Солнце идёт за нами

Юлия Мягкова

Солнце идёт за нами

От автора

Вопреки тьме, которая ходит за каждым из нас,

мы должны оставаться людьми,

дарить этому миру добро.

Тогда каждый из нас подарит этому миру Солнце.

В романе «Солнце идёт за нами» изображается жизнь четырёх поколений семей Семёновых, Лежневых и Мягковых; на долю первых двух поколений, как и на долю всего русского народа, выпали испытания в годы гражданской и Великой Отечественной Войны. Они жили в маленьких уральских городках и сёлах, работали на заводах и шахтах, добывали руду и плавили чугун, прокатывали железо, занимались хозяйством, влюблялись и теряли свою любовь навсегда. А также писали письма и заметки, рассказы и сказки, вели дневники, подписывали старинные фотографии, – всё это и позволило написать роман об их непростых судьбах и жизни, такой непредсказуемой, страшной и сладкой одновременно…

События, изображённые в произведении, основаны на достоверных фактах.

Я посчитала ненужным изменять имена и фамилии героев, так как роман носит биографический характер. Исключение – глава «Друг детства»: рассказ, услышанный от деда, частично стёрся из памяти, и пришлось самим домысливать историю и подбирать фамилии персонажей.

По крупицам, по маленьким чёрточкам воссоздавались картины из жизни предков.

Затем потянулись нити от прошлого к настоящему. Я с большим интересом узнавала о детстве и юности родителей, и передо мной промелькнула эпоха 60х – 70х годов.

Кто же герои этого произведения?

Старшие, дед Василий и Таисья, тяжело переживают разрушение Белой церкви, с которой была связана вся жизнь маленького городка. Сохранится ли вторая, красная, построенная позднее? Кого и зачем они прятали на полатях под потолком?

А затем разразилась Великая Отечественная война. Кто из детей Василия и Таисьи отправится на фронт? Кто выживет? За что знахарь отравит сулемой вернувшуюся с войны Марию?

Что переживёт Алексей Лежнев в местечке под названием Рур? Его брат Василий на фронте получит необидное или всё – таки обидное прозвище Егорий Храбрый. Встретится с женой Серафимой в эшелоне, везущем демобилизованных солдат и офицеров домой, а потом они вынуждены будут уехать из ставшего чужим села.

Будет ли их мирная жизнь счастливой? Как сложится судьба их потомков?

Кому придётся быть ликвидатором последствий на Чернобыльской АЭС?

И что он об этом расскажет? Люди разлетаются как пушинки одуванчика, а потом находятся, семьи воссоединяются. А кто – то не сможет забыть прекрасную цыганку – и так останется холостым всю жизнь. Много в этом романе и слёз, и горя, и радости, и приключений, и мистики… всего много, но всё до последнего слова имело место быть!

Почему же роман получил такое заглавие?

Люди двадцатого века вынесли на своих плечах немыслимое бремя революций, войн, конфликтов, катастроф, но не сломались, окрепли и «воскресли» в последующих поколениях к новой жизни. И для поколений, ушедших в историю, и для нас, живущих здесь и сейчас, и для наших потомков будет светить одно для всех Солнце.

В своём произведении хотела бы донести мысль о том, что люди, самые простые и обычные, живут на земле не зря, оставляя после себя плоды своего труда, свой опыт, которые понадобятся новым поколениям. И пусть совершенствуется и развивается жизнь, но то, что накоплено старшими, всегда будет помогать юным в движении вперёд.

Часть первая. Простые люди. Глава 1. Мерная икона

Не прошло и трёх дней после родов, а Таисья уже встала с кровати и, подойдя к голландской печке, начала одеваться. Коричневая сатиновая юбка, сильно присборенная у талии, ситцевая блузка с баской придали некоторую объёмность её маленькой, худенькой фигурке. Подумав, она достала из сундука с приданым елисеевский цветастый платок и новую чёрную душегрею. Осмотрев себя, остановилась в проёме дверей.

– Поднялась уже? Лежала бы ещё, – уронил Василий дрова возле большой русской печи, занимавшей добрую часть их кухни.

– А нарядилась – то зачем? – удивился он, оглядев её праздничную одежду.

– В Касли поеду, с соседями ещё с вечера уговорилась.

– Да ты что, Таюшка, до Каслей 40 вёрст, грудницу ещё схватишь, али хуже того сляжешь. Куда я один с детьми – то?

