Песнь нефритовой флейты

Мирьям Кохави

Песнь нефритовой флейты

Глава 1. Колыбельная и увядающий мир

Воздух был густым и неподвижным, как застывший мед. Он пах пылью, раскаленной черепицей и горьким отваром из корней, что тихо кипел на огне, наполняя маленький домик своим тревожным ароматом. За тонкими бумажными окнами небо было не голубым, а выцветшим, словно старая ткань, выжженная безжалостным, белесым солнцем. Третью неделю не было дождя, и земля вокруг их деревни потрескалась, обнажив свои сухие, безжизненные вены.

В самом сердце этой удушающей тишины раздался сухой, рваный звук, похожий на шелест осенних листьев.

– Кхэ… кхэ-кхэ…

Ли Ари вздрогнула, отрываясь от вышивки. Каждый этот звук отдавался в её груди острой болью. Она опустила пяльцы и скользнула к циновке, на которой лежал её младший брат, Джин. Его маленькое тело сотрясалось от кашля, тонкие плечи вздрагивали. На бледном лбу бисеринками выступил пот, а в широко раскрытых, потемневших глазах стоял страх.

– Тихо, Джин-а, тихо, – прошептала Ари, смачивая тряпицу в миске с прохладной водой. – Я здесь. Дыши со мной. Медленно.

Она приложила влажную ткань к его лбу. Жар, исходивший от его кожи, казался неестественным, таким же сухим и злым, как и погода за окном. Врач, приходивший на прошлой неделе, лишь качал головой. «Лёгочная хворь, – говорил он, пряча глаза. – Ей нужна прохлада, влажный воздух. А небо… небо глухо к нашим молитвам».

С тех пор Ари знала: главный враг Джина – не болезнь внутри, а мир снаружи. Каждый день, когда солнце поднималось в белесое небо, кашель брата становился глубже. Каждый порыв горячего ветра заставлял его задыхаться. Его хрупкая жизнь была связана с этим увядающим миром невидимыми, но прочными нитями.

Джин с трудом поймал её руку своими горячими пальчиками.

– Нуна… – прохрипел он, жадно глотая воздух. – Сыграй… для неба. Оно не слышит.

Сердце Ари сжалось. Он всё ещё верил. Верил в её маленькое волшебство.

Не говоря ни слова, она потянулась к своей старой бамбуковой флейте, лежавшей на полке. Инструмент был простым, без украшений, отполированный до блеска тысячами прикосновений. Для других это была просто флейта. Для Ари – продолжение её души.

Она села у изголовья брата, поднесла мундштук к губам и закрыла глаза. Она не думала о нотах или мелодии. Она думала о прохладном тумане в утреннем лесу. О тяжелых каплях росы на лепестках лотоса. О запахе мокрой земли после долгожданного ливня. Она вливала в музыку всю свою тоску по дождю, всю свою отчаянную мольбу.

Первые ноты сорвались с её губ – чистые, ясные, как родниковая вода. Они были тихими, но, казалось, сама пыль в комнате замерла, прислушиваясь. Ари не играла заученную мелодию; она играла просьбу. Её пальцы порхали по отверстиям флейты, рождая звук, который, казалось, мог бы заставить распуститься засохший бутон.

И мир отозвался.

Лёгкий ветерок, забравшийся в комнату, потерял свой горячий нрав и теперь едва ощутимо коснулся её щеки прохладным дыханием. Одинокий цветок дикой камелии за окном, до этого понуро свесивший голову, медленно, почти незаметно, приподнял свой венчик в сторону дома. Дыхание Джина стало ровнее, глубже. Судорожный кашель утих, сменившись мирным сопением. Он засыпал.

Ари играла, пока не почувствовала, что напряжение в воздухе спало. Когда она закончила, в комнате стало заметно свежее. Это было её тайное, маленькое чудо. Её дар, который она не понимала до конца, но который был единственным оружием в борьбе за жизнь брата.

Дверь тихо скрипнула. Вошла их мать. Её лицо, испещренное мелкими морщинками тревог, было как всегда строгим. Она бесшумно подошла к Джину, потрогала его лоб, сменила тряпицу. Лишь убедившись, что он спит спокойно, она повернулась к Ари. В её темных глазах плескалась не радость, а застарелый страх.

– Я слышала, как ты играла, – тихо сказала она. Её голос был сухим, как прошлогодняя листва. – Снова звала ветер.

