Спросите мои тайные мысли

Воздух вырвался из ее легких немым криком. Он заполнил ее всю, упираясь в самую глубь. Он не двигался, давая ей осознать всю полноту этого проникновения. А затем начал двигаться. Не быстрые, судорожные толчки, а медленные, глубокие, вымеренные движения, каждый из которых задевал ту самую чувствительную точку, заставляя ее бесконтрольно стонать. Его ладонь легла на ее горло, не сдавливая, а просто чувствуя, как под тонкой кожей бешено стучит ее пульс, сливаясь в ритм с его яростными ударами.

– Открой глаза, – приказал он, и его голос был низким и хриплым от напряжения. – Смотри, кто тебя трахает.

И она, покорная, открыла их. И увидела в его взгляде не восхищение, а темный, безжалостный восторг от ее полной утраты контроля. Ее тело больше не подчинялось ей, оно вздымалось навстречу ему, требуя большего, требуя конца. Нарастающая волна была уже нестерпимой, сжимая низ живота стальными тисками.

– Я… я сейчас… – успела она простонать.

– Знаю, – рыкнул он в ответ, ускоряя темп, его движения стали резче, жестче, точно выбивающие из нее последние проблески сознания.

Оргазм накатил не взрывом, а обвалом, долгим, судорожным, выворачивающим наизнанку спазмом, который заставил ее дико вскрикнуть и впиться ногтями ему в спину. Она чувствовала, как ее внутренности судорожно сжимаются вокруг его члена, и это стало его последним триггером. С низким стоном он вонзился в нее в последний раз, глубоко и до конца, и она почувствовала внутри себя горячий пульсирующий поток, заполняющий ее.

Они замерли, оба дыша на разрыв, покрытые липким потом. Он лежал на ней всей тяжестью своего тела, и это бремя было невыразимо сладостно. Его член, постепенно смягчаясь, все еще был в ней, и она не хотела, чтобы он уходил, потому что с его уходом должна была вернуться реальность.

Он поднялся на локоть, закурил. Дым тянулся к черным балкам под потолком. Его глаза в полумраке казались совсем темными.

– Знаешь, в твоей коллекции не хватает самого ценного экспоната, – сказал он спокойно.

Она, все еще не в силах говорить, лишь вопросительно подняла на него взгляд.

– Себя. Настоящую. Ту, что без ширмы.

Он поднялся, начал одеваться. Его силуэт вырисовывался на фоне освещенного окна. Мария лежала на шкуре, чувствуя, как остывает на коже испарина, и понимала, что ее безупречно расставленная коллекция только что обогатилась артефактом, который не вписывался ни в один каталог. И она не знала, что с ним делать.

Точка бифуркации

– Итак, катарсис, – голос Константина Викторовича, низкий и ровный, заполнил аудиторию, заставляя смолкнуть даже шепот на задних рядах. – Не эстетическое понятие, а технология власти. Способ переплавить человеческую боль в социальный клей.

Он оперся ладонями о кафедру, слегка наклонившись вперед. Солнечный луч из высокого окна упал на его очки, скрыв глаза, но не скрыв напряжение в скулах. В зале витал запах старых книг, дешевого кофе и легкого пота трехсот собравшихся студентов.

– Представьте афинский театр. Не развлечение. Конвейер. Зритель плачет над страданиями Эдипа – и выходит очищенным. Покорным. Гражданином. – Он выдержал паузу, медленно снял очки и принялся протирать линзы шелковым платком. Без стекол его взгляд становился острым, скальпельным. – Вопрос не в том, что вы чувствуете. Вопрос – кто держит нож, чтобы вскрыть вас для этих чувств.

Его взгляд скользнул по третьему ряду, где сидела новая аспирантка. Катя. В ее глазах горел тот особый огонь – смесь обожания и вызова. Ее губы, подкрашенные яркой помадой, были приоткрыты. Пульс на ее шее отбивал частый ритм. Константин Викторович мысленно отметил этот ритм. Идеальный субъект для инаугурации. Сильная воля. Податливая психика. Сколько сеансов потребуется, чтобы этот огонь погас и вспыхнул вновь – но уже от моей руки?

– Профессор, – подняла руку девушка с первого ряда, – но разве искусство не должно возвышать?

Он неторопливо надел очки, снова став недосягаемым интеллектуалом.

– Искусство, Марья Ивановна, не должно. Оно – инструмент. Молоток может построить храм или размозжить череп. – Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. – Вся история культуры – это история того, как одни люди используют молоток на других. Во имя прекрасного, разумеется.

Звонок на перемену прозвучал как выстрел, разрывая завороженную тишину. Студенты зашевелились, застучали откидными сиденьями. Катя медленно собирала вещи, бросая на него взгляды, полые любопытства и вызова.