– Да ведь тепло на дворе-то, Вася. Апрель холодный в этом году выдался. Зима, та злая была, зато весна спорая. Снег давно стаял, вон посмотри-ка солнышко вовсю светит. А небо-то, голубое-голубое, и ни единого облачка на нём нет. Красота!

И впрямь солнце ярко вспыхнуло в окнах, обращённых на восток, и легло широкими тёплыми полосами на пол.

– Да говори, Таисья, не тяни. Чего тебе понадобилось в Каслях-то?

– В церковь поеду. В Вознесенскую али Николаевскую. Икону хочу заказать. Мерную. А то в Красном углу только Спас с Богородицей. С венчания в киот ни одной иконы не прислоняли.

– До сорока дней ладно ли Мерную заказывать? – подала голос с печки Устинья, мать Василия. Таисья ничего не ответила, а про себя подумала:

– Обязательно закажу для Антипушки икону.

Василий всегда слушался жену – и немудрено! Девкой за него, вдового с ребенком, пошла, а женихов холостых мало ли! Да и дом – каменуха на окраине Большого Уфалея незавидный. Приехала издалека его мать, солдатская вдова, с двумя сыновьями: старшим Гришей и с ним, Васей. Построили избу из гладких плоских камней. Помнит он, Василий, как замешивал глину с песком, топтал, мял вязкую жижу, как спали в бане, и мать, опасаясь банника, шептала:

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Мария. – А потом вздыхала, –Господи помилуй, где бы тёсу-то достать?..

Брезговали девки выходить замуж в Шуранский Конец, улицу-то одна беднота заселила.

Поэтому и в этот раз, хоть и против поездки был, а уступил, пререкаться тоже некогда было – нужно на завод идти, а работой на домне он очень дорожил.

С отцом Таисьи, Козыревым Антипом Никифоровичем, трудились вместе. Здесь Василий и увидел в первый раз будущую жену, невысокую, с большими серыми глазами в простой бумазейной блузке и тёмной миткалевой юбке, – она принесла родителю узелок с нехитрым обедом. И ведь пришёлся он по душе девушке. Со свойственной ей прямотой спросила у отца, как зовут кудрявого парня и не женат ли он случаем.

Антипу Никифоровичу хоть и не по душе было дочь за вдового отдавать, а перечить не стал: парень непьющий и работящий, да и хорош собою.

***

Работа в этот день валилась из рук: всё время он думал о своей Таисье – не застудилась бы, думал и об Антипушке – обихожен ли, накормлен, ведь оставил ребёнка на старую да малую.

Отчего-то вспомнилась мать, молодая, красивая, из того другого, далёкого мира, который он помнит смутно, отрывисто: вот она полощет сильными полными руками белые рубахи, разноцветные брызги летят во все стороны и на него, забравшегося в большую бельевую корзину. Мать напевает какую-то песню, слова которой исчезли из его памяти, растаяли вместе с теми далёкими картинами, ставшими почти видениями. Из них выплывает ещё одна: мать высоко поднимает его и подсаживает себе на закорки, и он видит неясные очертания противоположного берега, солнечные блики на гребнях небольших волн. Гришаня говорит, что та река называлась Волгой, и рассказывает, как однажды они с отцом в заводи около берега вытащили огромную, чуть не в сажень величиной, зелёную, всю в палевых пятнах, поросшую мхом щуку. Вася же запомнил только, что у папани были колючие жёлтые усы и что он всегда приносил пахнущие махоркой необыкновенно вкусные пряники.

На вопросы об отце мать не отвечала, только морщина на лбу становилась заметнее, не разглаживалась складка даже тогда, когда она улыбалась, глядя на ребятишек, приходивших к ней обучаться грамоте. Воспоминания также быстро растаяли, как внезапно нахлынули на него.

Наконец-то трудовой день закончился, и рабочих распустили по домам. Василий очень торопился, почти бежал. Он миновал Большую улицу, Базарную, впереди – сырая болотистая низина, поросшая чахлым кустарником. Несколько раз он оступился с тропинки, протоптанной такими же работягами, как он. В сапогах захлюпала вода, но Василий почти не чувствовал этого. Быстрее домой. От напряжения кровь стучала в висках.

Таисьи всё ещё не было дома. Любушка, качавшая деревянную люльку, при виде отца заревела в голос:

– Маманьки-то нет ещё. Я свечу перед Николаем Чудотворцем зажгла, мне бабуля велела, а свечечка-то плачет.