Ари кивнула, не смея поднять взгляд. Она знала, что мать не одобряет этого.

– Ему стало легче.

– Сегодня стало, – отрезала мать. – А что будет завтра? Что будет, когда о твоём даре прознают другие? Когда слухи дойдут до столицы?

Она отошла к старому лакированному сундуку, единственной по-настоящему ценной вещи в их доме. Поколебавшись мгновение, она подняла тяжелую крышку. Из глубины сундука, пахнущего камфорой и временем, она извлекла длинный, узкий сверток из потертого темно-зеленого шелка.

Мать положила его на стол перед Ари и медленно развернула.

Внутри лежал веер. Он был не похож ни на что, виденное Ари раньше. Его основа была сделана из темного, почти черного дерева, а сама ширма – из цельного, тонко вырезанного нефрита молочно-зеленого цвета. По его прохладной поверхности вился изысканный узор: облака, горы и летящие в небе журавли. От камня исходила едва уловимая прохлада, словно он хранил в себе память о вечных льдах.

– Ты уже взрослая, Ари. Ты должна знать, – голос матери стал глуше. – Этот веер – всё, что осталось от былого величия нашего рода. Как и твоя музыка. Они – одно целое.

Ари с благоговением протянула руку и коснулась гладкой поверхности нефрита. Камень под её пальцами словно бы тихо вздохнул.

– Он… он красивый.

– Он опасный, – поправила мать, и в её голосе зазвенела сталь. Она накрыла веер своей мозолистой рукой, прерывая их безмолвный диалог. – Слушай меня внимательно, дитя. Твой дар – это не благословение. Это клеймо. Наши предки умели говорить с небом и ветром, и за это их превозносили. А потом – свергли и уничтожили. Потому что сильные мира сего не терпят тех, кто может повелевать стихией. Они хотят владеть этой силой сами.

Она посмотрела дочери прямо в глаза, и в её взгляде была вся тяжесть пережитых поколением трагедий.

– Запомни, Ари. Никогда не показывай свою силу при чужих. Никогда не стремись ко двору. Наша музыка не для дворцовых интриг, она приносит лишь беды. Прячь свой дар, как мы прячем этот веер. Иначе однажды он погубит и тебя, и тех, кто тебе дорог.

С этими словами она снова завернула нефритовый веер в шелк и убрала его в сундук, захлопнув крышку. Щелчок замка прозвучал в тишине комнаты как приговор.

Ари осталась сидеть одна, глядя на спящего брата. Прохлада, которую она вызвала своей музыкой, медленно рассеивалась, уступая место всепроникающему зною. А в её душе впервые поселился холодный, липкий страх. Страх, что её дар – это не только спасение для брата, но и проклятие для неё самой.

Глава 2. Королевский указ

Прошла неделя. Небо оставалось упрямо-пустым и безжалостным. Жизнь в деревне замедлилась, подчиняясь ленивому, тягучему ритму жары. Дни сливались в однообразную череду забот: носить воду из почти пересохшего колодца, ухаживать за чахнущим огородом и молиться о дожде, который всё не приходил. Каждый день Ари играла для Джина, и каждый день её маленького чуда хватало лишь на несколько часов облегчения. Она чувствовала себя так, словно пыталась вычерпать море ложкой.

Весть пришла так же внезапно, как удар грома в ясном небе.

Всё началось с резкого, чистого звона колокольчика, звука, чуждого для их сонной деревни. Затем по пыльной улице пронесся стук копыт, и у дома старосты остановился всадник. Он не был похож на местных. Его одежда, хоть и покрытая дорожной пылью, была из добротной ткани, на боку висел короткий меч в ножнах, а конь под ним был сыт и ухожен. Это был человек из столицы.

Любопытство, подобно ручейку, вывело людей из их душных домов. Ари, возвращавшаяся от знахарки с новой порцией горьких трав для брата, тоже остановилась поодаль, в тени старой ивы.

Гонец развернул свиток с королевской печатью и его голос, громкий и поставленный, разрезал полуденную тишину.

– Именем Его Величества, Короля Сончжо, и по воле Лазурного Дракона, Хранителя Небес! – зычно начал он. – Внемлите все подданные великой страны Чосон!

Наступила мертвая тишина. Люди затаили дыхание. Королевские указы редко доходили до их забытой богами деревни, и обычно они не сулили ничего хорошего: новые налоги, рекрутский набор…

– Времена настали трудные, – продолжал гонец, обводя толпу строгим взглядом. – Небеса отвернулись от нас. Засуха иссушает поля, а реки мелеют. Гармония мира нарушена. Дабы вернуть милость духов и утешить сердце народа, Его Величество объявляет о проведении Великого Музыкального Конкурса!