– Катя, – он остановил ее у выхода, его пальцы легли на корешок книги в ее руках. «Психология масс»[1]. – Интересный выбор. Ле Бон считал толпу существом женственного пола. Иррациональным, нуждающимся в руке ведущего.

Она покраснела, но не отвела глаз.

– А вы согласны с ним, Константин Викторович?

– Я согласен с тем, что любая система стремится к равновесию, – его палец провел по корешку, ощущая шершавость ткани. – Между хаосом и контролем. Между болью и кайфом. Приходите на консультацию в пятницу. Обсудим вашу диссертацию. – Он убрал руку, оставив на книге невидимый след своего прикосновения. – Принесите Ле Бона. И Фрейда.

Он наблюдал, как она уходит, как напряжены ее плечи под тонкой тканью блузки. Да, три сеанса. Не больше. Повернувшись к окну, он поправил манжеты. Под крахмальным львом рубашки, на запястье левой руки, виднелся тонкий белый шрам – след от наручников, оставшийся с прошлой ночи. Он потрогал его пальцами, ощущая под кожей призрачное жжение. Маска дня была безупречна. Но под ней уже шевелился Магистр, составлявший каталог будущих преображений. И Катя в этом каталоге была пока что лишь многообещающим эскизом.

***

Щелчок замка его университетского портфеля прозвучал как сигнал к началу церемонии. Константин Викторович вынул оттуда не кипу студенческих работ, а тяжелый, потертый фолиант в кожаном переплете без опознавательных знаков. Его пальцы, привыкшие листать учебники, с почтительной жадностью провели по корешку.

Он пересек комнату, его шаги глухо отдавались в звенящей тишине. Здесь, в его святая святых, воздух был густым коктейлем из запахов: едкой щелочи из реторт, воска для кожи, старой бумаги и сладковатого, тревожного аромата ладана, который он жег для маскировки и настроения. Он подошел к стене-решетке – не как к оружейному стенду, а как ученый к своей классификации. Его взгляд скользнул по рядам инструментов, не как садист, выбирающий орудие пытки, а как хирург или таксидермист, оценивающий идеальный инструмент для предстоящей работы. Он снял не хлыст, а изящный, гибкий стек с рукоятью из черного дерева, взвесил его на ладони, проверяя баланс, и тактильно вспомнил его «историю» – на какой спине он оставил самые виртуозные, геометрические узоры.

Затем его внимание переключилось на мраморный стол алхимика. Он чиркнул спиртовкой, и синее пламя оживило стеклянный сосуд с фиолетовой жидкостью. Она зашипела, рождая едкую дымку. Это был не яд, а сложный химический реагент, создающий на коже временное, жгущее ощущение, усиливающее чувствительность – часть его «научного метода». Он капнул несколько капель из другой колбы, с ярко-красным содержимым, в маленькую чашу из темного стекла. «Эликсир покорности» – смесь мягкого миорелаксанта и психоактивной травы, помогающей субъекту «отпустить контроль». Каждый его жест был выверен, ритуализирован.

Он снял пиджак, аккуратно повесил его на вешалку в форме стилизованной длани с когтями. Расстегнул манжеты рубашки, подвернул их, обнажив тонкие, но жилистые предплечья. Он не раздевался, чтобы показать мускулы; он готовил свое тело к работе, как врач перед операцией. Подойдя к массивному кожаному креслу психолога, он провел рукой по его высокой спинке, ощущая под пальцами прохладную кожу и выпуклые ромбы стяжек. Это был его трон, его рабочее место для самых сложных «сеансов психоанализа», где он вскрывал не мозг, а душу.

Наконец, он подошел к тяжелому дубовому сундуку. Внутри, на бархатных ложах, лежали его личные, самые ценные инструменты, не для общего пользования: наручники тонкой работы, похожие на украшения, но с хитрым механизмом, ограничивающим движение ровно настолько, насколько он считал нужным; маска, закрывающая только глаза, сшитая из самой мягкой кожи, чтобы лишить «субъект» одного из главных чувств, оставив только слух и осязание; и стальной плетеный прут, холодный и негнущийся, оставляющий не кровоподтеки, а глубокие, долго заживающие «воспоминания» на мышечной ткани.

Он взял маску, поднес к лицу, вдохнул ее запах – смесь кожи, пота и страха прошлых «пациентов». Его отражение в полированной поверхности медного таза на столе алхимика было искажено, разбито. Таким он и должен был быть. Ученый, алхимик, инквизитор, психолог. Магистр.

Он был готов. Константин Викторович остался в прошлом. В настоящем был только Магистр. И его лаборатория ждала.

Щелчок дверной ручки прозвучал словно гонг перед началом боя, возвещая о конце его уединения. Магистр, поправлявший на полке том Краффта-Эбинга[2], обернулся с привычным для Магистра холодным любопытством, которое мгновенно сменилось ледяным ужасом.

