Бессрочные тайны

Он сидел на скамеечке в своих дальнейших размышлениях о парадоксах остановившегося и двинувшегося вперёд, а не назад времени, наклонив голову вниз, когда к нему подошёл отец, легко тронул за плечо: что-то о справке по вскрытию, причине смерти от инфаркта, куда-то теперь ехать для оформления места на кладбище летчиков-испытателей, и прочее-прочее…

«Хватит горевать и предаваться опасным размышлениям о жизни-смерти, о тайнах останова и восстановления жизни секундной стрелки, часов, отмеряющих ход человеческой жизнедеятельности – пора…»

Глава 3

После похорон деда Михаила Сергеевича на кладбище летчиков Жуковского в родовой могиле, где 25 лет назад был погребён его отец Сергей Михайлович, в доме вдовы Марии Андреевны были устроены грандиозные поминки, продлившиеся до позднего вечера. Не чокаясь, пили за упокой деда, было много неожиданных тостов и воспоминаний. Женщины пили полусладкие и сладкие вина, мужчины пили одну водку. Александр пил водку за деда наравне с мужчинами, молча, навострив уши топориком, он услышал много чего интересного, заповедного о деде. Кому нужны были здесь его детские и подростковые воспоминания о силаче-деде, выпускнике МИИТа, ветеране войны, железнодорожном полковнике, награждённом многими орденами, в том числе и орденом Ленина. Собственно, благодаря награждению деда нагрудным знаком «Почётному Железнодорожнику», дающим право бесплатного проезда в спальном вагоне вдвоём в любую точку Союза, внук впервые в десять лет на летних каникулах познал Крым.

В Ялте, где они отдыхали дикарём пару недель, юный спортсмен-отличник заставил деда жать силомер, чтобы собственными глазами лицезреть, на сколько килограмм будет превышен его только что установленный личный рекорд, 34 кг. Дед помял силомер левой рукой, как бы разминаясь и примериваясь. Ради интереса Александр посмотрел на отклонение стрелки, по результатам разминки левой руки – 80 кг.

– Нет, жать буду правой рукой, – сказал дед, – у левой руки кисть ранена бомбовым осколком. Зачем рисковать, вдруг швы разойдутся, так с этим хлопот здесь на курорте с тобой не оберёшься.

– Жми правой, дед, – посоветовал дотошный внук, – мне просто интересно, насколько килограмм ты мой личный рекорд превысишь. У нас в классе силачи тоже жмут за тридцать, по их словам. Я-то первый раз силомер жал…

– И сразу личный рекорд, – пошутил дед. – А я, честно говоря, силомер ни разу не жал. Последняя риска у него сто килограмм показывает, предполагаю мне, по силам превзойти этот предел…

– Это вряд ли…

– Тёзке Сергеичу, дурню, посвящаю свою жим, – сказал дед, взял силомер в огромную мужицкую правую лапищу и сжал на всю катушку. – Получите и распишитесь… – Он протянул силомер внуку. – Сколько?..

Жим был за 100 кг, хорошо ещё силомер не треснул пополам или на несколько частей. Александр с круглыми от возбуждения глазами только и выдохнул, глядя на гнутую стрелку, упёршуюся в металл за пределом шкалы:

– Вот, это да… – и тут же без паузы спросил. – А какому такому тёзке-дурню Сергеичу ты свой жим посвятил?

– Есть такой лысый вождь, что Крым щирым хохлам отписал, не подумавши, от мозга большого и жирного, в котором извилин нема…

Потом, конечно, Александр в той же Ялте на городском пляже узнает от деда, кому Крым вместе с городом русской славы Севастополем, российскую жемчужину, отписал этот неумный лысый вождь, но сам себе на уме, во всем его расцвете дурашливости и коварства. Но больше испытывать силу деда силомерами Александр в Ялте и потом не решался, так ведь можно в большие незапланированные траты ввести его, а ведь столько надо было объехать на катере, посмотреть: Ласточкино гнездо, Алупка и Воронцовский дворец, Никитский сад, Гурзуф, Алушта, Новый Свет, Судак…

