Алое платье

Александр Юн

Алое платье

Некоторые двери в жизни приоткрываются лишь на мгновение.

Чтобы захлопнуться навсегда.

Александр Юн

Уведомление от автора

Все персонажи, события, организации и диалоги, изображённые в данной книге, являются продуктом авторского воображения и используются в вымышленном контексте. Любые совпадения с реальными лицами, живыми или умершими, событиями или учреждениями являются случайными и непреднамеренными. Никакая часть этой книги не должна толковаться как изложение реальных фактов.

Пролог

В каждом доме, если хорошо поискать, есть старый альбом с выцветшими фотографиями. Он лежит где-то на антресолях, и руки доходят до него нечасто. Но сегодня что-то потянуло меня к нему – может быть, осенний вечер за окном, такой же, как тот, давний.

Я перелистывал страницы, скользя взглядом по забытым лицам, и вдруг пальцы остановились. Вот он, тот самый снимок. Я, неловкий, в костюме, и она – в алом платье. Мы танцуем. На снимке я смотрю на неё с тем выражением, которое бывает только один раз – когда судьба приоткрывает перед тобой дверь в другую жизнь, и ты, замирая, делаешь шаг в проём. Её взгляд опущен, она смотрит куда-то в сторону, но для меня в тот миг не существовало ничего, кроме неё.

Эту историю я не рассказывал никому. Её нельзя поведать своим детям, чтобы не смутить их души. О ней не спросит моя жена, с которой мы нашли тихое и прочное счастье. Но любая нерассказанная история тяготит. Она просится наружу.

И сегодня, глядя на это фото, я понял: я расскажу её вам. Незнакомому человеку, который стал моим молчаливым собеседником. Потому что, возможно, эта история – не только про меня. Она про ту самую дверь, что хоть раз приоткрывалась перед каждым из нас.

Глава 1. Выпускной

Этот день был особенным с самой первой минуты, с того самого мгновения, как я открыл глаза и увидел, как занавеска колышется от утреннего ветерка. Воздух в комнате был насыщен ожиданием, он звенел от сдерживаемого волнения, словно натянутая струна, готовая сорваться в чистое, высокое звучание. Мы все понимали, ещё не говоря об этом – сегодня захлопнется одна дверь, знакомая до боли, и откроется другая, в огромный, ослепительный и пугающий мир взрослой жизни. Ещё вчера мы были просто учениками, склонившимися над тетрадками, а сегодня уже стояли на этом пороге, чувствуя, как от смеси радости и сладкой тревоги слегка кружится голова. Казалось, само время замерло, затаив дыхание, давая нам последние мгновения детства, последние мгновения перед решающим шагом.

Меня зовут Светослав. Я рос в семье, где слово «мужчина» всегда произносилось с особым уважением и ассоциировалось с дедушкой. Он был бывшим моряком, и даже в свои преклонные годы его ладонь, когда он тяжело и с любовью клал мне её на плечо, была твёрдой и шершавой, как палубная доска, видевшая и шторма, и штиль. Он был капитаном на судне-тральщике, что в голодные послевоенные годы очищал моря от ржавого, смертоносного железа, таившегося в глубинах. Моя бабушка-педиатр была воплощением профессионализма и доброты, настоящим семейным врачом на все случаи жизни. Мама, бухгалтер, вся состоящая из цифр и отчётов, казалось, должна была быть сухой и строгой. Но нет. Несмотря на вечную занятость, она всегда находила и силы, и тепло, чтобы проверить мои дневники, помочь с домашним заданием, а в выходные – пожарить мои любимые бутерброды с сыром и яйцом, от которых на всю квартиру стоял такой дух, что казалось – вот он, запах счастья. Её любовь была не в громких словах, а в этих маленьких, но таких важных вещах, из которых и соткана прочность семейного очага. Мы жили, как миллионы других семей в те смутные девяностые: не в роскоши, но, слава Богу, и не в нужде. Наш быт был наполнен простыми, но искренними радостями: мерцающим экраном телевизора, заветными кассетами с фильмами для «видика», волшебством 8-битных миров моей «Денди» и верным велосипедом, уносившим меня в самые дальние, манящие уголки двора. Мы не имели дорогих вещей, но были богаты тем, что действительно важно – взаимопониманием, поддержкой и той особой, ни с чем не сравнимой семейной атмосферой, где каждый знал: что бы ни случилось, его здесь всегда ждут и поймут.

