Ведьмины тени

Koriolis

Ведьмины тени

1

В двенадцать лет со мной случились две вещи – я попала в рабство и Джексон.

С рабством было всё просто.

Двенадцатилетнему ребёнку очень трудно объяснить, что жизнь несправедлива, и умирающая от рака мама – это, вообще-то, для этого грёбаного мира в порядке вещей. Я сопротивлялась самой этой идее изо всех своих детских силёнок, не желая слушать уговоры и убеждения родителей. И в какой-то момент мне очень захотелось выплакаться и выкричаться, найти, вычислить, придумать осязаемых врагов, с которыми можно бороться, но всё же мысль забраться в лес была так себе идеей.

Хотя бы потому, что мой плач и крики были услышаны. Вопль о том, какие «все сволочи и не пошли бы они все!», был прерван.

– Куда пошли? – заинтересованно перебил мой рёв глубокий и густой, как патока, женский голос, и я обернулась, отскочив от камня, по которому колошматила кулаками. Женщина была не местной. Вот совсем не местной – длинноватое бледное лицо с крупными чертами и светлыми, будто выцветшими глазами. Ростом она была выше любой взрослой девушки или женщины, которых я знала. На женщине были самые обычные джинсы, самая обычная толстовка, через плечо перекинута самая обычная тканевая сумка с торчащей оттуда бутылкой воды. Русые волосы были завязаны в хвост, а сама она облокотилась о дерево на краю небольшой полянки, в центре которой прочно обосновался обросший мхом камень. Она определённо была чужой для нашего хоть и не совсем захолустного, но определённого небольшого провинциального городка, где даже если и не знаком с кем-то, но он всё равно вроде как свой.

Местной я бы ещё нагрубила в пылу той ярости и ненависти, которая горела в груди, не давая даже толком дышать. Но чужачке…

– Никуда, – буркнула я, отступая от камня и пряча за спину ладошку с каплей крови – один из выступов камня оказался неожиданно острым. Женщина вздохнула, порылась в кармане, демонстративно вытащила оттуда конфету и упаковку салфеток, и медленно двинулась ко мне.

– Руку покажи, горе луковое, – произнесла она, на ходу разворачивая конфету. С каждым её шагом злость во мне уходила, будто незнакомка её то ли впитывала, то ли отгоняла. Конфету она мне поднесла к губам и я послушно открыла рот. Сладость почему-то мгновенно меня утешила. Все строгие наставления взрослых о том, что лучше с чужаками не разговаривать и уж точно у них лучше ничего не брать, вылетели из головы. Женщина завораживала – странными плавными движениями, странными глазами, странным голосом, от которого у меня по загривку бежали мурашки.

А она тем временем чуть ли не силой вытащила мою ладошку из-за спины, качнула головой, легко подула на царапину и капнула туда воды из бутылки. А затем стала салфеткой снимать верхний слой пыли и грязи.

– Тебя обидел кто-нибудь? – спокойно спросила она. – Здесь недалеко есть полицейский участок, я могу туда тебя от…

– Я знаю, где он, – прошипела я, морщась уже от вполне реальной боли. Царапина оказалась неожиданно глубокой. Женщина коротко глянула на меня, выбросила грязную салфетку, взяла чистую и снова стала аккуратно касаться раны. Она не улыбалась, но вокруг глаз вдруг у неё разбежались морщинки, и я немедленно надулась, понимая, что ей смешно.

– Вы из столицы, что ли? – недовольным тоном спросила я, надеясь, что она сама оставит меня в покое.

– Я совершенно с другой стороны. А тебя мальчик бросил, что ли? – в тон мне спросила она, и эта её мысль про мальчика вдруг показалась мне такой дурацкой и смешной на фоне маминой болезни, что чуть не вызвала новую истерику с потоком слёз. А женщина, будто уловив эту перемену в настроении, резко сжала обе моих ладошки руками и пристально вгляделась в глаза. – Нет, тут не до мальчиков, тут всё по-настоящему… родители… болеет кто-то? – а вот этот вопрос был участливым и осторожным.

И я разрыдалась снова. Я ревела, уткнувшись ей в плечо и пуская сладкие слюни прямо на толстовку – конфета ещё перекатывалась остатками во рту. Она терпеливо ждала, пока я проплачусь, сидя рядом со мной на корточках. От пачки салфеток не осталось и следа, рука с царапиной была перевязана её бактусом из тонкой алой ткани. Воду мы пили по очереди.