В толпе пронесся недоуменный шепот. Музыка? Когда люди голодают?

– Любой вольный житель страны, владеющий искусством игры на инструменте, может явиться в столицу и показать свой дар! – Голос гонца возвысился, звеня обещанием. – Победителя ждет награда, достойная короля!

Он сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Кошель золота, достаточный, чтобы купить тысячу мешков риса! Место в Королевском Музыкальном Павильоне! И величайшая из почестей – личное покровительство Наследного Принца, Кан Мин Джуна!

Сердце Ари пропустило удар, а затем забилось так сильно, что, казалось, его стук заглушил и слова гонца, и шепот толпы. Тысяча мешков риса. Это были не просто деньги. Это была еда на годы вперед. Это были лучшие лекари из столицы. Это была прохладная комната для Джина, шелковые одеяла вместо грубых циновок и самые редкие лекарства, которые только можно достать за золото.

Это был шанс. Отчаянный, безумный, невозможный шанс.

В её голове тут же зазвенели слова матери: «Наша музыка не для дворцовых интриг… она приносит лишь беды». Столица. Королевский двор. То самое место, которого её учили бояться, как огня. Место, которое, по словам матери, погубило их род.

Но потом её взгляд упал на узелок с травами в её руке. Горькие, почти бесполезные коренья. Она представила бледное лицо Джина, его рваное дыхание, мольбу в его глазах. И страх перед столицей начал отступать перед лицом другого, куда более реального и неминуемого ужаса – страха потерять брата.

Она не помнила, как дошла до дома. Мысли вихрем кружились в голове. Когда она переступила порог, мать сразу поняла всё по её горящим глазам.

– Ты слышала, – это был не вопрос, а утверждение.

– Мама, – выдохнула Ари, её голос дрожал от волнения. – Награда… она может спасти Джина. Мы сможем позвать столичного врача…

– Нет, – отрезала мать так резко, что Ари вздрогнула. В её глазах плескался ледяной ужас. – Ты никуда не поедешь. Ты слышала меня? Никогда.

– Но почему? Это же музыка! Это мой дар!

– Твой дар – это проклятие, которое они захотят прибрать к рукам! – Мать схватила её за плечи, её пальцы впились больно. – Ты думаешь, им нужна твоя музыка? Им нужна сила, что стоит за ней! Они будут улыбаться тебе, осыпать похвалами, а потом, когда ты станешь им не нужна или опасна, они сломают тебя, как сухую ветку! Ты думаешь, мы оказались в этой забытой деревне по своей воле? Нас изгнали, Ари! Тех, кто выжил. Остальных… – она осеклась, не в силах закончить.

Из-за ширмы вышел отец. Его лицо было уставшим и серым.

– Жена, – сказал он тихо. – Не пугай дитя.

– Лучше я напугаю её сейчас, чем буду оплакивать потом! – вскричала мать. – Столица – это позолоченная клетка, где певчие птицы умирают с перерезанным горлом! Я не отпущу её!

– Но Джин… – голос Ари сорвался на шёпот. – Он угасает. Я вижу это. Ты тоже видишь. У нас нет денег, травы больше не помогают. Что нам делать? Просто сидеть и смотреть, как он…

Она не смогла договорить. В этот самый момент из-за циновки раздался особенно мучительный, долгий приступ кашля, заставивший их всех замолчать. Он звучал так, будто сама жизнь пыталась вырваться из маленького тела.

Когда кашель стих, в наступившей тишине Ари приняла решение. Вековой страх её семьи был велик. Но любовь к брату была сильнее.

Она выпрямилась и посмотрела прямо в глаза матери. В её взгляде больше не было детской робости, только стальная, отчаянная решимость.

– Я должна попробовать. Если есть хоть один шанс из тысячи, что я смогу его спасти, я должна. Иначе я никогда себе этого не прощу.

Она обошла оцепеневшую мать и вошла в комнату к брату.

– Я поеду в столицу, Джин-а, – прошептала она, убирая с его мокрого лба прядь волос. – Я выиграю этот конкурс. И ты будешь здоров. Я обещаю.