Я рос обычным пацаном. Не задира, не хулиган, но и не отличник-ботан, вечно парящий в своих заумных мирах. Я старался слушать совесть – этот внутренний компас, который так усердно настраивали мои близкие. Внешне – высокий, стройный блондин, чьи портретные черты, как говорили, я унаследовал от мамы, которая в молодости была невероятной красавицей, но такой же скромной, как и я. И эта скромность порой была настоящей мукой, невидимыми цепями, сковывающими порывы души.

В старших классах, поддавшись всеобщему поветрию, мы с моим лучшим другом Мишкой, неразлучными с первого класса, стали адептами местного храма железа – «качалки». Это не был сияющий фитнес-центр с зеркальными стенами и девушками в лосинах. Нет. Наш храм располагался в сыром, полутёмном подвале обычной «девятиэтажки». Спускаясь туда по холодным бетонным ступеням, ты попадал в другое измерение, в мир чистого усилия. Воздух был густым и тягучим, с мощной, ударной нотой пота, ржавого металла и чего-то ещё, неуловимого, – может, самого духа мужского упорства. Там не было окон, лишь тусклая лампочка в проволочном коконе, отбрасывающая драматические, пляшущие тени на самодельные станки и чугунные «блины» гантель, холодные и честные на ощупь. Это был чисто мужской мир, где ценой мышечной боли и усталости добывалась по крупицам уверенность в себе, столь необходимая в том возрасте.

В школе я плыл по течению, держась уверенной, спокойной середины. В 1993-м, с новым ранцем за спиной, я переступил порог 1 «В» и сразу, с первой же перемены, нашёл брата по духу – Мишку. Мы жили в соседних домах, и наш утренний маршрут в школу стал священным ритуалом, наполненным важными разговорами и совместными планами. До пятого класса я был «хорошистом», тетрадки испещрены аккуратными четвёрками. Но потом мир для меня решительно разделился на «интересно» и «скучно». Русский язык с его каверзными, не всегда поддающимися логике правилами и химия с непонятными, как древние заклинания, формулами уверенно уходили в категорию «скучно». А физика… У нас был учитель, своеобразный жрец своей науки. Он любил говорить, глядя на нас поверх очков: «На пятёрку физику знает только Бог. Я – на твёрдую четвёрку. А вам больше тройки не видать, как собственных ушей». У меня и вышла тройка, пару раз грозившая скатиться в зияющую пустоту двойки.

Зато там, где царила строгая, кристально чистая логика цифр и алгоритмов, я чувствовал себя как рыба в воде. Информатика, алгебра, геометрия – эти науки шептали мне на ухо свои секреты, и я слышал их. За эти успехи, после третьего класса, меня, как перспективного, перевели в 5 «А», математический. Но это была пиррова победа. Моих старых друзей, а главное – Мишки, там не было. Я оказался в аквариуме с чужими, холодными рыбами, которые смотрели на меня свысока. Это был сборный класс, «элита» школы, и многие из них уже в том возрасте научились смотреть на других с лёгкой насмешкой. Я, тихий, стеснительный, был для них чужеродным телом, белой вороной. Я не умел парировать их колкости, не знал их шуток, не понимал их правил. А с девчонками… С девчонками я вообще терял дар речи, стоило лишь одной из них обратиться ко мне с простым «привет!». Это обращение вызывало на моих щеках предательский румянец и одно-единственное желание – провалиться сквозь землю.

Перелом случился банально, как в дурном сне. Зимой, в вечерних сумерках, я зашёл в свой подъезд. В темноте, у шипящей батареи, клубилась группа парней. Они курили, громко смеялись, и в моей примерной, воспитанной голове что-то щёлкнуло, какая-то наивная уверенность в справедливости. «Зачем тут курите?» – бросил я, не разглядев их как следует в полумраке. Ошибка. Роковая и глупая. Это были не малолетки, а мои ровесники, крепко связанные с моими же новыми одноклассниками. В тот вечер они промолчали, но на следующий день, за углом школы, я получил суровый, жестокий урок за свой язык. Стены класса после этого стали сжиматься, как тиски, каждый взгляд казался укором или насмешкой. Я выпросил у родителей перевод обратно, в свой родной «В» класс. Испытываешь странное облегчение, когда возвращаешься на своё, единственно верное место. Среди старых, проверенных друзей я снова расцвёл. И вот уже совсем незаметно подошёл тот самый, главный выпускной.