Не помню, сколько мы так просидели. Мне казалось, что на эту полянку я примчалась сто лет назад.

– Технически, я могу помочь, – наконец сказала женщина, допивая воду. Она подобрала валяющиеся вокруг салфетки, обёртку от конфеты и засунула всё в пустую пластиковую бутылку. Кажется, она специально отвлеклась на сбор мусора, давая мне время на раздумье. Разумеется, я купилась.

– Вы можете вылечить маму? – всё ещё всхлипывая, спросила я.

– Да.

Меня будто молнией прошибло. Этого яркого, уверенного, абсолютно-сияющего «да» мне не хватало просто адски – с тех пор, как мама рассказала мне о своей болезни, а врачи мямлили свои бесконечные «есть возможность», «вероятно, получится» и «но мы не можем дать никаких гарантий».

– Как? – я закричала, и вскочила, и схватила её за рукав. Но она лишь покачала головой, мягко выбирая свою руку из моих ладошек.

– Как – не скажу. Но помочь никому, кроме твоей мамы, я больше не смогу. И это будет не бесплатно.

Разом все предупреждения взрослых всплыли в моей голове мигающе-алыми уведомлениями. Я отодвинулась так, чтобы между мной и женщиной оказался камень. Но она не двигалась, спокойно стоя на одном месте и невозмутимо глядя на меня.

Я не чувствовала в ней угрозы – во всяком случай той, о которой меня предупреждали.

Но иную я тогда распознать не могла.

– А что вы хотите? – рискнула я задать вопрос. Впрочем, нет. Риск был услышать на него ответ и получить время на раздумья. Она дала мне четыре дня.

Через четыре дня одна из терапий не сработала снова – та, на которую были угроханы последние наши сбережения, и к маминой болезни прибавились ещё и финансовые трудности. Бабушка заговорила о переводе в другую школу и переезде в другой район – оба победнее и подешевле. Попытки объяснить взрослым, что есть возможность вылечить маму, натыкались сначала на недоверие, потом на раздражение, а потом даже на пару грозных окриков. Вот после них я снова бросилась в лес.

Она меня там ждала, озвучив условия снова.

Десять лет. С моих шестнадцати и до моих двадцати шести я буду работать на неё. За четыре дня я обдумала эту идею сотню тысяч раз, и раз уж от меня отмахнулись взрослые, то советовалась со всеми своими подругами. А те единодушно сказали мне «Да!».

Я подписала два экземпляра контракта на странной жёлтой бумаге: один женщина оставила мне, а второй забрала, и исчезла на тёмной тропинке, что вела к глухому забору, за которым была промышленная территория.

Врачи говорили, что дело в новых лекарствах, новом подходе, новом методе и даже таскали маму по всяким разным лабораториям и научным консилиумам, утверждая что это всё их усилиями. Родители проявили деловую хватку и неплохо на этом заработали, не только отбив всё, что забрали у них доктора, но и ещё наварились немного сверху. Слово «чудо» так произнести никто и не решился. Но всё это было далеко впереди, а по дороге назад, когда я шла, надёжно спрятав контракт в сумочку с альпакой на длинном ремешке, со мной случился Джексон.

– Попалась! – раздался вопль ровно в тот момент, когда я спускалась по тропинке, ведущей от того самого камня к шоссе, и на меня из-за дерева выпрыгнул мальчишка. Я с перепугу шарахнулась, споткнулась, упала на пятую точку, а он тут же опустился на колени рядом со мной и навис, прижимая мои запястья к земле.

Был канун Хэллоуина. Все веселились – город был ярким, чёрно-оранжевым, весь в прохладном и загадочном тумане по утрам, с ало-жёлто-зелёным ковром под ногами. Осень щедра на краски – куда щедрее весны, и лишь по контрасту с серой зимой весна кажется яркой. Я искренне любила эту прохладу и этот туман, и ковёр из листьев, и этот праздник, который хоть и был не таким важным и пафосным, но нравился мне чуть ли не больше, чем Пасха и Рождество.

Но прижиматься к влажному пласту из листьев и хвои, наверняка ещё и грязных от сырой лесной земли, да ещё и с нависшим над собой мальчишкой было ни капли не весело.

– Помогите! – заорала я что было мочи в надежде, что та женщина ещё не ушла.