Капельки воска и вправду стекали тоненькой ниточкой по одной стороне подсвечника.

– Ой, не надо бы отпускать, – тревога липкой рукой схватила за сердце, сдавила горло.

Он сел за большой, потемневший от времени стол, нехотя похлебал вчерашних щей – бабка Устинья уже не стряпала обеда – и пошёл за растопкой.

Вдруг во дворе послышался громкий стук – упала палка, запиравшая ворота, и раздался необыкновенно оживлённый голос Таисьи:

– Стучу, стучу – никто дверей не отпирает, никто встречать не выходит, а я новостей привезла воз и маленькую тележку.

Лицо её раскраснелось то ли от возбуждения, то ли обветрило, а губы непроизвольно приняли форму буквы «ижица»:

– Антипушка-то спит, сердешный?

– Да, накормили, напоили, пока мать-то по Каслям бегала, – проворчала Устинья.

– Плакал поди, родненький?

– Орал, орал, еле успокоили. Пришлось венчальным платьем накрывать, чтобы не надсадился.

– Сейчас накормлю, солнышко моё голубоглазенькое.

Переодевшись, Таисья начала рассказывать новости, услышанные в Каслях.

– Икону-то заказала? – перебила её Устинья.

– Напишут. Заказала в Вознесенской церкви.

В окладе, под стеклом, с позолотой. В центре лик святого Антипа, а по бокам – образы Ангела-хранителя, Святого Василия, Таисьи, Любови. Хорошо там пишут, со всей душой своё старание вкладывают. Известное дело, настоящие мастера. Такая благость исходит на нас от их работы.

– А денег сколько за труды-то взяли? – робея, спросил Василий.

– Три с полтиной, – ответила Таисья.

– Ну, не дороже денег, – ободрился муж и уже увереннее продолжал, – мне оклад добавили, буду получать теперь 30 рублей.

– Вот и ладно, – обрадовалась Устинья, – накопим немного и лошадь купим.

– Лошадь-то 70 рублей стоит, но ничего, обзаведёмся помаленьку хозяйством, – добродушно проговорил Василий.

– А мне, – засмеялась Таисья, – очень хочется кожаные ботиночки с резинками по бокам, а может, даже и со шнурками. Ну не об этом я хотела разговор завести. До нашего-то медвежьего угла долго новости доходят. А вот что в столице-то, в Петербурге, ещё зимой, 9 января случилось. Рабочие вышли к царю с прошениями, с ними и священник, говорят, был, отец Георгий. Бумагу составили о том, чтобы простым людям вольготнее жилось, получше, а казаки разогнали их, кого подавили, кого шашками изрубили. Попа тоже не пожалели, в руку ранили. Сказывают, Бог помог, спасся он.

– Страсти-то какие! То-то я на днях крёстный ход во сне видела… к войне, – задумчиво произнесла Устинья.

Шёл 1905 год. Не пришлось больше семье Семёновых икон заказывать. Эти-то в дальний угол в лихие времена прятать приходилось.

Глава 2. Курт на полатях

На Урале весна обычно бывает затяжной, холодной, с оттепелями и неожиданными заморозками, с пронизывающими ветрами, а в иной год в марте ещё на санях ездят.

В 1911 году апрель выдался тёплым на редкость – молодушки наряжались в плисовые парочки, ситцевые платья с прилегающим лифом; девушки победнее надевали синие домотканые косоклинные сарафаны, бабушкины пестрядинники и набивальники, парни сменили валенки на галоши и сапоги. Старухи, наоборот, кутались в кацавеи и, качая головами, говорили, что не к добру на Пасху такая теплынь и что перед последним временем будут два лета да две зимы. С завалинок только и слышались разговоры о том, что снег-то ещё на Алексея сошёл, а Чемпалиха гордо рассказывала всем соседушкам, что в заводе градусник позавчера показывал двадцать градусов тепла.

***

Семёновы решали, кому идти на Пасхальную службу. Устинья, чувствуя, что слабеет с каждым днём, хотела причаститься; Таисья, после смерти первенца Гришеньки, истово молившаяся о здоровье детей, не могла не поставить свечи за их здоровье в главный церковный праздник. Любушка, хоть и не доросла ещё до невестиных годов, а туда же – хотела себя показать да к парням присмотреться. Где же хорошего приглядеть, как не в церкви. И Василий, понимая, что детей одних дома оставить нельзя, предложил ехать всем вместе, благо недавно Серко купили – уж очень хотелось ему конём похвастаться перед мужичками, с которыми вместе работал в заводе.