Мать стояла в дверях, её лицо было белым как полотно. Она не произнесла больше ни слова. Её молчание было страшнее любых криков. Оно было наполнено горем женщины, которая только что проиграла битву со своей собственной судьбой и теперь была вынуждена смотреть, как её дитя добровольно идёт по тому же губительному пути.

Ари взяла руку брата в свою, чувствуя его слабую, трепещущую пульсацию. За окном безжалостное солнце начинало свой путь к закату. И Ари знала, что с рассветом она отправится навстречу своей надежде. Или своей гибели.

Глава 3. Шёпот дождя

Рассвет был холодным и серым, лишенным всяких красок. Он прокрался в дом безмолвной тенью, когда Ари уже была на ногах. Её скромный узелок – смена одежды, краюха хлеба и крошечный мешочек с несколькими медяками от отца – лежал у порога. Она двигалась тихо, стараясь не разбудить Джина, но когда она была готова уйти, то увидела в дверях силуэт матери.

Они стояли в тишине, наполненной невысказанными словами. На лице матери застыла маска отрешенной скорби. Она не пыталась её остановить. Битва была проиграна прошлой ночью. Вместо этого она молча шагнула к сундуку, подняла тяжелую крышку и снова достала сверток из темно-зеленого шелка.

– Если ты твердо решила пойти по этой гиблой дороге, – её голос был хриплым, безжизненным, – тогда возьми.

Она вложила веер в руки Ари. Прохладный нефрит обжег кожу. Он был тяжелее, чем казался, словно весил столько же, сколько все страхи и предостережения её рода.

– Он не защитит тебя от людской злобы, – продолжила мать, не глядя ей в глаза. – Но, быть может, он откликнется на твою музыку там, где я уже не смогу тебе помочь. Просто знай… каждая нота, сыгранная с ним, будет услышана. Не только ветром и деревьями.

Отец подошел сзади и молча вложил в её ладонь еще один маленький, но увесистый мешочек. Звякнувшие монеты были всем, что у них оставалось. Это было его молчаливое благословение.

Ари низко поклонилась, пряча слезы, выступившие на глазах. Она не осмелилась обернуться, когда переступала порог. Она знала, что если обернется, то не сможет уйти.

Дорога в столицу оказалась шрамом на теле земли. Первые несколько дней пути пейзаж менялся медленно, но неуклонно. Зеленые рощицы сменились иссохшими лесами, где деревья стояли с голыми, почерневшими ветвями, похожими на скрюченные от боли руки. Рисовые поля, которые в это время года должны были колыхаться изумрудным морем, представляли собой растрескавшиеся квадраты серой глины. Воздух был наполнен тишиной – тишиной смерти. Не пели птицы, не стрекотали цикады. Даже ветер, казалось, умер, запутавшись в мертвых ветвях.

Ари видела лица других путников – торговцев, ведущих тощих мулов, крестьян, покинувших свои земли в поисках пропитания. В их глазах была та же безнадежность, что поселилась в её деревне. Засуха была не просто бедой. Она была чумой, пожирающей страну изнутри. С каждым пройденным шагом Ари всё яснее понимала: её личная цель – спасти брата – была лишь каплей в океане всеобщего страдания. Это осознание не ослабляло её решимость, а, наоборот, закаляло её, придавая ей горький, металлический привкус.

На пятый день пути её фляга с водой опустела. Солнце стояло в зените, превращая дорогу в раскаленную сковороду. Впереди, на небольшом холме, она увидела то, что искала – старую придорожную рощу, в центре которой, по рассказам, должен был быть колодец.

Но когда она, шатаясь от усталости, добралась до места, её ждало разочарование. Колодец пересох. На его дне лежал лишь слой потрескавшейся грязи. А в центре рощи, там, где раньше, должно быть, била жизнь, стояло огромное, вековое дерево дзельквы. Его кора была серой и морщинистой, как кожа старика, а могучие ветви безвольно поникли, усыпанные сухими, скрученными листьями. Вокруг его ствола была повязана симэнава – священная веревка из рисовой соломы, означавшая, что это дерево было духом-хранителем этого места. И теперь этот дух умирал.

Ари прислонилась к стволу и почувствовала не тепло нагретой коры, а глубокий, внутренний холод – холод угасающей жизни. Она закрыла глаза и услышала его. Это был не звук, а ощущение – безмолвный крик, отчаянная жажда, от которой у неё самой пересохло в горле. Эта жажда была так похожа на хрипы её брата, что сердце Ари пронзила острая, невыносимая жалость.