Отреагировал мальчишка странно – он удивился. Отпустил меня и сел рядом, глядя на меня круглыми глазами. Я села тут же, стараясь отползти от него как можно дальше.

– А ты чего на помощь зовёшь? – с любопытством спросил он.

– А ты чего на меня напал?

– Так ты же ведьма! – возмутился он и кинул в меня шишкой. Шишка не больно попала в плечо, хотя с такого расстояния промахнуться было трудно и он вполне мог запулить её мне в глаз. Настало моё время удивляться.

– Ты идиот? Ведьм не бывает!

– Врёшь! Я видел!

– Что ты видел, придурок?!

– Как у тебя глаза светились фиолетовым! – кажется, мы сами не поняли как, но снова оказались в той же позе – я на земле, с прижатыми запястьями, а мальчишка нависал надо мной, крепко их держа.

Его слова меня повергли в шок. Своих-то глаз я не видела, и в эту фигню поверить не могла ну никак. Глаза у меня как глаза – светло-карие, хоть и не самый частый цвет в Корее, но не такая уж и редкость. Зато у парня глаза были чёрными и блестящими, как две маслины, и пронзительными, будто он мне своим взглядом под кожу пытался забраться.

– Я тебя видел здесь поза-поза-поза-вчера, ты за камнем сидела, а потом вышла, и сегодня тоже видел с той аджуммой, и у вас обеих глаза были фиолетовые! – торжествующе прокричал он мне прямо в лицо.

Я снова захотела разреветься. Глаза у той тётки были светло-серые, не было там ничего фиолетового, и я была уверена, что мои – тоже самые обычные, светло-карие. Но в голосе глупого мальчишки звучала стопроцентная уверенность, и это почему-то было жутко обидно – впридачу к больной маме, расстроенной бабушке, и очень-очень уставшему папе. Я не хотела быть сейчас ведьмой, потому что только этого мне сейчас и не хватало.

– У меня мама умирает, – тихо, стараясь сдержать готовые вновь хлынуть слёзы, прошептала я сдавленно, и мальчишка немедленно меня отпустил. Кажется, он струхнул – будто это я тут умирала, а не мама. Он посидел на корточках пару минут, пока я медленно поднималась и пыталась убрать под воротник растрепавшиеся волосы. А затем тоже встал и стал чистить моё пальто от налипших листьев.

– Ты колдовала, чтобы её спасти? – спросил он мирно и немного испуганно. Я, наконец, смогла его толком разглядеть. Кажется, он был чуть старше меня, и на полголовы всего выше. У него был маленький синяк на подбородке и царапина на ухе, а недалеко я заметила брошенный скейт – явно его.

– Я не колдовала! Я не ведьма! – опять раздражённо крикнула я. Ну как этому дураку это доказать? Но он только насупился, бросив на меня недобрый взгляд и опять не поверив. – Зачем ты вообще ловил ведьму? – раздражаясь от этого недоверчивого взгляда всё больше, я отступила назад, избегая его рук. А он вдруг засунул их в карманы, чуть склонил голову и прищурился – совсем не по-мальчишески, а как-то так по-взрослому, с внезапно проснувшимся странным интересом в почти чёрных, как угольки, глазах. И голос у него вдруг поменялся, став разом низким и игривым, будто он пытался флиртовать, точно так, как я иногда видела в кино.

– Желание загадать хотел, – уголок губ приподнялся вдруг в хитрой улыбке. – Говорят, если ведьме загадать на Хэллоуин желание, она обязана его будет исполнить. А если в другой день, то запросто обманет.

– Какое желание? – спросила я, оглядывая себя. Сумочка валялась где-то позади меня, но я про неё совершенно забыла, расстраиваясь из-за грязных пятен на пальто. Бабушка будет ругать – скажет, что на новые вещи теперь денег нет, и купить мы их сможем не скоро, и эти надо беречь. Из-за всего непонятого и неприятного, что происходило вокруг меня, включая этого дурацкого мальчишку, опять захотелось плакать. Вопрос я задала на автопилоте – ответ меня не интересовал. Но мальчишка вдруг смутился почему-то, отступил назад, опустив голову и подбросив носком кроссовка ворох листьев.

– Никакое, – нехотя буркнул он нормальным голосом, глядя на меня исподлобья. – Раз ты не ведьма, всё равно же не выполнишь, так?

Его неуверенность вдруг придала уверенности мне. Я бросила короткий взгляд на него, но он на меня не смотрел, отступив на пару шагов. Проход к шоссе, от которого прямая дорога к моему дому, был свободен. Я рванула вниз по тропинке со всех ног.