Тот день начался с особого, щемящего чувства внутри – сладкого предвкушения чего-то грандиозного. Я надел новый костюм, и мама, смахнув счастливую, блестящую слезу, с заботой повязала мне галстук. Я шёл к школе с огромным букетом, рядом – Мишка и ещё пара одноклассников. Мы смеялись слишком громко, слишком заразительно – от переизбытка чувств, которые не знали, куда деться, которые рвались наружу. Мы были взрослыми! В этот миг мы искренне в это верили. Около школы царило весёлое столпотворение. Музыка, пронзительная и торжественная, резала воздух. Море цветов, разноцветные шары, тянущиеся к небу, как символ наших окрылённых надежд.

И вот мы подошли к месту сбора нашего класса. И тут я увидел её.

Она стояла в пол-оборота, невысокая, почти хрупкая, в алом платье, которое открывало изящную, плавную линию спины. Её чёрные, как смоль, волосы были убраны в высокий пучок, но несколько упрямых тёмных завитков выбивались у висков и на шее, оттеняя матовую белизну кожи. Она о чём-то говорила с подругами, и я видел её профиль: прямой нос, мягко очерченные губы. А потом она повернулась, и её взгляд на секунду скользнул по мне.

Этот взгляд был удивительным, необъяснимым сочетанием детской, чистой доброты и лёгкого, почти неуловимого кокетства. Казалось, она не просто смотрела, а немного подшучивала над всем миром, но делала это так мягко и тепло, что хотелось немедленно стать объектом этой тихой, весёлой насмешливости. В уголках её глаз прятались лучики смешинок, готовые в любую секунду сложиться в открытую, заразительную улыбку.

Это была Надя. Та самая Надя, что сидела в соседнем ряду все эти годы и всегда ходила в джинсах и обычной клетчатой рубашке на выпуск. Именно такой образ у меня сложился о ней за время учёбы. Почему сейчас? Почему именно в этот миг что-то перевернулось внутри с такой силой? Будто в голове у меня годами висела запылённая картина, и кто-то наконец сдернул с неё тяжёлое покрывало, открыв миру скрытый шедевр. Её красота была не кричащей, не навязчивой, а глубокой, таинственной, как эта тёмная, бархатная глубина её волос. Она гипнотизировала, затягивала.

Торжественная часть в школе прошла как в густом тумане. Речи директора, напутствия учителей, слёзы мам – всё это слилось в единый гулкий, неразборчивый поток. После чего нас погрузили в шумные автобусы и повезли в кафе. Огромный зал, погружённый в полумрак, где из динамиков лилась музыка, а столы, уставленные яствами, стояли вдоль стен, как пышные пиршественные ладьи, готовые к отплытию.

Нас усадили за один из них. Я устроился рядом с друзьями, а напротив разместились три подруги, и среди них – она. Надя. Моё сердце принялось колотиться. Я был полностью парализован своей застенчивостью. Сидел, делая вид, что увлечён беседой с друзьями, но всё моё существо, каждая клеточка, была направлена на ту сторону стола. Я ловил обрывки её смеха, следил за плавным движением её рук, за изгибом шеи, когда она наклоняла голову.

Начался праздник. Тамада, бойкая женщина с микрофоном, заводила конкурсы, которые я всегда терпеть не мог. Поэтому я просто пил вино, ощущая, как по жилам разливается сладкая, развязывающая смелость. «Вот сейчас, – думал я, заставляя себя поверить, – сейчас будет медленный танец, и я подойду. Обязательно подойду». Но случай, насмешливый и непостоянный, всё время ускользал. Отчаяние начало подкрадываться ко мне, шепча, что всё пропало.

Но вдруг, уже в конце вечера, когда мы, разгорячённые и раскрасневшиеся, танцевали под зажигательную музыку, диджей, будто прочитав мои самые сокровенные мысли, внезапно опустил на зал нежные, текучие аккорды медленного танца. И в этой внезапно возникшей тишине мы с Надей оказались рядом. Судьба, насмехавшаяся надо мной весь вечер, смилостивилась.

Я сделал шаг, чувствуя, как пол уходит из-под ног. «Надя, хочешь потанцевать?»