А еще дед с первого класса школы приучил внука к дальним лыжным прогонам по живописным местам Быково, Ильинской, Удельной. На лыжах зимой на каникулах и выходные дни, а летом были дальние поездки на велосипедах на разные пруды с непременным купанием. Александр догадывался, что привязанность к нему деда связана с тем, что, как рассказывала бабушка Мария, он мечтал о рождении сына, а бабушка дважды подарила мужу двух дочерей, маму и тётку Александра, – вот и досталась ему случайно крепкая мужская дружба и неравнодушная любовь деда. У авторитетного деда-железнодорожника и на стадионе на катке, и на лодочной станции Быковского пруда были давние знакомые, поэтому Александр запросто мог проходить на каток и кататься на лодке бесплатно со своими школьными друзьями и соседскими знакомцами. Казалось, мелочи, пустячки – но приятно. А триумф родства был тогда, когда они с дедом приезжали на старинных довоенных велосипедах на стадион: дед садился на трибуну, внук выходил на футбольное поле центральным нападающим, а куча болельщиков вокруг авторитетного деда росла, как на дрожжах. Знамо дело, Александр под внимательными взглядами деда и его свить творил возможное и невозможное, чтобы отметиться хет-триками и покерами.

Но, главное, дед был не только профи в своем деле путейца, но настоящим русским патриотом и правоверным коммунистом, верящим в коммунизм в Отечестве и на всей земле, не любящим трепаться и бросаться лозунгами. Ещё он был классным садоводом, выращивающим редкие сорта яблок и груш, вишни и смородины… Видя, что садовода из внука ему не вырастить, учитывая его неожиданное увлечение после Крыма радиотехникой, помимо истории и спорта, старался подыграть тому во всех его юношеских радиоэлектронных начинаниях и проектах. Списываемые на станциях радиотехнические и электронные устройства по просьбе внука дедом свозились на задний двор с верстаками, тисками, прочим механическим старьём. Из этой рухляди много чего ценного и оригинального смастерил Александр с помощью проводов, пинцета, паяльника, олова и припоя.

– Нравится человеку радиотехника, и шут с ним, пусть в свободное от учёбы время копошится, занимается тем, к чему сердце лежит…

Так неоднократно защищал дед внука от опасений и подозрений бабушки Марии: как бы красного петуха не подпустил внучок, как бы крупным пожаром опыты на заднем дворе усадьбы не обернулись, ведь электрическая проводка туда было не согласована с пожарными и прочими надзорными органами посёлка. Действительно, искр и коротких замыканий было множество, но от пожаров бог защищал и миловал.

Но была одна семейная тайна деда, к которой внук не был допущен. Александр был всё же деликатным мальчиком, потом деликатным юношей, поэтому не совал нос туда, куда не положено или нежелательно было нос совать. То была тайна прапрадеда Сергея Михайловича и его сундучка с бумагами и книжками в столярке, торец которой выходил на задний двор, а дверь открывалась в яблоневый сад.

Так случилось, что оставленный родителями ночевать в доме бабушки Марии (дед Михаил был в командировке) шестилетним пацаном Александр ночью, под раннее летнее утро, был разбужен предсмертным хрипом прадеда Сергея с дивана. Возбуждённым голосом разбудил спящую бабушку, та в одной ночной рубашке подбежала к дивану, стала теребить безжизненное тело, очевидно, пыталась оказать посильную медицинскую помощь. Потом горько произнесла: «Умер», велела внуку отвернуться к стенке, не вставать с постели и побежала к соседям-врачам. Александр пролежал какое-то время, не шелохнувшись, с онемением тела и органов чувств, с жутким ощущением утреннего присутствия в комнате смерти человека, вчера вечером ещё шутившего и приготовившего на ужин необычайно вкусные котлеты с названием «Пожарские».

Сундучок прапрадеда Сергея закрывался на ключ, а зачехлённый ключ хранился в ящике буфета, из которого несло старьём и ароматным табаком трёх красивых старинных, но давно не раскуренных трубок. Когда уже старшеклассником Александр стал расспрашивать деда Михаила, приехавшего с партсобрания под хмельком, мол, что в сундучке, тот неожиданно бойко и насмешливо ответил:

– Многие знания порождают ещё большие печали… Ключом откроешь ящик Пандоры или небольшой сундучок с бумагами, книгами, рукописями… Что одно и то же опасный ящик и взрывоопасный сундучок… Прочитаешь тайные рукописи и опечалишься… Я специально метку опорную в чехле сделал, чтоб никто в чехол за ключом не лазил и сундучок не тревожил. Мой отец Сергей счастливым человеком был, абсолютно неграмотным, верным слугой одного большого чудаковатого учёного-философа… Не мог читать всей этой белиберды и счастливым оставался в своём неведении… Между прочим, во многие мемуары знаменитых и незнаменитых современников как «верный слуга Сергей» гениального чудака-профессора вошёл… Перед смертью философ-спиритуалист, певец духа передал свои неопубликованные рукописи слуге, не обязав его ничем, хочешь храни, хочешь сожги… А слуга был верен своему господину до конца, сохранил бумаги профессора, пожизненного холостяка, сочетавшего в хлипком болезненном теле абсолютную физическую немощь и неприспособленность к реальной жизни, и исполинскую духовную мощь…

– А ты читал те опасные рукописи?