Она не знала, почему сделала это. Руки действовали сами. Она села на землю, скрестив ноги, и положила перед собой узелок с веером. Медленно, с трепетом, она развернула шелк. Молочно-зеленый нефрит тускло блеснул в солнечном свете. Затем она достала флейту.

Она не собиралась творить чудо. Она просто хотела утешить умирающего духа, сыграть для него колыбельную, как играла для Джина.

Ари поднесла флейту к губам. Первые ноты были тихими, полными скорби. Но когда звук коснулся нефритового веера, лежащего перед ней, произошло нечто странное. Музыка не просто разнеслась по роще – она, казалось, впиталась в холодный камень. Веер едва заметно завибрировал, и воздух вокруг него стал прохладнее, плотнее.

Почувствовав это, Ари инстинктивно изменила мелодию. Теперь в ней звучала не скорбь, а мольба. Она вливала в музыку образ воды – журчание ручья, стук капель по листьям, грохот летнего ливня. И веер отвечал. Он стал резонатором, усилителем её воли. Мелодия, проходя сквозь него, становилась видимой.

Над веером начала собираться легкая, прозрачная дымка, похожая на утренний туман. Она густела, закручивалась в спираль, поднимаясь всё выше. Ари играла, полностью растворившись в музыке, не замечая ничего вокруг. Дымка превратилась в маленькое, белоснежное облачко прямо над её головой, бросая на землю долгожданную тень. Оно продолжало расти, темнея, наливаясь влагой, пока не стало плотным и серым, как брюхо грозовой тучи.

И тогда упала первая капля.

Она с тихим шипением разбилась о раскаленную землю у ног Ари. За ней вторая, третья. Через мгновение на высохшее священное дерево обрушился короткий, благословенный ливень. Дождь шел только здесь, в радиусе кроны старой дзельквы, словно небеса открыли свою ладонь лишь для одного этого страдальца. Сухие листья жадно ловили влагу, потрескавшаяся кора темнела, впитывая воду.

Ари перестала играть. Музыка оборвалась, и облако начало таять так же быстро, как и появилось. Через минуту снова сияло солнце. Но земля вокруг дерева была мокрой, а с ветвей срывались последние тяжелые капли. Старая дзельква, казалось, расправила плечи и вздохнула с облегчением.

Ари сидела, не в силах пошевелиться. Её сердце колотилось в груди, как пойманная птица. Это… это сделала она. Не просто позвала ветерок, не просто облегчила жар. Она создала дождь из чистого неба.

Предостережение матери прозвучало в её ушах оглушительным набатом. «Каждая нота будет услышана».

Её охватил не восторг, а ледяное прикосновение страха. Эта сила была слишком большой, слишком настоящей. Она не принадлежала ей, она лишь прошла сквозь неё, и Ари не знала, как ею управлять. Она поспешно, неловкими движениями завернула веер в шелк, спрятала его в узелок, словно пыталась скрыть улики преступления.

Она не заметила, что на вершине соседнего холма, в тени скального выступа, всё это время стоял всадник. Он сидел на вороном коне совершенно неподвижно. Его лицо было скрыто тенью от дорожной шляпы, но взгляд был цепким и оценивающим. Он видел всё: одинокую девушку, странный веер, невозможное облако и спасительный дождь. Он не выказал ни удивления, ни страха. Когда дождь прекратился, и девушка в панике начала собирать свои вещи, он лишь молча развернул коня и поехал прочь. Но не по той дороге, по которой шла Ари. А по той, что вела напрямую в столицу.

Глава 4. Город контрастов

Столица не появилась на горизонте постепенно. Она обрушилась на Ари всей своей немыслимой громадой. После нескольких дней пути по выжженным равнинам, дорога внезапно нырнула в зеленую долину, и там, раскинувшись от одного края холмов до другого, стоял Ханъян.

Первое, что она увидела, были стены. Не деревенский частокол, а исполинские каменные стены, увенчанные массивными сторожевыми башнями. Они казались не творением рук человеческих, а частью самого ландшафта, горным хребтом, призванным отделить мир простых смертных от мира богов и королей. Над стенами виднелись изогнутые крыши дворцов и храмов, сверкающие на солнце синей и зеленой черепицей, словно чешуя спящего дракона.

Главные ворота, Намдэмун, были похожи на распахнутую пасть каменного зверя, которая непрерывно заглатывала и выплевывала нескончаемый поток людей, повозок и всадников. Когда Ари, смешавшись с этой рекой, прошла под их гулкой тенью, её мир перевернулся.

