорамного окна. Где-то там, внизу, текли огни города, жили люди, звонили телефоны, кипели свои, настоящие драмы. А здесь, на двадцатом этаже, была его стеклянная клетка, его «бизнес-центр на дому», его царство победившего айденти и минимализма. Слишком победившего. Порой ему казалось, что если он громко крикнет, то с белых стен посыплется не штукатурка, а пиксели.

«Взял весь кэш – это бизнес». Эта мантра, родившаяся когда-то как шутка в его успешном телеграм-канале о том, как «прокачать личный бренд и выйти из матрицы», стала его единственным оправданием. Он и правда взял. Взял наличку, взял внимание, взял дешевую славу в узком кругу таких же, как он, «освободившихся предпринимателей». Взял вчера вечером номер этой рыжеволосой девушки с глазами, как у испуганной кошки. Как ее звали? Алина? Алена? Неважно. Она была «призраком», мимолетным силуэтом в калейдоскопе его вечеринки. Он отправил ей сообщение, сухое, деловое: «Привет. Как дела?» Призрак ответил смайликом. И все. Диалог исчерпан. Миссия выполнена.

Он потянулся к устройству, снова выпустил кольцо дыма. «Я хочу быть молодым». Эта строчка из старого, забытого всеми трека крутилась у него в голове с утра, навязчиво, как симптом. Быть молодым. Что это для него значило? Означало ли это – не чувствовать этой свинцовой усталости в десять вечера? Не замечать, как дни сливаются в одно серое пятно, где «каждый день как вчерашний»? Не видеть, как его собственные шутки становятся плоскими, а глаза – стеклянными? Он тратил «тонны без Apple Pay», покупал глупые, ненужные вещи просто ради щемящего чувства на секунду – чувства обладания. Но обладать можно лишь тем, что имеет вес, сущность. А эти вещи были невесомы, как и он сам. Pen Pineapple and Apple Pen. Вот и весь его русский рэп. Абсурдная, бессвязная чушь, за которой скрывалась такая же абсурдная, бессвязная жизнь.

Его телефон вибрировал. Не «призрак». Сергей, его партнер по очередному «проекту». Лекс отправил его на автоответчик. «Они мне платят, но уже дважды». Да, платили. Но с каждым разом цифры на счетах вызывали все более тусклую искру в глазах. Деньги перестали быть целью, они стали привычным, почти неприятным побочным эффектом его существования. Он ждал «кэш», а получал лишь очередной беззвучный «хук» – удар, который не видел и не чувствовал, но который с каждым разом все глубже утапливал его в это кресло, в этот дым, в эту тишину.

Он встал и подошел к окну, прижав лоб к холодному стеклу. Где-то там был человек, который ждал от жизни не хука, а чего-то настоящего. Может быть, тот парень с гитарой на набережной, на которого он вчера смотрел с высоты, с легкой, ядовитой жалостью. «У тебя каждый день в пустоту», – подумал Лекс тогда о нем. Но сейчас, глядя на свое отражение в стекле – бледное лицо с темными кругами под глазами, – он понял, что ошибался. Тот парень пел. Тот парь чувствовал. Тот парень был жив.

А он, Лекс, который «взял весь кэш», был всего лишь самым успешным призраком в этом городе. И его «приступ» был не чем иным, как молчаливым криком этой призрачной, никем не видимой сущности, запертой в царстве стекла, бетона и белесого дыма.

Он отошел от окна, и его взгляд упал на идеально чистый, будто бы бутафорский, кофейный стол. Там лежала книга – толстый том в кожаном переплете, подарок кого-то из «инвесторов», который хотел «войти в долю». Лекс не открывал ее ни разу. Он провел пальцем по корешку, оставив четкую полосу в слое пыли. Эта пыль была единственным свидетельством того, что время здесь все-таки текло.

Мысль позвонить Кате возникла внезапно и ясно, как вспышка боли. Катя. Она не вписывалась в его вселенную ни единой деталью. Они встретились на лекции в университете, куда его пригласили как «успешного выпускника» – поговорить о личном бренде для студентов-филологов. Он нес заученный набор тезисов про «выход из матрицы» и «монетизацию экспертизы», а она, сидя в третьем ряду, смотрела на него не с восторгом, а с тихим, неподдельным любопытством, как на редкий экспонат. После лекции она подошла не за автографом, а с вопросом: «А вы сами-то верите, что можно выйти из матрицы, просто начав продавать в ней свои услуги?»

Он тогда отшутился, что-то про диалектику. Но ее вопрос засел глубоко, как заноза. Они начали встречаться. Вернее, это сложно было назвать встречами. Он брал ее в свои миры – в дорогие бары, где она молча пила коктейль, глядя на него поверх бокала; на закрытые вечеринки, где она стояла у стены, и ее тишина была громче любого техно. Он пытался ее поразить, ослепить, купить – как покупал все остальное. Как-то раз он подарил ей дорогие часы. Она посмотрела на них, потом на него, и сказала: «Спасибо. Но время, знаешь ли, оно не в механизме. Оно в чем-то другом». И положила коробку в сумку с таким видом, будто хоронила ее.

Он взял телефон. Палец замер над ее номером. Позвонить и сказать что? Что он задыхается? Что его «бизнес» – это мыльный пузырь, надутый из его же страхов? Что он, Лекс, гуру личной эффективности, каждое утро просыпается с одним желанием – не просыпаться вообще? Она увидит его слабость. А слабость в его мире была смертным грехом. «Ты будешь плакать мне в личку», – бросил он когда-то в песне как пощечину всем своим недоброжелателям. Теперь же он с ужасом представлял, как эти слезы могли бы быть его собственными.

Вместо звонка он снова запустил вейп. Густой сладковатый дым заполнил легкие, пытаясь заткнуть дыру, которая зияла где-то в районе грудной клетки. «Стреляешь мне в сердце – его нету давно». Это была не просто строчка из куплета. Это был диагноз. Он вспомнил их последний серьезный разговор. Она говорила что-то про отца, который тяжело болел, про страх, про настоящую, несоциально-сетевую боль. А он в ответ начал рассказывать про новые метрики охвата в своем канале, про то, как «продавать боль». Он тогда увидел, как гаснут ее глаза. Не от злости, а от… сожаления. «Ты живешь так смешно, будто цирк шапито», – сказала она ему тихо, уже одеваясь у двери. – «Это видно давно».

И ушла. И вот он сидел, месяц спустя, в своей идеальной квартире, и понимал, что она была права. Он был клоуном в своем собственном цирке. Он смешил публику, отплясывал танец с деньгами, жонглировал пустыми понятиями, а зрители – его подписчики, клиенты, мимолетные девушки – хлопали и смеялись. Но представление кончилось, зрители разошлись, а он остался на арене один, в гриме и дурацком колпаке, и смотреть на него было некому. Только его собственное отражение в темном экране выключенного телевизора.

Он резко встал, подошел к стене, на которой висела абстрактная картина – просто черные и белые полосы. Дорого, стильно, бездушно. Он сжал кулак и с силой ткнул в холст. Удар был глухим, боль от костяшек прошла тупой волной. Холст прогнулся, но не порвался. Он просил большего. Он хотел разрушения, хоть какого-то свидетельства того, что он может оставить след, настоящий, физический. Он рванул картину со стены. Она с грохотом упала на пол, задрав рамой паркет. Он стоял над ней, тяжело дыша, с бешено стучащим сердцем. И впервые за долгие месяцы он почувствовал не приступ пустоты. Он почувствовал ярость. Ярость, направленную на самого себя. И это было почти как чувство. Почти как жизнь.