И не удержалась, остановилась внизу, развернулась назад. Мальчишка стоял там же, глядя на меня и чуть выставив вперёд руки – будто пытался поймать, если я вдруг споткнусь.

Бесшабашная храбрость и адреналин ударили в голову, заставив меня его всё-таки поддразнить.

– Раз поймал – надо было загадывать, трус! – заорала я и, уже не оглядываясь, бросилась домой.

2

– Поймал! – прошептал мне на ухо глубокий и низкий мужской голос.

То был разгар августа – прохлада, напоённая росой по утрам, таинственные, плотные сумерки вечером, с закатами, рисующими густой цветной гуашью на облаках. И жара днём – палящая, тягучая, заставляющая искать тени в парке, под густыми кронами деревьев, хотя так от школы до дома на двадцать минут дольше, чем по закатанному в бетон душному проспекту. Звук катящегося за мной скейта прорвался даже сквозь наушники, отвлекая от переписки и вынуждая шарахнуться в сторону. Неудачно – корень дерева в траве заставил ногу соскользнуть, и я стала падать, неуклюже заваливаясь набок. Но не успела даже вскрикнуть, как талию обхватили чьи-то руки, вернув равновесие, а спина на мгновение прижалась к чьему-то торсу позади. Наушник вылетел, а в ухо раздалось то самое «Поймал!». Скейтбордист меня тут же отпустил, обошёл и замер передо мной, насмешливо и смутно знакомо блеснув сверху вниз чёрными глазами. И произнёс негромко:

– Привет, ведьмочка.

Меня разом, как радужным пузырём, накрыло воспоминанием. Ало-жёлтая осень, запах подвявшей зелени, сырой ковёр из хвои и листьев, мальчишка, кричащий на меня… и ужас от близкой гибели самого дорогого человека на земле.

Я была не рада этим воспоминаниям. И мальчишке этому дурацкому тоже была не рада. Узнать я его узнала, но здороваться не хотела.

– Чего молчишь? – изумился он. – Язык проглотила? – в его голосе слышались едва заметные нотки превосходства. Он точно оказался старше и я лишь молча то ли кивнула, то ли дёрнула головой в знак признательности. А затем попыталась его обойти, пряча растерянность и смущение за опущенными веками, а он растерянно отступил в сторону, удивившись моему насупленному виду. Но не отстал:

– Я Джексон, – сказал он, пристраиваясь сбоку. Я ускорила шаги, мучительно пытаясь понять, что ему от меня надо. – Ты меня не помнишь?

– Помню, – нехотя буркнула я. Как и то, что он ловил ведьму для исполнения своего какого-то дурацкого желания.

– Эй, кто так разговаривает! Я тебе упасть не дал вообще-то!– возмутился он. Я, не сбавляя шага, чисто на автопилоте изобразила реверанс в его сторону и ускорила шаги опять. То, что я чуть не упала тоже из-за него, я озвучивать не стала – у меня от волнения, смущения и немного страха язык прилип к гортани. «Дурацкий мальчишка» был теперь выше меня на голову, не слабо так раздался в плечах и насколько я успела заметить при одном мимолётном взгляде, обладал на удивление привлекательными чертами лица.

Ещё чуть-чуть и я бы бросилась в позорное бегство.

Но он не дал, перехватил за локоть и развернул к себе лицом. Мне пришлось задрать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

Чёрт, и правда. Очень привлекательными. Правильными, мужественными – такие только в кино снимать. В ролях идеальных положительных героев.

– Ты меня что, боишься? – он смотрел на меня удивлённо. Кажется, до него не доходило, что в обе наши встречи он меня попросту пугал: когда в первый раз уронил и заявил, что я должна исполнить желание, и сейчас, когда мы оба в почти безлюдном парке и восемнадцатилетний здоровый парень всяко больше шестнадцатилетней девушки. Но, наверное, догадался об этом по затравленному взгляду, потому что тут же отпустил руку и отступил, пытаясь сказать.

– Я не сделаю тебе ничего…

Я не дослушала, рванув от него со всех ног. Мне было до ужаса неловко, до ужаса страшно и вообще, меня рвал на части такой клубок эмоций, что я предпочла задыхаться от бега и адреналина, чем в нём запутаться.

Но всё-таки, несясь сквозь редкий лес, где низких кустов было больше, чем травы, я услышала вслед его крик.