Если её деревня была тишиной, то столица была оглушительным рёвом.

На неё обрушился хаос звуков: крики зазывал, предлагавших всё от жареных осьминогов до предсказаний судьбы; пронзительный визг немазаных колес телег; стук молотков из кузнечных рядов; гул тысяч голосов, сливающийся в единое, низкое гудение, как в потревоженном улье. Воздух был густым от запахов: пряный аромат имбиря и перца смешивался с тяжелым духом открытой канализации, сладкая дымка благовоний из храмов – с едким запахом конского пота.

Ари стояла, прижимая к груди свой узелок, маленькая и потерянная. Она была песчинкой, попавшей в бурный поток. Люди текли вокруг неё, не замечая, толкая плечами. Женщины в ярких, шелестящих шелком ханбоках; важно вышагивающие чиновники в черных шляпах; воины в доспехах, с холодными, безразличными лицами; оборванные нищие, просящие милостыню. Всё было слишком большим, слишком громким, слишком ярким. Она чувствовала себя так, словно оглохла и ослепла одновременно.

С трудом ориентируясь по указаниям, которые ей дал один словоохотливый торговец, Ари направилась к Министерству Обрядов, где проходила регистрация на конкурс. Здание министерства разительно отличалось от рыночной суеты. Оно стояло в глубине тихого, ухоженного двора, полное строгого, холодного достоинства. Повсюду царила безупречная чистота, а воздух был напоен запахом полированного дерева и старых бумаг.

Внутри, в длинном зале, уже выстроилась очередь из желающих принять участие в конкурсе. И здесь Ари почувствовала себя ещё более чужой. Это были не простые деревенские музыканты. Почти все – юноши и девушки из знатных семей, в дорогих одеждах, с идеально уложенными волосами. В их руках были изысканные инструменты из редких пород дерева, украшенные перламутром и резьбой. Они переговаривались тихими, уверенными голосами, бросая на простую, пыльную одежду Ари презрительные взгляды.

Когда подошла её очередь, чиновник за столом, пожилой мужчина с кислым выражением лица, смерил её взглядом с головы до ног.

– Имя? – процедил он, не отрываясь от своих бумаг.

– Ли Ари.

– Место проживания?

– Деревня Сан-Чоль, у подножия горы Пэкту.

Чиновник поморщился, будто название деревни имело дурной вкус. Он долго водил кистью по списку, а затем пренебрежительно махнул рукой.

– Хорошо, Ли А-ри из Сан-Чоль, – он намеренно исказил её имя. – Номер тридцать семь. Отборочные прослушивания начнутся послезавтра в Главном Павильоне. Не опаздывать. Следующий!

Ари отошла от стола, чувствуя, как горят щеки от унижения. Она была готова развернуться и бежать прочь из этого холодного, высокомерного места, обратно, в свою тихую деревню. Но именно в этот момент атмосфера в зале изменилась.

Тихий гул голосов стих. Люди, стоявшие в очереди, почтительно расступились, освобождая дорогу. Чиновник за столом вскочил со своего места, его кислое лицо расплылось в подобострастной улыбке.

В зал вошла девушка.

Она двигалась с плавной, нечеловеческой грацией, словно плыла над полом. На ней был белоснежный ханбок, расшитый по подолу тонкими серебряными нитями, напоминавшими морозный узор на стекле. Её иссиня-черные волосы были собраны в сложную прическу, украшенную единственной шпилькой из черненого серебра с кроваво-красным рубином. Кожа её была белой, как первый снег, губы – алыми, как капля крови на этом снегу, а глаза – темными и глубокими, как зимняя ночь. Она была совершенна. И это совершенство было холодным, как лезвие меча.

Это была Юн Хи.

Она не удостоила толпу даже взглядом. Подойдя к столу, она протянула чиновнику свиток с гербом могущественного министра. Ари стояла в нескольких шагах от неё и не могла отвести глаз. И тут она это почувствовала.

Это было не просто восхищение или зависть. Это было нечто иное, глубинное и тревожное. Словно внутри неё натянулась невидимая струна и задрожала от чужого, враждебного звука. Воздух вокруг Юн Хи казался разреженным, от неё исходил едва уловимый аромат холодных орхидей. Но под этим ароматом Ари ощущала нечто другое – вибрацию, которая входила в диссонанс с её собственным существом.