Спасо-Преображенский храм (или Белая церковь, как называли его в народе) находился далеко от Шуранки, на предзаводской площади. Свято-Троицкий же по Базарной улице тогда ещё достраивали, к нему было бы поближе ехать.

Василий, боясь, что телега увязнет в болотной грязи, направился в объезд, и дорога заняла около часа. Ехали неспешно по ухабам мимо низеньких неказистых изб и длинных серых заборах. Их унылый вид болью отзывался в сердце. По пути подсадили ссыльную с Шанхая.

– Вы далёко?

– В церковь.

– А для меня не найдётся ли местечко?

– Садись.

За разговорами чуть не опоздали к началу службы.

Перед свечным ящиком в церкви толпилось множество народа. Василий тоже взял для своих по свечке и пробрался к ним. Катенька спокойно спала на руках матери. Трёхлетний Сашенька, очень терпеливый и серьёзный ребёнок, – может оттого, что родился в Казанскую – вёл себя по-обычному тихо: потрогал рукой стену, окрашенную голубой краскою, потом поводил пальчиком по орнаменту, внимательно осмотрел картину «Явление Христа народу», поднял голову и во все глаза вперился в изображение Спасителя в главном куполе храма и застыл так надолго. Шестилетний Антип начал потихоньку уросить, дёргать мать за полу юбки, и даже обещание дать ему самое красное яичко не могла его успокоить, пришлось Василию взять его на руки, но, даже удобно устроившись на плече отца, Антипушка продолжал хныкать, что ему душно и что он хочет кулича.

Служба тем временем шла своим чередом. Голос отца Александра, то возвышаясь, то переходя в ровный речитатив, раздавался в храме, отзываясь в душах прихожан. Подхватив стихиру «Воскресение Твое, Христе Спасе», клир и народ крестным ходом неторопливо пошли вокруг церкви.

Антип уснул у Василия на груди, Сашенька же крепко держал свечку в одной руке, другой прикрывал её пламя от сквозняка. Беленькие его кудряшки в лунном свете отливали серебром. Широко расставленные голубые, казавшиеся прозрачными глаза смотрели в небо сосредоточенно и отрешённо. Казалось, он видит что-то недоступное грешным людям. «Тяжёлая жизнь у тебя будет, ангельчик мой», – отчего-то подумалось Таисье, и, как оказалось, материнское сердце не ошиблось.

***

Возвращались домой под утро – дети спали на сене, заботливо укрытые дерюжкой. Устинья негромко переговаривалась со снохою:

– Ссыльную-то надо было подвезти. Как она в такую даль одна пойдёт?

– Да разве в такой толпе разыщешь кого, да и забыла я о ней.

– Так-то оно так, а всё-таки неудобно. А у меня помягчело в груди-то, может, ещё поживу сколь-нибудь.

– Надо бы ещё вам, маманя, пожить: за детишками досмотр, да и копеечка ваша не лишняя.

Устинья мастерицей была: знала грамоту и учила тех ребятишек, чьи родители не могли отдать своих детей в школу. За труды люди делились с ней, чем могли.

– Ночь-то какая тягучая, как патока, хоть режь на куски да ешь, – продолжала Устинья. – Хоть и трудная моя жизнь, а помирать не хочется.

Так незаметно подъехали к дому. Василий взял ведро и пошёл распрягать Серко. Таисья стала накрывать на стол: поставила большое берестяное лукошко с крашенными луковой шелухой яйцами, творожную пасху разрезала на несколько частей. Будет чем завтра приветить ребятишек! От кулича с изюмом отщипнула кусочек – удалась выпечка на славу.

Устинья, закончив читать молитвы по святому причащению, разбудила ребятишек разговляться.

Едва умывшись из бадьи с водой, стоявшей в маленьких сенцах, дети сели за стол и замерли в ожидании гостинцев.

– Ну, кто первым будет счастья пытать? – спросил слегка захмелевший от первой рюмки Василий. Он стал показывать на разноцветные кулёчки, расставленные на полу у печки. Антип, поторопившись или пожадничав, промахнулся, но закричал:

– Я вон тот, синенький, затронул.

– Не задел, – обрадовалась Любушка, хлопая в ладоши, – теперь моя очередь.

Антипушка со слезами на глазах кинулся с кулаками на сестрицу.

