Сказка о Каменном медведе и тихом охотнике

Серафим Шемиров

Сказка о Каменном медведе и тихом охотнике

Глава 1. Город и Зов.

Комната была коконом тишины и тепла, так тщательно выстроенным, что внутри почти не слышно гула большого города. Плотные бархатные портьеры, глушащие уличный шум, толстый персидский ковер, поглощающий каждый шаг, дубовый паркет, скрипящий укоризненно, будто жалуясь на любое беспокойство. Воздух был густым и сладким – пахло воском для мебели, дорогим табаком и дымом от камина, где весело потрескивали поленья, отбрасывая на стены оранжевые пляшущие тени.

Артём откинулся в своем кресле, старинном, кожаном, пропитанном запахами десятилетий. В руке он держал тяжелый хрустальный бокал, где медленно двигался янтарный коньяк. Но он не пил. Он смотрел сквозь пламя камина, в какую-то точку далеко за стенами этой уютной тюрьмы.

Его взгляд упал на низкий столик из темного дерева, где под стеклянной пластиной хранилась не коллекция бабочек или марок, а его собственная жизнь, измеренная в добытых трофеях. Вот изящная, отливающая серебром бабочка-парусник с Амазонии. Рядом – причудливый, похожий на древний иероглиф, клюв птицы-носорога. Чуть дальше – веер из сверкающих перьев райской птицы. Каждый предмет был вехой, историей, победой. Но сегодня они казались ему просто пыльными безделушками, яркими этикетками с названиями далеких мест, которые он так и не понял.

Его пальцы, длинные и цепкие, с едва заметным шрамом на сгибе большого пальца – память о встрече с кабаном в кавказских лесах, – потянулись к единственному предмету на столе, не накрытому стеклом. К пожелтевшему, хрупкому, как осенний лист, клочку газетной бумаги.

Это была не просто вырезка. Это был реликт. Ее привез ему старый таксидермист с Крайнего Севера, человек с лицом, испещренным морщинами, как картой неизвестных земель. «Прочитай, Артём, про нашу диковинку», – сказал он тогда, и в его глазах мелькнула искорка не то страха, не то насмешки.

«ПРИЗРАК ТАЙГИ: КТО ВИДЕЛ КАМЕННОГО МЕДВЕДЯ?» – кричал жирный, уже выцветший заголовок газеты «Тайгинский Вестник» за какой-то безвозвратно ушедший год.

Под ним была фотография. Смутная, зернистая, сделанная, должно быть, дрожащими руками. На ней угадывались очертания гигантской скалы, поросшей мхом и низкорослой сосной. И часть этой скалы, самый крупный валун, обладал неестественной, звериной формой. Мох на нем ложился странными узорами, напоминающими могучие плечи и горб, а два темных углубления в породе смотрели на зрителя с бездонной, каменной пустотой. Легенда, ходившая среди староверов и немногословных охотников-промысловиков, гласила, что это не валун, а зверь. Медведь, которого пули не брали, отскакивая от него, как от гранита. Дух леса, хранитель, просыпающийся раз в столетие, чтобы проверить свои владения.

Ученые из Академии Наук, процитированные в статье, разумеется, высмеивали эту «нелепую байку». Охотники помоложе, с современными карабинами с оптическими прицелами, пожимали плечами: «Не попадался».

Но Артём был не из тех. Он был Художником Охоты. Для него трофей был не мертвой добычей, а последним аккордом в симфонии преследования, высшим актом понимания зверя. А этот… этот Каменный Медведь был не просто зверем. Он был самой Идеей. Непознанной загадкой, вызовом, брошенным лично ему, великому Артёму, равнодушным и молчаливым миром.

Он отставил бокал, и коньяк плеснулся, словно взволнованная кровь. Развернул на столе другую, большую и новую карту. Карта была испещрена извилистыми синими жилами рек, густыми зелеными пятнами лесных массивов и суровыми коричневыми складками гор. Это была «глухомань», как называли те места. Последний оплот дикости.

Его палец скользнул по бумаге, минуя редкие черные точки с названиями поселков, пока не наткнулся на абсолютно пустое место в междуречье двух безымянных рек. Здесь, на полях карты, чья-то рука, вероятно, того же таксидермиста, вывела старательным, но неуверенным почерком: «Страна Каменного Медведя. Не ходи».

Сердце Артёма учащенно забилось. Этот запрет был слаще любого разрешения.