В дверях, окутанная дымкой от фиолетового зелья, булькавшего в реторте, стояла она. Алиса. Его студентка с третьего курса, чьи глаза на лекциях с таким жадным вниманием следили за каждым его движением. Но сейчас в ее взгляде не было студенческого рвения. Была тревожная, до мурашек знакомая ему смесь – животного страха и стальной решимости. Дрожь в ее пальцах, сжимавших ремешок сумки, противоречила твердому подбородку и влажному блеску широко раскрытых глаз.

«Вас здесь быть не может,» – его собственный голос прозвучал глухо, будто из соседней комнаты. «Вы не должны.»

Она сделала шаг вперед, ее туфля тихо шлепнула по потертому дубовому полу. Ее взгляд скользнул по стене-решетке, задержался на хлыстах с узорчатой ручкой, на цепях, чьи звенья заканчивались изящными, но недвусмысленными крючками, на мраморном столе с его колбами, где ядовито-зеленая жидкость шипела, рождая едкий пар.

«Я прочла «Три очерка по теории сексуальности»[3], Константин Викторович,» – ее голос был тихим, но не дрожал. «И «Psychopathia Sexualis»[2]. И многое другое. Вы как-то сказали на семинаре, что сублимация – это ложный выход. Что истинная природа влечения требует выхода, а не маскировки.»

Он молчал, чувствуя, как под строгим кителем проступает холодный пот. Она подошла ближе к его «рабочему столу психолога» – массивному кожаному креслу с высокой спинкой, украшенной рельефными ромбами, и стяжками из толстой кожи.

«Вы говорили о желании быть объектом, о сладости отказа от контроля,» – она остановилась в шаге от него, ее дыхание сбилось. Запах ее духов – дешевых, цветочных – смешивался с ароматами воска, кожи и химикатов. «Я… я всегда это чувствовала. Во мне. А вы… вы дали этому имя. Вы показали… дверь.»

Ее рука дрогнула, и она протянула ему не тетрадь, а старую, потрепанную закладку. Он узнал ее. Она была из его личного экземпляра «Молота ведьм»[4], пропавшего из кабинета полгода назад.

«Я следила за вами,» – прошептала она, и в этом признании была не вина, а вызов. «Я знаю, куда вы уходите по вечерам. Я знаю, кто вы здесь. И я пришла не для того, чтобы шантажировать вас. Я пришла… проситься.»

Ее взгляд упал на кожаные наручники, висящие на решетке рядом. Затем снова поднялся на него. В ее глазах он увидел не студентку, а неофитку, стоящую на пороге храма. И впервые за долгие годы Магистр почувствовал не власть, а головокружительную опасность. Она была не экспонатом. Она была зеркалом, в котором его собственная, самая темная сущность смотрела на него с мольбой и упреком. И это возбуждало его так, как не возбуждала ни одна из его прошлых, идеально спланированных сессий.

Он молчал так долго, что Алиса уже подумала, что совершила роковую ошибку. Воздух в кабинете, пропахший кожей, металлом и химикатами, стал густым и тяжёлым. Наконец, Константин медленно, почти церемониально, снял очки и положил их на мраморный стол рядом с колбой, где булькала ярко-красная жидкость.

– Проситься, – его голос был тихим, но резал слух, как стекло. – Ты представляешь, куда ты просишься, девочка? Это не семинар по повышению квалификации. Здесь не ставят оценки. Здесь… ставят клейма.

Он сделал шаг к ней, и она инстинктивно отступила, наткнувшись спиной на холодную металлическую решетку. Звон цепей прозвучал за её спиной, как похоронный звон.

– Я не девочка, – выдохнула она, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Я знаю, чего хочу.

– Нет! – он внезапно ударил ладонью по столешнице, заставив колбы звенеть. Его лицо исказила не злоба, а нечто более страшное – яростная, почти отчаянная попытка её спасти. От себя. – Ты не знаешь! Ты читала книжки. Ты видела картинки. Ты думаешь, это игра в непослушание? Это лаборатория, где вскрывают душу. Добровольно. И ты, с твоими романтическими фантазиями, станешь первым экспонатом в моей коллекции, который сломается насмерть.

Она смотрела на него, и её страх начал сменяться странным, пронзительным пониманием.

– Вы боитесь, – тихо сказала она. – Боитесь, что я не выдержу? Или боитесь, что выдержу?

Его рука, сжимавшая край стола, разжалась. В его глазах что-то дрогнуло. Маска Магистра дала трещину, и на мгновение в щели показался испуганный, уставший мужчина.