В это время вдалеке послышались редкие выстрелы. Шум и крики постепенно приближались к их улице.

– Кто-то стучится в задние ворота, – полуутвердительно-полувопросительно произнёс Василий.

Таисья и Устинья переглянулись. Дети же, ни на что не обращая внимания, открывали свои свёрточки. Антип, перемазанный сластями, самозабвенно дул в ярко-раскрашенную сопелку. Люба примеряла бусы из стекляруса, а Санечка заворожено смотрел на цветные карандаши в деревянной коробочке. Родители, чтобы устроить ребятишкам праздник, не поскупились на подарки.

– Пойду, посмотрю, а то не дай Бог запалят, – прошептала Устинья и отправилась во двор.

Через минуту она вернулась с мужчиной лет 35-ти, худощавым, черноволосым, без кепки, одетым по-городскому. Одной рукой он зажимал бедро. Мужчина поздоровался, сказал, что его зовут Куртом, на вопросительные взгляды ответил, что он не раненый, просто зацепился за гвоздь, пролезая в их огород.

В этот момент ворота содрогнулись от множества стучавших кулаков.

– Облава, открывайте, не то разнесём всё тут к чёртовой матери.

Мужчина умоляюще переводил взгляд с Таисьи на Василия. Устинья решилась первой.

– Лезь на полати, разбойник, спрячем, чего уж. Грех великий сегодня человеку не помочь.

– Куда лезть? – не понял незнакомец, оглядев комнату, в которой стояли печь, стол да два сундука.

– Дура, залезай быстрей на печь, а оттуда ползи через дырку на нары деревянные, они под всем потолком тянутся, дети там обычно спят.

Только незваный гость замер под потолком, как в дом ворвались жандармы. Молоденький, но уже дородный солдатик, захлёбываясь и брызгая слюной, кричал:

– Точно в этот дом социалист забежал, я сам видел, как он в «ихний» огород через забор сиганул.

Вахмистр зычным голосом приказал начать обыск и чтобы все молчали. Таисья побелевшими губами шептала извечное: «…Благодатная Мария, Господь с тобою…». В это время остатки сена были нещадно сброшены с сеновала, перетрясены и втоптаны в грязь двора. В хлеву солдаты перепугали всю скотину, раздавая удары нагайкой направо и налево. Лаечка Дружок, пытавшийся защитить хозяйское добро, был без сожаления застрелен (С тех самых пор и не держали Семёновы никогда собак). Ладно, стельную Зорьку, жалобно мычавшую, не тронули, вахмистр даже похлопал по её округлому заду.

– В бане пусто и в колодце никого нет, – то и дело слышались голоса.

– В погребе только бочка с мочёными огурцами стоит, – смачно хрустя, рапортовали снизу два солдатика.

– Ну всё, идём в избу, – громогласно приказал вахмистр. Зайдя в дом, он обратился к молодому жандарму:

– Значит, ты видел, что социалист в этот огород прыгнул? Ну и где он по-твоему? Уж не в печке ли?

И к Василию:

– Ну, нищее отребье, куда его спрятал? Отвечать, сукин сын!

Таисья стояла ни жива ни мертва, опустив глаза в пол, и вдруг, Господи помилуй, заметила на полу капли крови. Медленно она повернулась к столу, взяла большой нож и, стараясь не дрогнуть спиной, быстро провела острым, как бритва, лезвием по пальцу, секундой позже она уже заматывала не глубокую рану тряпкой. В это время кровь, смешанную с грязью от сапог, увидел и молодой востроглазый солдат:

– Кровь, ваше благородие, как есть кровь. Вы, когда стреляли, наверное, ранили подлеца.

– Откуда кровь? Ну, живо говорите! – разъярился жандарм.

– Что вы, что вы, господин офицер, – льстилась Таисья, – это я, косорукая, сегодня пальчик порезала, – и она поднесла руку почти к самому носу вахмистра. Отмахнувшись, он сел на табурет и подозвал младшего Сашу:

– Эй, белобрысый, подь сюда.

– Чего, дяденька?

– Малец, тебя как зовут?

– Александром, – чётко выговаривая все звуки, ответил тот.

– Саня, значит. Вы в церкви сегодня были?

– Были, дяденька.

– А на иконе кто у вас нарисован?

– Написан? Боженька.

– А кто перед образами врёт, что с ними бывает?

– Ой, их черти на угольях жарят.

– Молодец, сынок, вот ты мне и скажи правду: был ли у вас кто чужой сегодня и где спрятался?