Он встал и подошел к старому дубовому комоду, где в футляре из красного дерева покоилось его лучшее ружье – итальянское творение ручной работы, предмет его гордости и самой искренней любви. Щелкнул замками. Футляр открылся с тихим шипящим звуком. Лезвие лампады выхватило из полумрака полированный орех приклада, синеватую вороненую сталь стволов, сложные гравированные узоры, изображавшие бегущих оленей.

Он не стал брать ружье в руки. Просто провел ладонью по холодному металлу. Это был ритуал. Обет.

Затем он вернулся к столу, взял свой охотничий нож в кожаном чехле. Нож был простым, без изысков, но смертельно надежным. С шелестом он извлек клинок. Сталь блеснула, отразив огонь камина. Артём занес его и с силой, полной решимости, воткнул острием точно в центр зловещей надписи на карте.

Тук.

Звук был коротким, твердым и окончательным, как хлопок дверцы склепа. Острие вошло в дерево стола, намертво пригвоздив бумажную душу тайги.

– Вот он, – его голос прозвучал хриплым шепотом, который был громче любого крика. – Мой последний трофей. Не просто медведь. Сама Легенда.

И в этот самый миг за окном, сквозь плотные портьеры, прорвался долгий, завывающий звук. Это был ветер, поднявшийся внезапно, но Артёму почудилось, что это не ветер. Это был ответ. Долгий, глубокий, пронизывающий вздох, донесшийся из той самой точки на карте, прошедший тысячи километров лесов и гор, чтобы вползти в его уютную комнату и обвеять его ледяным дыханием.

Он погасил лампу, и комната погрузилась во тьму, освещаемую лишь угасающими углями в камине. Артём остался сидеть в кресле, не двигаясь, глядя на темный прямоугольник карты, на которую теперь падал лишь отсвет тлеющих поленьев. И этот прямоугольник казался ему больше не листом бумаги. Он был порталом. Окном в другой, черно-зеленый, безмолвный и дышащий мир. Мир, который не просто ждал его.

Мир, который зовет.

Путешествие растянулось во времени, словно таежная тропа, теряющаяся в болотах. Сначала был стремительный поезд, мерный стук колес, убаюкивающий, как колыбельная. За окном мелькали ухоженные поля, аккуратные станции с горшками герань, потом пейзаж стал грубее; появились чахлые леса, бескрайние заросли ивняка. Артём чувствовал, как знакомый мир постепенно отступает, как будто мощная приливная сила уносит его прочь от всего, что он когда-либо знал.

На одной из станций, отмеченной на карте лишь ржавым знаком с полустертым названием «Разъезд № 47», его ждал переход. С поезда его встретил не человек, а явление – пронизывающий, сырой ветер, пахнущий прелой хвоей и далеким дымком. Здесь не было вокзала, лишь низкое, закопченное здание из почерневших бревен, похожее на гигантскую скорлупу.

Его забрал уазик-«буханка», цвета грязного снега, с подерганными дверями и запотевшими стеклами. Водитель, молчаливый мужчина с лицом, похожим на высохшую грушу, лишь кивнул в ответ на приветствие. Дорога превратилась в испытание. Асфальт кончился почти сразу, сменившись колеей, ухабистой, как стиральная доска. «Буханка» прыгала, кренилась, скрипела всеми суставами, а внутри подпрыгивали не только пассажиры, но, казалось, сама душа. Лес по краям дороги сомкнулся в сплошную, непроглядную стену. Ели и пихты стояли тесным строем, их лапы, тяжелые от влаги, свисали до самой земли, словно пытаясь смахнуть незваных гостей. Свет просачивался скудно, зеленоватый и обманчивый, как на дне старого аквариума.

Спустя несколько часов тряски, от которой немело все тело, уазик резко свернул с основной, и без того дикой, дороги на едва заметную просеку. Он пробирался по ней еще с полчаса, ветки хлестали по стеклам с сухим треском, и наконец, вырвался на небольшой пятачок, притулившийся на берегу темной, почти черной реки.

И здесь, у единственной избушки с подслеповатым окошком, из которого струился слабый свет, их ждал человек.

Он был невысок, коренаст, одет в выцветшую рубашку и стеганые штаны. Лицо его было похоже на кору старого кедра – все в морщинах, трещинах и загаре. Но главное – его глаза. Они были светло-серыми, как речная галька, и смотрели не на Артёма, а сквозь него, куда-то в глубь подъехавшего леса, будто он продолжал следить за чем-то невидимым для остальных. Это был Лесник Пётр.

– Ну, прибыл, – произнес он голосом, который был похож на шелест опавшей листвы. Ни приветствия, ни удивления. Констатация факта.