– Симона Льюис!

Преследовать он меня всё-таки не стал.

Экая глупость – перевестись в другую старшую школу на последний учебный семестр, но Джексон, однако, именно её и сделал. Девчонки не могли его не заметить – новенький, высокий, красивый, да ещё и фехтовальщик с золотой медалью – и вовсю перемывали ему косточки. Разглядывая иногда на переменах в школьном дворе статного парня с рельефными руками в майке без рукавов, пришлось признать, что он мне… понравился. Но едва его взгляд скользил в нашу сторону, как я поспешно опускала глаза и прятала их за бордовой чёлкой.

За несколько недель до Хэллоуина он молча поставил на мой столик во время ланча тарелку с моими любимыми запечёнными яблоками – я опоздала и не успела взять себе порцию, их разбирали быстро. А я рискнула подойти к нему после школы и поблагодарить его при всех друзьях. Смешки и подначки парней и его внимательное молчание оказалось вынести легче, чем если бы я это сделала наедине. Да я бы и не рискнула остаться с ним один на один – даже воображаемая сцена такой встречи заставляла мои щёки пылать алым.

Но с тех пор яблоки у меня на столике появлялись всегда и он теперь терпеливо, один или в компании, дожидался меня после школы, чтобы получить своё законное и немного пугливое «спасибо» и полюбоваться моими сверкающими пятками, когда я после этого драпала со всех ног. Смешки его друзей из ехидных превратились в одобрительные – они теперь смотрели на меня с умилением, как на милую домашнюю зверушку, и иногда пытались потрепать по голове. Я не давалась, а сам Джексон не шевелился, держа руки в карманах и с вежливой полуулыбкой внимательно за мной наблюдая.

Кроме почти ежедневной яблочной порции, сам он ко мне больше не подходил. Зато меня теперь при одной мысли о Джексоне (а мысли о нём очень скоро заняли почти всю мою головушку) выворачивало двумя основными эмоциями – желанием и страхом. Но он не настаивал на более близком знакомстве, а мне в жизни не хватило бы храбрости сделать первый шаг.

До Хэллоуина оставалась неделя. Предвкушение праздника плыло в осеннем воздухе вместе с летящими паутинками и медленно опадающим ярким японским клёном. Город был фиолетовым и жёлтым, страшно-нестрашные рожицы и тыквенные оскалы смотрели отовсюду, рождая на губах невольную улыбку. Я тоже была яркой – лазурное пальто отлично сочеталось с горчичным шарфом и бордовыми волосами. И эта яркость почему-то скользила по моим губам лёгкой улыбкой, заставляя чувствовать себя сегодня очень женщиной, со странным томлением и странными желаниями глубоко внутри. Казалось – вот-вот, пара аккордов любимой песни в наушниках, и я взлечу в небо птицей и умчусь куда-то вдаль и ввысь, за неведомыми этому миру чудесами.

Меня приземлили жёстко, всего лишь одним окликом, полузабытым голосом, от которого противные мурашки расползлись от загривка по всей спине.

– Симона Льюис!

Исход дня потемнел разом – он не стал вечером, таким же ярким, как и день, расцветая чёрно-оранжевыми хэллоунскими огнями, а потускнел до обычной серой осенней хмари, тяжёлой и давящей. Тщательно спрятанные где-то в глубине памяти события четырёхлетней давности выплыли наружу сами – лес и камень, царапина и договор, странные светлые глаза (почему-то они в воспоминаниях теперь действительно светились фиолетовым) и вода из пластиковой бутылки.

Женщина стояла, прислонившись к косяку дверей маленькой кофейни, всего в десятке шагов от меня. Мне показалось, что она ничуть с того времени не изменилась – джинсы, толстовка, кроссовки, вот только сумки не было, зато в руках было два стаканчика кофе. Уверенным жестом она протянула мне один. Я думала тогда, что женщина намного старше моей мамы, и только сейчас поняла, как ошибалась. Ей было лет за тридцать на самом деле, не больше. Тогда она показалась мне некрасивой, и я подтвердила это сейчас – лицо было слишком большим, слишком длинным, она чем-то немного напоминала лошадь. И лишь светлые глаза сверкали по-прежнему льдистым блеском. Почему-то от этих глаз меня вынесло больше всего – на мне, желающей чуть приукрасить себя, сегодня были такие же светлые линзы.