У Устиньи занялся дух, горло перехватило так, что она не в силах была прошептать молитву, только одна мысль билась в голове: «Сама впустила разбойника, сама своими рученьками младшего сыночка Васеньку на каторгу отправила, внучат осиротила».

– Нет, никаких чужих не было, – не задумываясь, ответил Саша, прямо глядя своими наивными глазами на офицера. – Мы только-только из церкви приехали – яички кушаем.

– Побожись.

– Истинный крест, – удивлённо перекрестился ребёнок.

– Разговейтесь и вы с нами, – запричитала Устинья, наливая полную рюмку водки.

В это время в окно громко закричали:

– Господин унтер, социалисты, говорят, в Шанхай побежали, к ссыльным в бараки.

– Некогда мне с вами пить! – вахмистр вскочил с табурета и собрался уходить.

Но тут Антип, обиженный невниманием к себе, запрыгал и, путаясь в ногах жандарма, запел:

– Кур на полатях, кур на полатях!

Устинья медленно опустилась на сундук: «Богородица, спаси и помилуй». Но вахмистр, видимо, понял картавую речь мальчика по-своему.

– Я тебе покажу кур, щенок!

Таисья, стоявшая рядом с ребёнком, успела закрыть его своим телом от удара нагайкой. Удар был не самый сильный, без размаха, но повалил Таисью. А на белой праздничной кофте выступила красная полоса.

– Что вы делаете, изверги? – бросился Василий на вахмистра. – Я буду жаловаться, я честный рабочий, ни разу ни в чём не замечен, а вы мою жену бьёте!

– Да пошли вы все к известной матери! – злобно сплюнул жандарм и быстро вышел на улицу.

После того, как всё стихло, Василий вышел во двор и захлопнул ворота. Устинья схватилась за грудь, Таисья – за ремень, но тут Курт выполз с полатей, спрыгнул с печи и, сев на корточки перед Сашей, спросил:

– Ну-с, и почему вы меня не выдали, молодой человек?

– А вы откуда здесь? – удивился малыш. – Я вас не видел, я ангелов рисовал, мне Боженька на Пасху карандашики подарил.

И Сашенька показал листочек, на котором был изображён голубой человечек с крылышками.

– Я его сегодня в церкви видел – он около людей летал.

– Ну ладно, садись за стол. Чего уж там – пригласила Устинья беглеца, –рассказывай кто таков!

– Вы, я вижу, люди простые, небогатые. Жить у вас трудное, а мы хотим, чтобы таким, как вы, легче жилось. За это нас и преследует охранка. Мы тогда будем силой, если нас больше станет. Вы поймите, что объединяться, сплачиваться, чтобы за свои права вступиться. Верно я говорю? – и он внимательно посмотрел на Василия.

Много ещё мог рассказать Курт, но был осторожен. Кто его знает, что за люди? Не сказал он, что состоит с 1907 года в РСДРП и что в городе их не так уж и мало.

И действительно, в то время Уфалейско-Кыштымская организация была одной из самых крупных на Урале, которая объединяла более пятисот человек из малых городов и ближайших к ним сёл.

После его ухода Василий долго молчал, потом погладил своего любимца Сашеньку по голове и сказал Таисье, выжидающе смотревшей на него:

– Может, он правильно говорил, а только боязно мне за вас. Как вы будете жить без меня, если какой случай подойдёт?

Таисья облегчённо вздохнула, радуясь, что её супруг от природы рассудительный и робкий: с таким-то спокойнее жить. Василий не больно-то всяких смутьянов слушает, всё об ней, об Таисье думает.

Устинья вышла на крыльцо, долго-долго смотрела на восход солнца, потом тяжело поднялась со ступеньки, вошла в дом и вдруг упала на руки Василию. Её осторожно положили на кровать. Очнулась она только к вечеру и подозвала сына и сноху:

– Вы обо мне не плачьте. Там всё хорошо устроено: домик беленький на горе, а под горой речка, в ней лебеди белые плавают. Александр, муж мой, молодой, такой, каким его на Турецкую в 1877 году провожала под барабаны, и я, молодая, красивая, и пионов там целое поле. Не растут на Урале эти цветы, а у нас на Волге тьма-тьмущая. Бывало, Александр целые охапки дарил.

Рука её свесилась с кровати, разжалась, и из ладони выпал давно засохший лепесток густого красного цвета с просинью. Сколько лет берегла Устинья его?