Он помог Артёму выгрузить рюкзак, и его рука, шершавая и твердая, как наждак, на мгновение сомкнулась на запястьье охотника. В этом прикосновении была не просьба, а предостережение.

Избушка внутри оказалась такой же, как снаружи – прочной, простой и с запахом жизни вдали от всего. Пахло дымом, хлебной квашней, сушеными травами и медвежьим жиром. В углу грудилась огромная печь, на столе горела керосиновая лампа, отбрасывая на бревенчатые стены трепетные тени. На полках стояли банки с солью и крупами, висели связки лука. И повсюду, на всех свободных поверхностях, лежали свидетельства тайги: отполированный дождями и ветром оленьий рог, чучело глухаря, несколько камней причудливой формы.

Пока Пётр возился у печи, готовя чай, Артём не выдержал. Он достал из защитного тубуса карту, развернул ее на столе и ткнул пальцем в злополучное место.

– Вот. Мне сюда. Каменный Медведь.

Пётр не обернулся. Он поставил на стол два жестяных подстаканника с дымящимся чаем, темным, как болотная вода.

– Медведь, он и в Африке медведь, – пробормотал он. – Шкура, мясо, кости. Чего твой неведомый зверь тебе даст, чего другие не дали?

– Он последний, – отрезал Артём. – Легенда.

Старик налил себе чай, сел на лавку, и скрип дерева прозвучал устало.

– Легенды, они как узоры на окне зимой. Покажут что-то красивое, а тронешь – только вода и останется. А за этой легендой, парень, не вода. Камень. – Он посмотрел на Артёма своими светлыми глазами. – Или пустота. Кому что достанется.

Пётр отхлебал чай, сморщился, будто от горечи.

– Ну, ладно. Ночевать будешь здесь. Утром, глядишь, голова умнее будет.

И он усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья. Была лишь та самая глубокая, каменная тишина, что ждала их за стенами избушки. Тишина, в которой уже слышалось далекое, тяжелое дыхание самой тайги.

Ночь за окном избушки была не просто темной. Она была густой, как смола, и живой. Сквозь щели в ставнях не пробивалось ни лучины света – ни от луны, ни от звезд. Только мрак, и в нем многоголосый хор тайги: отдаленный вой волка, похожий на пилу по металлу, треск сучьев где-то в чаще, такой громкий, будто ломают деревья, и вездесущий, пронизывающий стрекот цикад, от которого звенело в ушах.

Артём лежал на жесткой полке-нарах, покрытой овечьей шкурой, пахнущей кострами и потом. Усталость валила с ног, но сон бежал от него, как зверь от огня. Каждая клеточка тела, отточенная годами городской жизни, бунтовала против этой давящей, первобытной тишины, что была громче любого грохота мегаполиса.

Пётр сидел у печи, раскуривая свою прокуренную трубку с длинным мундштуком. В полумраке тлеющий табак отбрасывал багровый отсвет на его лицо, делая морщины еще глубже, похожими на трещины в обугленном дереве.

– Ну что, охотник, не спится? – его голос был глухим, будто доносился из-под земли. – Лес тебя пробует. На зуб, на коготь. Смотрит, крепкий ли ты. Не рассыпешься ли.

Он выпустил струйку дыма, и запах горьковатой махорки смешался с общим густым букетом избы.

– Ты про легенду хотел узнать. Про Медведя. Я тебе не про него расскажу. Я тебе про того, кто на него охотился до тебя, расскажу. Про Тихого Охотника.

Артём приподнялся на локте. Несмотря на скепсис, он слушал.

– Было это давно, – начал Пётр, глядя в угол, где тени были особенно густы. – Лет тридцать назад, а может, и все сто – время тут течет иначе. Жил тут мужик, Степан. Из здешних, из староверов. Молчун, крепыш. Охотился, как и все. И захотелось ему доказать что-то. Может, себе, а может, лесу. Что он тут хозяин. Решил он Каменного Медведя добыть.

– И что? Нашел его? – не удержался Артём.

– Нашел. Не сразу. Год искал. А потом повезло. Вышел на него по следам, на той самой поляне, что Круглой зовется. Стоит Медведь, спиной к нему, солнце его золотит, а он и впрямь каменный, мхом порос, лишайником. И не боится. Стоит, будто ждет.

Пётр замолчал, прислушиваясь к ночи. Где-то очень близко, прямо за стеной, послышался мягкий, тяжелый шорох, будто крупное тело протерлось о бревна избы снаружи. Артём невольно напрягся, рука сама потянулась к ножу, лежавшему у изголовья.