На ватных ногах я подошла к ней и взяла стакан. Мне показалось, что язык прилип к гортани – так мне вдруг стало страшно. Потерянный договор железным обручем давил на мозг, сковывая – я не смогла бы признаться в том, что его потеряла, никогда в жизни.

– Зайдёшь? – она кивнула и зашла первой, придержав дверь. Это действительно было приглашение, не приказ – можно было не заходить, развернуться и уйти. Я выдохнула, глотнула кофе, обжигая язык и горло, и это непонятным образом придало мне решимости. И шагнула вперёд.

Этот дом, маленький, двухэтажный, с большими мансардными окнами, притулившийся на самом углу меж зданиями выше и современнее, я знала, хоть мой маршрут здесь пролегал редко. На первом этаже была кофейня со странным названием «Зелёный гладиолус». Помещение внутри было на удивление неуютным – низкие подоконники в двух окнах служили сразу скамейками, пара столиков, стойка, голые стены и огороженный занавеской из блестящих бусин вход, кажется, в гадальный салон. Единственный плюс – запахи кофе и свежей выпечки, дразнящие нёбо так, что потекли слюнки. На одном из столиков булочки и стояли, приглашающе заманивая присесть и угоститься.

– Что вам нужно? – грубо, пересохшим горлом спросила я.

Дети и логика – так себе явления по совместимости. Я была твёрдо убеждена, что помогла маме, но меня уверяли в обратном все, кому не лень. И постепенно из памяти всё стёрлось – женщина со странными светлыми глазами, жёлтая бумага, где-то потерянные алый бактус и сумочка с альпакой. Наша жизнь вернулась в прежнее русло, и никто так и не смог сказать, почему изменилась я, каждую минуту ожидая теперь подвоха – мамина ли болезнь, нарушившая моё безмятежное до этого существование, или ожидание расплаты по контракту, которого я почти и не помнила. Я стала другой – чуть более подозрительной, чуть более наблюдательной, но эти черты характера проявлялись во мне исподволь, постепенно делая замкнутой и настороженной. Мне не снились кошмары по ночам, и не преследовали страхи. Но тянущее чувство вины и неоплаченного долга всё равно угнетало.

А сейчас пришёл час расплаты, и мои ладони стали липкими и холодными от пота. Но кажется, мои страхи были только у меня в голове.

Женщина удивилась моей грубости. Она осмотрела меня теперь совсем пристально, будто сквозь черты лица стараясь не только мысли прочесть, но и выяснить всё моё прошлое с того момента, когда я ручкой вывела аккуратные буквы своего имени на ломкой бумаге.

– Симона Льюис, ты изучила наш контракт? – вопрос был мягким и очень удушающим. Я вспыхнула, как маков цвет, мучительно умоляя себя не краснеть.

Я не могла соврать.

Я не могла признаться.

Я молчала, чуя, как подступают слёзы.

– Да что с тобой? – женщина была искренне удивлена и в её голосе наконец появилось хоть что-то, от чего я могла оттолкнуться. Сочувствие и сопереживание – как тогда, на поляне.

– Я его потеряла, – еле слышно шепнула я в чашку кофе – так тихо, что не услышала свой голос даже сама. Но он всё равно будто прогремел в маленькой безлюдной кофейне, до краёв наполненной сладкими запахами.

Женщина рассмеялась – искренне, негромко и заливисто, чуть постанывая «ох же дурочка», и закрыв ладонью глаза. Я ждала громов и молний небесных, а надо мной всего-навсего смеялись.

– Я-то надеялась, что ты его изучила за это время вдоль и поперёк, и всё удивлялась, что же ты не приходишь, – улыбаясь, и всё ещё хихикая на мою глупость, она поднялась и прошла куда-то за маленькую дверь. Вернулась она со шкатулкой, вытащила оттуда тот, второй экземпляр и протянула мне.

Дрожащими руками, чуть не разлив, я отставила стакан и вцепилась в бумагу.

А через полчаса, перечитав его, наверное, сотню раз, я сидела с круглыми от удивления глазами, не зная, как реагировать и что делать дальше. Мысли путались и только одна была боле-менее оформленной – Мара. Женщину звали Мара. Она так и сидела напротив, внимательно рассматривая меня и с каждой минутой пугая всё меньше. А может, на мой страх повлияло то, что благодаря контракту я, наконец, узнала её имя.

– Я не верю в магию, – угрюмо буркнула я.