– Нет, пролистал, не вчитываясь… Выбросить или сжечь рука не подымается… Не моё это и не отца, а профессора философии МГУ Льва Михайловича Лопатина… Случайно его потаённые рукописи и какие-то страшные мистические рассказы в сундучке его верного слуги оказался …

– Слуги?.. Дед Сергей был слугой Лопатина?

– Да, был с молодости до старости слугой, верным до последнего часа профессору… А нанял отца Сергея служить в барском доме ещё отец Льва Михайловича, выходец их старинного дворянского рода, известного с пятнадцатого века, богатей-домовладелец и крупный чиновник Михаил Николаевич, выпускник юридического факультета МГУ… Много знати повидал наш безропотный верный слуга Сергей… Любил рассказывать, как многажды с видимым удовольствием шубу подавал самому писателю Льву Толстому и прочим высокородным барам… Между прочим, из масонских лож Москвы… А Толстой описал обстановку в доме Лопатиных и самого хозяина-спиритуалиста в комедии «Плоды просвещения».

– И Лопатин был масоном?..

– Скорее, особенным, бескорыстным, благородным критиком масонов… Ведь дом в Гагаринском переулке Лопатины приобрели в 1872-м. А до этого было несколько хозяев, начиная с самого первого хозяина, масона высочайшей степени посвящения и видного декабриста Штейнгеля. Отец мне рассказал о тайной комнате за трехметровым зеркалом, с непонятными тайными знаками. Нам с братом Николаем очень хотелось попасть в эту таинственную комнаты, но как войти туда через сдвиг зеркала в сторону знали только хозяева особняка. А Льва Михайловича всегда добром буду вспоминать. Без его помощи мы бы с братом никогда не поступили бы в рязанскую гимназию, не закончили бы её… И не только за это… Мне в 16 лет открылся, как выдающийся философ-профессор и патриот Отечества, любящий Россию, страдающий за неё. Высказывание Лопатина я на всю жизнь запомнил: «Жестокая правда вообще и о России, в частности, без любви и сострадания есть банальная ложь» Видишь, есть, чем гордиться, близким знакомством с уникальным человеком, гимназией, но…

– Слуга отец – не предмет гордости…

– В точку… Верный слуга барина-философа, благороднейшего масона помогший нам с братом получить образование… Но, как на духу скажу тебе: я бы не смог быть слугой философа, как отец Сергей… Но, как помру, тебе разрешаю ключом из буфета открыть сундучок заповедным ключом – на три поворота против часовой стрелке… Но трижды подумай, стоит ли овчинка выделки: прочитаешь рукописи философа-спиритуалиста, выпускника историко-филологического факультете МГУ, и коммунизм возводить не захочешь…

– Может, наоборот, захочу…

– Смотри, я тебя предупредил, вольному воля, спасённому рай… Это любимая поговорка отца Сергея, к которой он приобщился через мудрёного господина-спиритуалиста… А смысл глубок в этой поговорке: «вольному воля» означает, что живой человек волен поступать так, как ему хочется; а «спасённому рай» означает то, кто живёт не по своей воле, а как бог велит, по божьей правде, тот спасётся. Понимай и принимай короткую жизнь, человече, так: ты можешь поступать по воле божьей или против воли божьей, живя не по божьей правде, – но знай одно… Только поступки, совершенные по воле божьей, приведут человека в рай… И на коммунизм и будущее Отечества, на рай и ад гляди через призму философа: жестокая правда без любви и сострадания есть ложь…

– А ты, старый коммунист, веришь в рай?