– Я боюсь, – его признание прозвучало оглушительно в гробовой тишине кабинета, – что увижу в твоих глазах не боль, которую я могу контролировать, а… разочарование. И тогда всё это, – он мотнул головой, оглядывая свое царство, – окажется просто дорогой бутафорией для одинокого, извращенного ума.

Он подошел к стене, снял с крючка не хлыст, а простой кожаный ремешок. Протянул его ей.

– Хочешь доказательств? – его губы тронула горькая улыбка. – Не моих. Своих. Ударь меня.

Алиса замерла, глядя на ремешок, как на змею.

– Я… не могу.

– Вот видишь, – он бросил ремешок на пол. – Ты пришла за болью, которую будешь терпеть. А истина в том, чтобы захотеть причинять. Или принять ту, что причиняют тебе, как воздух. Ты к этому не готова.

Она смотрела на него, и вдруг её глаза наполнились не слезами, а странной, почти материнской жалостью. Она увидела не Магистра, а раба своей собственной страсти. И в этом было больше интимности, чем во всех её фантазиях о наручниках и цепях.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Я уйду.

Она повернулась к двери, её силуэт растворялся в дыму от фиолетового зелья.

– Алиса, – он остановил её, не повышая голоса. – Завтра. В девять. У меня на кафедре. Мы обсудим твой реферат по Фуко[5].

Она кивнула, не оборачиваясь, и вышла. Дверь закрылась. Константин остался один среди своих инструментов власти, которые вдруг стали выглядеть как жалкие, беспомощные игрушки. Он поднял с пола ремешок, ощущая его шершавую кожу. Впервые за долгие годы он проиграл.

[1] – Это классический труд французского социального психолога и социолога Гюстава Ле Бона, впервые опубликованный в 1895 году.

О чём эта книга?

Ле Бон анализирует поведение толпы как единого организма, обладающего собственной психологией, отличной от психологии отдельных индивидов.

Он описывает толпу как иррациональную, легко внушаемую, эмоциональную и склонную к действиям под влиянием лидеров.

Книга оказала огромное влияние не только на психологию, но и на политику XX века. Говорят, что её изучали Ленин, Гитлер и Муссолини, чтобы научиться управлять массами.

[2] – «Психопатия сексуалис» (лат. Psychopathia Sexualis) – фундаментальный труд немецкого психиатра Рихарда фон Краффта-Эбинга, впервые опубликованный в 1886 году. Это была одна из первых научных работ, систематизировавших сексуальные девиации. Она легализовала обсуждение темы, ранее находившейся под строгим табу.

В книге описаны:

Садизм (термин произведён от имени маркиза де Сада)

Мазохизм (термин произведён от имени Леопольда фон Захер-Мазоха)

Фетишизм

Гомосексуальность

Трансвестизм

Некрофилия и другие отклонения

[3] – «Три очерка по теории сексуальности» – это фундаментальный труд Зигмунда Фрейда, опубликованный в 1905 году. Это не просто книга, а краеугольный камень психоанализа.

Для Фрейда именно сексуальная энергия (либидо) и её преобразования являются основой всей человеческой психики, культуры и неврозов.

[4] – «Молот ведьм» (лат. «Malleus Maleficarum») – это настоящий трактат XV века, написанный немецкими инквизиторами Генрихом Крамером и Якобом Шпренгером. По сути, это было инструкцией по охоте на ведьм с детальным описанием их обнаружения, допросов и пыток

Символ абсолютной власти. «Молот ведьм» – это манифест тотального доминирования одной группы (инквизиторов) над другой (ведьмами, то есть любыми инакомыслящими). В микромире Константина он – инквизитор, а его партнеры – те, чья «инаковость» (их желания, страхи) делает их объектом изучения и «исправления».

Связь сексуальности и контроля. В трактате огромное внимание уделяется «плотским утехам» ведьм, их связи с дьяволом. Для Константина это демонстрирует, как во все времена власть над телом и подавление сексуальности были инструментом контроля. Его извращенная практика – это доведение этой исторической связи до личного, интимного уровня.

[5] – Реферат по Фуко – это задание, в котором студент должен исследовать идеи французского философа Мишеля Фуко (1926-1984).

Фуко – философ власти. Но он понимал власть не как грубую силу, а как тонкую, невидимую сеть, которая пронизывает всё общество. Его ключевые идеи:

Власть и знание. Фуко утверждал, что власть производит знание. Тот, у кого власть, определяет, что является истиной, нормой, а что – отклонением.

Дисциплинарная власть. Фуко описал, как в тюрьмах, больницах и школах власть контролирует не только тела, но и души через постоянное наблюдение, нормирование и классификацию.

«Надзирать и наказывать». Это название одной из самых известных книг Фуко. Она как раз о том, как методы контроля эволюционировали от публичных пыток (отсылка к «Молоту ведьм» на его полке) к невидимому, но тотальному психологическому контролю.