Мой голос прозвучал чужим, но она кивнула, и на её губах дрогнула лёгкая, смущённая улыбка.

Я взял её руку. Она была маленькой и удивительно прохладной в моей горячей ладони. Правая рука неуверенно скользнула к её талии, и я сквозь тонкую ткань платья ощутил хрупкость, от которой у меня перехватило дыхание. Зал, музыка, голоса – всё поплыло, потеряло очертания, превратилось в размытый акварельный фон. Существовал только ритм, под который гулко стучало моё сердце, и она – так близко, что я чувствовал лёгкий, пьянящий аромат её духов, что-то цветочное и неуловимое, как воспоминание. Я боялся спугнуть это хрустальное, звенящее мгновение. Где-то на периферии зрения мелькнула вспышка – это мама запечатлела нас. Эта фотография – немой, но красноречивый свидетель моего самого большого на тот момент личного подвига.

Но всё прекрасное кончается. Музыка смолкла. Надя тихо, почти шёпотом сказала «спасибо», её пальцы выскользнули из моих, и она растворилась в толпе подруг, как видение. Волшебство рассеялось, оставив после себя лишь сладкую, щемящую боль под рёбрами и пустоту в ладонях.

На теплоходе, когда мы встречали рассвет, плывя по великой, спокойной реке, окутанной молочно-белым туманом, я так и не нашёл в себе сил подойти к ней снова. Я стоял у холодного борта и смотрел, как солнце медленно разрывает пелену, окрашивая воду в нежные, пастельные тона – розовые и золотые. Было невероятно красиво и бесконечно грустно.

А потом наступило утро. Праздник кончился, оставив после себя лишь смятые ленточки, увядшие цветы и тишину, оглушительную после вчерашнего гула. Но в моей голове, вопреки всему, продолжала звучать музыка того медленного танца, а в ладонях жило воспоминание о прохладе её руки. Я не мог выбросить из головы её образ. Это было похоже на наваждение, на тихую, но настойчивую мелодию, которую кто-то завёл в душе и забыл выключить. Как можно было просидеть с девушкой несколько лет бок о бок и лишь в последний миг увидеть в ней целую вселенную? Это чувство было сродни открытию – будто всю жизнь ходил мимо запертой двери, и вот наконец кто-то изнутри повернул ключ. Дверь приоткрылась, и я, замирая от восторга, увидел в щёлке ослепительный свет. И тут же, не смея шагнуть вперёд, позволил ей снова тихо прикрыться.

Спустя несколько дней в нашем доме появился спасительный, как мне тогда показалось, предлог – моя мама забрала видеокассеты с выпускного и начала обзванивать родителей одноклассников, чтобы раздать им эти памятные записи. Моё сердце, замирая от смеси страха и надежды, подсказало мне решение. Выпросив у мамы кассету Нади, я, с трепетом, словно держал в руках не кусок пластика, а свою собственную судьбу, набрал её номер.

Сам разговор стёрся из памяти, расплылся, как акварельный рисунок под дождём. Осталось лишь общее, смутное ощущение – ощущение её голоса. Он был мягким, бархатистым, таким спокойным и добрым, что моя нервозность начала потихоньку таять, как лёд под весенним солнцем. Мы договорились встретиться у клуба «Орбита». Я выбрал это место не случайно: его знали все в нашем районе, он был в двух шагах от моего дома, а до её – минут десять неспешной ходьбы. В моей голове, опьянённой этой маленькой победой, уже рисовался идеальный, безупречный сценарий: я вручаю кассету, мы заводим непринуждённую, лёгкую беседу, я с небрежной галантностью предлагаю проводить её, она с милой улыбкой соглашается, и мы идём по летним улицам, болтая о чём-то весёлом и незначительном, а утреннее солнце ласкает нас своими тёплыми лучами.

В назначенный час я стоял около «Орбиты», сжимая в ладони пластиковую коробку с кассетой. Погода была идеальной, словно сама природа благоволила моим планам – солнечная, безветренная, напоённая ароматами цветущих лип. Я нервно поглядывал на часы, представляя, как вот-вот, сейчас, она появится из-за угла, лёгкая и улыбчивая. И вот она пришла. Не в парадном платье, а в простых светлых бриджах и непритязательной футболке. Без макияжа, с распущенными волосами, которые ловили солнце и отливали тёмным бархатом. И была она ещё прекраснее, чем в тот памятный вечер. Её красота была не парадной, а настоящей, домашней, и от этого – ещё более желанной.