– Дальше, – тихо сказал он.

– Степан поднял ружье. Стал целиться. А Медведь поворачивается. Медленно-медленно. Скрипит, будто камень о камень. И смотрит на него. Глаза у него, говорят, были не звериные. А как два глубоких колодца, в которых все звезды утонули. Смотрит – и Степану ружье опустить велит. Без слов, понимаешь? Мыслью. А в голове у Степана голос: «Зачем? Ты ведь мой».

Пётр понизил голос до полушепота.

– Степан выстрелил. Из последних сил. Пуля – дзынь! – отскакивает от шкуры, как горох от стены. А Медведь вздохнул. Такой вздох, будто ветер с гор подул. И ушел. Не побежал, нет. Просто растворился в чаще, будто его и не было.

– И что же Степан? – спросил Артём, и его собственный голос показался ему чужим.

– А Степан… Степан вернулся. В свою избушку, что стояла недалеко отсюда. Сложил ружье в угол. И замолчал. Совсем. Не ест, не пьет, на людей не смотрит. Сидит у окна и в лес смотрит. А через неделю жена слышит – он по ночам разговаривает. Шепотом, с кем-то. Подошла, прислушалась. А он шепчет: «Иду… жди… я уже близко…». И глаза у него стали… пустые. Словно те самые глубокие колодцы, что у Медведя.

– Умер? – выдохнул Артём.

– Хуже, – покачал головой Пётр. – Исчез. Однажды утром его не нашли. Дверь в избушку открыта, на столе нетронутая еда. Пошли по следам – а они от избушки ведут не в деревню, а в самую чащу. В ту самую сторону, куда и Медведь ушел. Следы ровные, уверенные. Шел, будто на работу. И пропали они посреди чистого мха. Больше его никто не видел.

Старик вытряхнул золу из трубки о чурбак.

– Но иногда, в самые тихие ночи, люди поговаривают, видят в лесу вторую тень. Бледную, прозрачную. Она ходит за Каменным Медведем по пятам. Не отстает и не приближается. Так и ходят они вечно по тайге – Медведь и Тихий Охотник. Один – заклятье, другой – наказание.

В избе воцарилась тишина. Даже цикады за стеной смолкли. И в этой тишине Артём услышал это. Сначала он подумал, что у него шумит в ушах от напряжения. Но нет.

Шепот. Еле слышный, прямо за стеной, из той самой темноты, где только что был шорох. Неразборчивый, состоящий из шипящих и свистящих звуков. Но два слова он уловил совершенно четко. Они прозвучали в его сознании, холодные и влажные, как речные камни:

…ТВОЯ… ОЧЕРЕДЬ…

Артём резко вскочил, схватив нож.

– Ты слышал? – выпалил он, глядя на Петра.

Старик медленно поднял на него свои светлые глаза. В них не было ни страха, ни удивления. Лишь глубокая, неизбывная печаль.

– Слышу, – тихо сказал он. – Это тайга. Она всегда шепчет. Просто городские разучились слушать. Ложись спать, охотник. Утро вечера мудренее.

Но Артём понимал – это была ложь. Утро здесь уже не могло быть мудреным. Оно могло быть только страшным. Он сел на нары, сжимая рукоять ножа до побеления костяшек, и просидел так до самого рассвета, вслушиваясь в тишину, что была полна голосов. Охота началась по-настоящему.

И первой добычей стал его покой.

Глава 2. Первый след.

Рассвет в тайге не наступал – он просачивался. Сначала абсолютная чернь ночи стала чуть менее густой, потом сквозь плотную завесу хвои пробился серый, бесцветный свет. Он не согревал и не сулил утешения; он лишь позволял разглядеть очертания ловушки, в которую они попали.

Артём не спал. Он сидел на краю нар, его тело ныло от напряжения и неудобной позы, но внутри все было обтянуто струной, готовой сорваться в оглушительный аккорд. Тот ночной шепот, слова «твоя очередь», застряли в сознании, как заноза. Он злился – на суеверного старика, на себя за собственную впечатлительность, на этот лес, что позволял себе шептать угрозы.

Пётр уже хлопотал у печи, подбрасывая в огонь смолистые поленья. Запах дыма и закипающего чайника был таким обыденным, таким домашним, что ночные страхи начали казаться нелепым сном.

– Ну что, выспался? – бросил Пётр, не глядя на него. В его голосе не было ни насмешки, ни сочувствия. Был простой вопрос.

