Служители вечного

Игорь Знаменский

Служители вечного

Слуги Глубины

Глава 1. Пыль и Воск

Париж в 1931 году был городом-призраком, но не в том смысле, что он был пуст. Нет, он был наполнен призраками прошлого, и Ален Леруа проводил с ними каждый свой день. Он сидел в сердцебиении Национальной библиотеки, в своем кабинете-гробнице, где воздух был густ от запаха старинной бумаги, кожи переплетов и неподвижной пыли, оседающей веками. Стеллажи вздымались к потолку, как черные утесы, а фолианты на них были спрессованными пластами ушедшего времени.

Ален был архивариусом, специалистом по морской картографии XVIII века. Ирония не ускользала от него: он, ненавидевший море с его непредсказуемостью и иррациональной мощью, изучал его самыми сухими и систематизированными способами. Он составлял каталоги, сверял координаты, описывал течения – пытался заключить хаос в клетку логики. Эта работа была его коконом, его защитой от внешнего мира и от того смутного, беспричинного беспокойства, что копилось в нем, как нарыв. От той самой «инаковости», что стала причиной его разрыва с Клэр.

Он сжал пальцы на висках, глядя на разложенную перед ним пожелтевшую карту Бретани. Линии береговой извивались, как следы червя на трухлявой древесине. Его собственная жизнь казалась ему такой же картой – с одним-единственным, проклятым маршрутом, который он пытался игнорировать. Он был последним в роду де Ламоттов, хотя и носил фамилию матери, Леруа, отчаянно пытаясь стереть свое истинное происхождение. Де Ламотты… старый, обедневший род, чьи корни уходили в туманную Бретань, в ее морские суеверия и темные истории. Все, что осталось от них – это странная медальон с трезубцем, обвитым щупальцами, который он нашел в вещах матери после ее смерти. Он выбросил его в Сену в порыве юношеского рационализма. Теперь он жалел об этом.

Дверь кабинета скрипнула. Вошел старый сторож, Жан, с коричневым бумажным пакетом в руках.

–Для вас, месье Леруа. Принесли курьером. Выглядит… старым.

Ален взял пакет. Он был тяжелее, чем казался. Бумага была грубой, шершавой, испещренной пятнами, похожими на высохшую воду. Но не это привлекло его внимание. На нем была восковая печать – тот самый трезубец, обвитый щупальцами. Его собственное сердце, выброшенное в Сену, вернулось к нему.

Рука его дрогнула. Адрес был выведен выцветшими чернилами, но слова жгли глаза: «Потомкам рода де Ламотт. Вручить лично».

– Спасибо, Жан, – голос его прозвучал хрипло.

Когда дверь закрылась, он швырнул пакет в дальний угол, как будто это была гремучая змея. Он встал, подошел к окну, выходящему на серые стены внутреннего двора. «Нет. Нет, нет, нет». Он был Аленом Леруа, рационалистом. Он не верил в призраков, в родовые проклятия, в морских демонов. Он верил в факты, в каталоги, в пыль.

Но проклятое любопытство, тот же инстинкт, что заставлял его копаться в старых бумагах, оказался сильнее. Через полчаса он подошел к пакету, поднял его. Воск треснул под его пальцами с тихим, влажным звуком.

Внутри лежала связка писем, завернутая в промасленную ткань. Но сверху, отдельно, лежал один лист. Он был написан не на бумаге, а на пергаменте. На пергаменте странного, желтовато-серого оттенка, на ощупь упругом и прохладном, как за дублённая кожа. Ален с отвращением положил его на стол.

Чернила были бурыми, почти черными, но когда он поднес лист к носу, от него пахнуло не затхлостью, а едкой, соленой свежестью океанских глубин и чем-то еще… сладковатым, отталкивающим запахом глубоководной гнили. Этот запах стоял в кабинете, как призрак.

Письмо было датировано 17 октября 1743 года. Подпись: «Жюль де Ламотт, капитан шлюпа „Морская Нимфа“».

Ален начал читать. И его рациональный мир дал первую трещину.

«Моему потомку, что придет после,

Если этот свиток переживет волны и время, знай: то, что я опишу, – не бред горячки и не плод больного воображения. Я пишу это с трезвостью обреченного, чьи глаза видели завесу, приподнятую на мгновение, и ужаснулись тому, что скрывалось за ней.

Мы покинули Сен-Мало при попутном ветре, направляясь к берегам Новой Земли. Но в трех днях пути от бретонского побережья нас настиг штиль, а потом – туман. Не естественный, морской туман, а нечто густое, живое, зеленоватое, что глушило звуки и искажало пространство. Компас бесновался.

Когда туман рассеялся, мы увидели землю. Остров. Его не было на моих картах, самых подробных. Он был сложен из черного, словно стеклянного базальта, и увенчан руинами нечеловеческой архитектуры – циклопическими, лишенными прямых углов, будто вылепленными руками безумного гиганта. Семигранные башни скрипели на ветру, и этот звук был похож на скрежет зубов. Мы назвали его „Островом Семи Колоколов“, ибо с вод, окружавших его, доносился мелодичный, но отвратительный звон, исходивший, казалось, из самой пучины.

Там мы встретили их. „Слуг Глубины“. Они были… почти людьми. Но кожа их отливала мертвенной синевой, глаза были слишком большими и темными, а голоса звучали гортанно, с присвистом. Они не были враждебны. Они были… снисходительны. Как взрослые с несмышленышем.

Их жрец, существо по имени Ив, говорил со мной. Он знал мое имя. Он знал имена моих предков. Он сказал, что остров является из „Межмирья“ раз в 33 года, когда Луна, Солнце и невидимая „Черная Звезда Апопсиса“ выстраиваются в ось. Что остров – это не скала, а… вершина. Вершина тела Того, Кто Спит. И что наш род, де Ламоттов, издревле служит проводниками. Наша кровь – ключ, который позволяет Существу оставаться в контакте с этим миром, не пробуждаясь полностью.

Они не молятся о Его сне. Они питают Его сном. Жертвуя теми, чье сознание способно выдержать соприкосновение с Ним. Я… я принял свою судьбу, ибо альтернатива – пробуждение – означает конец всего сущего. Завтра я становлюсь Хранителем. Я вхожу в пещеру в сердце острова, чтобы слиться с Ним. Чтобы стать якорем. Это письмо – предупреждение и призыв. Когда придет твой черед, не сопротивляйся. Ибо в твоей крови уже написан твой путь. Ты принадлежишь Глубине».