– В коммунистический рай верю, иначе в партию не вступал бы и кровь на войне не проливал без веры… И вот ещё что… – дед поднял многозначительно палец вверх. – Мы с младшим братом Николаем были дружны со многими нашими сверстниками, родичами Льва Михайлович, и как завсегдатаи дома в московском, Гагаринском переулке, слушали знаменитые «страшные» рассказы спиритуалиста-профессора… Он был удивительный рассказчик, исполнял свои страшилки о неприкаянных душах умерших лучше любого артиста… Поверь мне, я народных артистов многих за свою жизнь повидал и услышал в деле на сцене театров, и в жизни – как рассказчиков… Какие-то рассказы, которыми он баловал своих гостей и молодёжь, он положил на бумагу и передал – без всяких обязательств – своему верному старому слуге, который остался верен своему хозяину, в отличие от многих, до конца жизни… Но я боялся и боюсь читать рукописи, ибо натерпелся ужаса при их вербальном восприятии в юности… Сюжет-то прост, значителен и страшен, априори… Всё связано с коренным жизненным убеждением и осознанным, выстраданным философским учением спиритуалиста Лопатина, основанным на бессмертии человеческой личности благодаря бессмертной душе творческой, органичной в земной жизни личности… Личность и душа не умирают, а живут за гробом… Только иногда так случается, что загробные личности или фантомы земных воплощений способны проявлять себя физически, так сказать «пошаливать» с живыми людьми на земле «здесь и сейчас». Я сам с братом был свидетелем того, что философ-спиритуалист Лопатин, считая себя закоренелым убежденным мистиком, искренне верил в реальное физическое общение живых и умерших и во всём усматривал особый таинственный смысл… Вот почему, умирая буквально на руках своего верного слуги Сергея, в присутствии немногочисленных своих учеников и знакомых 21 марта 1920 года в скромной комнатушке с низким потолком, уже при других хозяевах дома, Лопатин показал пальцем на потолок и произнёс: «Там, на небе всё поймём». Эта фраза 64-летнего спиритуалиста вошла в несколько мемуаров. Отец же мне говорил, что Лопатин, умирая, успел шепнуть ему на ухо: жаль, что загробным знанием не с кем будет поделиться…

А на дедовских поминках Александр, впервые отведавший похоронной поминальной водке, внимательно слушал, не пьянея, слёзные воспоминания о деде, оттягивая свой прощальный горький тост. Сводил в уме какие-то концы с концами о жизни и смерти своего любимца, подарившего на 15-летие, на год раньше его совершеннолетия, прямо на трибуне Быковского стадиона наручные механические часы «Слава» со словами: «Ты сегодня был в ударе, прямо растрогал. Но футбол, хоккей, спорт – это лишь подспорье в жизни, судьбе. У человека должно быть дело жизни. Помнишь, как дореволюционный поэт Апухтин Алексей Иванович остроумно сказал: «Жизнь прожить – не поле перейти. Да, правда: жизнь скучна и каждый день скучнее; но грустно до того сознания дойти, что поле перейти мне всё-таки труднее». Может, он, толстяк, отличник и не спортсмен, имел в виду футбольное поле, а не поле жизни?.. А часы тебе, футболисту, поэту и исследователю по жизни, в подарок с намёком и дальним прицелом: во что превращать свою жизнь в быстротекущем времени – в поле исследовательской жатвы или в поле спортивной, жизненной битвы – это твоё дело, принципиальное жизненное дело ответственного личного выбора».

Ещё до своего поминального тоста он знал, что после поминок пойдёт на любимый с дедом Быковский стадион «Аэропорт», где ему когда-то были подарены часы, способные останавливаться, как вкопанные, во время смерти деда, и возобновлять свой ход, как в морге, давая знак тайному смыслу общения живых и мёртвых, близких родственных душ. Возможно, бессмертных душ. Почему – возможно? Просто родных бессмертных душ…

Мама, отец, его брат, дядя Саша, младший брат деда дядя Коля, младшая сестра деда, тётя Шура с её мужем дядей Серёжей пошли на электричку, сам же Александр, не доходя до платформы, свернул вправо в сторону пруда и стадиона.

– Пойду прогуляюсь, авось хмель выветрю…

– Не задерживайся, сынок, а то я буду волноваться, – напутствовала мама.

– Не ввязывайся в потасовки, это тебе не хоккей, где подраться можно за милую душу, а получит штраф всего в две или пять минут. – Пошутил дядюшка-профессор. – Помни, что ты нетрезв…

– Так ведь поминки, деда его хорошо помянули, – вступился за внука сутулый пьяненький дядя Коля и изрек с многозначительными паузами. – Поминки, понимаете, дело, так сказать, метафизическое… Недаром философ-метафизик, первый в мире учёный-спиритуалист Лопатин выделял из юной поросли старшего брата Михаила и меня, грешного за то, как мы внимательно и бесстрашно слушали его «страшные» мистические рассказа о заблудших душах на земле и в загробном мире… Многие в обморок падали, многих тошнило, мочились от страха многие, в штаны накладывали… А мы с Михаилом держались, нас отец Сергей всегда предупреждал: перед нашим семейным благодетелем держитесь достойно, без его помощи вы никто, ничто, и звать вас никак…

Видя, что он снова завладел внимание всей компании, идущей на платформу и внука, не сильно спешащего на стадион, дядя Коля, распрямившись, выдыхая винные пары, продолжил:

– Это Лев Михайлович сильно повлиял на мою сутулость и многие привычки, поскольку я с детских лет старался походить на умницу профессора-философа. Он был человеком без мышц, невероятно тщедушным, ходил всегда шаркая ногами и практически никогда не выпрямлялся в полный рост… Чудак редчайший, он любил нас с братом Михаилом брать с собой на прогулки, причём из-за своей врождённой болезненности в любую погоду, даже тёплым летом одевался, как в мороз, обматывая всё лицо длинным вязаным шерстяным шарфом. А осенью, зимой, весной и летом, как говорится, одним цветом всегда ходил в тёплых зимних на меху галошах. Наш отец Сергей Михайлович выполнял не только роль верного опытного слуги, но своего рода няньки мужеского пола, поскольку умница-философ был беспомощен и не разбирался в практических жизненных делах, с которыми мог справиться любой ребенок… Но в чём философу-профессору не откажешь, так это в любви к малым детям… Так ведь и дети к нему тянулись, к кроткому и мягкому необычайно… Много на с Мишей, царствие ему небесное, подарков перепало… Всего 64 года прожил Лопатин, брат Михаил пережил его всего на четыре, нет, пять лет… К чему это я?.. А мой возраст между двумя цифрами – 64 и 69… Мне пора, или не пора?.. К чему это я?..

– К тому, что на поезд пора, дядя Коля, – сказала серьёзным голосом мама. – А ты, Саш, не задерживайся на стадионе, знай о моём волнении за тебя…

– Пошли, Коль, – сказала брату тётя Шура, – Саше ещё на пруд и на стадион идти…

Вода в Быковском пруду была холодная, это Александр почувствовал, когда решил смочить лоб водицей, чтобы голова трезвее стала. За последние три дня со смерти деда подморозило, выпал первый снежок, а на прибрежной мели пруда образовалась тонкая ледовая корка. Тьма на подмороженном берегу пруда становилась угольно-чёрной, фонари почему-то сегодня на берегу и входа на стадион не горели. А сам стадион почему-то с пьяных глаз сегодня походил на погост с мёртвой тишиной за забором. Обычно открытые настежь ворота и калитка стадиона были закрыты изнутри, но, очевидно, совсем недавно. Кто-то неподалёку за воротами топтался и вздыхал, сдерживая дыхание. Александр осторожно постучал в калитку. Не дождавшись ответной реакции, ударил ногой посильней.

– Закрыто. Неужели не ясно?

– Не ясно, – рявкнул Александр. – Мне надо туда…

– Так ведь закрыт стадион по причине заливки льда.

– Залили поле или только собираетесь заливать, – уточнил внук. – Открой, ещё рано.

– Так стадион не магазин, работающий по расписанию, – отрезал сторож, молодой звонкий голос которого показался внуку подозрительно знакомым.

– А если не открою, что тогда?

– Придется перелезть через забор… вот, что тогда… Я же ясно сказал – мне надобно быть на стадионе…

– С чего бы это?

– Открой, я объясню с глазу на глаз…

– Нечего мне объяснять.

Александр, наконец, признал, кому принадлежит голос. Это был двоюродный брат Валентина, Пётр, студент из «Плешки», института Плехановского института, деловой и пробивной, нахрапистый парень, который подрабатывал в ночное время сторожем на стадионе. Дача Валентина и Петра была неподалёку от стадиона. Когда-то Валентин познакомил Александра со своим братом, непутёвым «козлом», любившим нарушать спортивный режим, но ещё больше любившим дармовые деньги, потому и пошел в сторожа.

– Петь, всегда можно объясниться и войти в положение человека, для которого поле стадиона и трибуны не пустое место… Открой и пропусти, я тебе «Троекурова» дам, как за входной билет на футбольный матч…

– Так бы и сказал сразу, – проворковал ласково сторож, громыхая ключами и замком, – за «Троекурова» всегда, пожалуйста.

Но сторож не ожидал увидеть Александра, такого нахохленного, целеустремлённого и с абсолютно пьяной физиономией.

– Не признал, Петь? – он дыхнул на сторожа сильным водочным перегаром кента, которому нынче море по колено. – Или всё же признал?

– Признал, Сань, – испуганно пролепетал сторож.

– А чего у вас свет нигде не горит, Петь?

– Без надобности. Каток завтра заливаем. Велено никого не впускать… – «Троекурова» за билет у друга брата было требовать неудобно, и Пётр суетливо спросил. – В первый раз тебя бухим вижу – с чего бы?