– Отлично выспался, – буркнул Артём, вставая и потягиваясь так, чтобы хрустнули позвонки. Он должен был демонстрировать уверенность. Себе в первую очередь. – Сегодня я начинаю охоту.

Старик лишь кивнул, наливая чай в жестяные кружки.

– Смотри под ноги. Тайга любит невнимательных. Завтракать будешь?

Артём отказался. Его желудок был сжат в тугой комок. Ему не терпелось вырваться из этой душной избы, из-под давящего взгляда старика, в чистое поле действия.

Через полчаса он уже стоял на краю лагеря. Туман стлался по земле белесыми клочьями, цепляясь за мокрые замшелые корни. Воздух был холодным и влажным, пахло гниющим деревом и чем-то еще, едва уловимым – сладковатым и тяжелым, как запах старой крови. Он проверил ружье, повесил на шею бинокль, поправил рюкзак. Все было привычно, отработано до автоматизма. Эти ритуалы успокаивали.

– Держись ручья, – сказал Пётр, стоя на пороге. – Он тебя и туда выведет, и обратно, если голова на плечах останется. Заблудишься – не кричи, зря воздух сотрясать будешь. Лучше свисти. В лесу свист дальше слышен.

Артём кивнул, не поворачиваясь, и шагнул в зеленый мрак.

Первые тысяча метров были почти идиллическими. Птицы щебетали, солнечные лучи пробивались сквозь купол листвы, освещая заросли папоротников, похожие на кружева. Но чем дальше он уходил от лагеря, тем больше менялся лес. Деревья становились массивнее, их стволы, покрытые бородатым лишайником, смыкались в частокол. Света становилось меньше, воздух – гуще. Давление тишины стало физически ощутимым. Он не слышал больше ни птиц, ни зверья. Только свой собственный грубый храп дыхания и навязчивый, непрекращающийся шелест, будто кто-то невидимый шел за ним, стараясь попасть в такт его шагам.

Он шел вдоль ручья, как и советовал Пётр. Вода текла темная, почти черная, и словно нехотя, без веселого журчания. Время потеряло смысл. Может, прошло два часа, а может, всего сорок минут.

И тогда он его увидел.

Сначала он принял это за игру света и тени на влажной земле. Но, приглядевшись, сердце его замерло, а потом рванулось в бешеной пляске.

На мягком, отсыревшем грунте у самой кромки воды отпечатался след.

Но это был не просто след медведя. Это был след исполина.

Он был огромным, размером с колесо от телеги. Очертания мощных пальцев и огромной пятки были прорезаны с неестественной, пугающей четкостью, будто оттиск сделали не в податливой земле, а в мягком воске. И в самой глубине отпечатка, в ямках, оставленных когтями, тускло поблескивало что-то постороннее.

Артём медленно, почти ритуально, опустился на колени. Он боялся, что след исчезнет, если до него дотронется дыхание. Он вынул из кармана перчатки, надел их и осторожно, как археолог, касающийся реликвии, провел пальцем по земле. Земля была холодной и плотной.

Затем он достал складной пинцет, который всегда брал с собой для извлечения дроби из мяса дичи. Он наклонился ниже, почти уткнувшись лицом в землю, и аккуратно, с хирургической точностью, поддел один из блестящих объектов в глубине следа.

Поднял его на уровень глаз.

Это был камень. Небольшой, размером с ноготь, кусок кварца или полевого шпата. Но он не был просто вдавлен в грязь. Он был вплавлен в почву, будто земля на мгновение стала стеклом, а потом застыла. Камень был частью отпечатка, его неотъемлемой деталью.

Он извлек еще один. И еще. Все они были разными, но все – камнями, вплавленными в грунт на дне страшного следа.

Ледяная волна прокатилась по его спине. Это было невозможно. Противоестественно. Ни один зверь, ни один самый крупный бурый медведь, не мог оставить такой след. И уж тем более не мог вплавить камни в землю силой своего шага.

В этот момент солнце, пробившись сквозь разрыв в кронах, упало лучом прямо на след. И Артём увидел нечто еще. Вокруг четкого отпечатка, на расстоянии ладони, мох и трава были… седыми. Они были покрыты инеем. Тонким, хрустальным налетом, хотя вокруг царила промозглая, но плюсовая температура.

Он поднял голову и посмотрел по направлению следа. Второй отпечаток виднелся в метрах десяти. Третий – еще дальше. Дорога была ясна. Тропа, которую оставило чудовище, вела его в самое сердце чащи.

Все рассказы Петра, все шепоты ночи перестали быть сказками. Они стали инструкцией. Предупреждением, которое он проигнорировал.