«Привет», – выдавил я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела непринуждённой и спокойной, хотя внутри всё замерло.

«Привет», – ответила она, и её губы тронула такая же лёгкая, смущённая улыбка.

«Вот, держи», – я протянул кассету, этот злополучный символ моего отчаянного порыва.

«Спасибо, пока», – она взяла кассету, и её пальцы на миг коснулись моих.

Повернулась и пошла. Неспешно, легко, как будто ничего и не произошло, как будто это была рядовая встреча, не несущая в себе ровным счётом никакого смысла.

Я стоял, как вкопанный, как истукан, наблюдая, как её фигура становится всё меньше, удаляясь от меня. Внутри всё кричало, рвалось наружу, бунтовало: «Беги! Догони! Предложи проводить! Скажи что-нибудь, что угодно!». Но ноги будто вросли в асфальт, налились свинцом страха и нерешительности. А что, если она откажет? Скажет сухое «не надо»? Я буду выглядеть жалким, навязчивым, глупым мальчишкой. Пока в моей голове шла эта яростная, беспощадная война между страхом и желанием, она свернула за угол и исчезла из поля зрения, словно растворилась в солнечном мареве. Я остался один, с горечью поражения и яростной, уничтожающей злостью на самого себя. Возможность, хрупкая и сияющая, была упущена.

Но я не сдался. Не мог сдаться. Через пару дней, собрав волю в кулак, я снова позвонил ей. И был полон решимости, хотя очень взволнован. Я пригласил её в кино. Её голос, всё такой же мягкий и добрый, произнёс те самые слова, которых я боялся услышать: «Слав, спасибо, но нет… Мне надо готовиться к экзаменам». Он звучал так искренне, так непреклонно, что все мои робкие уговоры разбились об эту стену вежливого, но твёрдого отказа.

Тогда во мне проснулась храбрость, что рождается на пепелище всех надежд. Я пошёл на свой последний, самый отчаянный шаг. Узнав, как бы невзначай у одноклассников, когда она сдаёт первый экзамен в институт, я надел свою лучшую, тщательно выглаженную рубашку и поехал к зданию вуза. По пути, на остановке, я купил одну-единственную, идеальную алую розу на длинном, гибком стебле. Она была прекрасна, как и та, для кого была предназначена. Стыд, сомнения, страх – всё это куда-то ушло, вытесненное странным, почти фаталистическим спокойствием. Я уже всё сказал своим телефонным звонком, теперь оставалось только действовать, положиться на волю случая.

Добравшись до института, я встал в тени напротив главного входа, пряча цветок за спиной, и стал ждать. Минуты тянулись мучительно долго, каждая – как маленькая вечность. Наконец, тяжёлые двери распахнулись, и наружу хлынул шумный, возбуждённый поток абитуриентов. Они, важные и повзрослевшие после испытания, закуривали, громко что-то обсуждали, смеялись. Я вглядывался в каждое лицо, ища её черты. И вот – она! Вышла быстро, целеустремлённо, глядя прямо перед собой. «Отлично, – пронеслось у меня в голове, – сейчас догоню на остановке, всё будет как надо». Я сделал несколько шагов ей вслед, уже готовый окликнуть, и в этот самый миг увидел, как она подходит к припаркованной у тротуара машине, открывает заднюю дверь и ловко садится внутрь. Машина плавно трогается с места и, растворяясь в городском потоке, уносит с собой мою последнюю надежду.

Я остался на пыльном тротуаре с одинокой розой в руке, чувствуя себя окончательно, бесповоротно и сокрушительно побеждённым. Я бросил цветок в ближайшую урну. Он был уже не нужен, как не нужна была, и моя наивная, мальчишеская надежда.

Вскоре началась моя собственная студенческая круговерть, стремительная и необратимая, как осенний паводок. Я подал документы в два вуза и, к своей неожиданной радости, поступил в оба. Но выбор был предопределён не столько разумом, сколько верностью старой дружбе и зовом крови. Так как Мишка прошёл только в один – я, не раздумывая, выбрал тот же. За компанию с другом, да и дедушка когда-то там учился – сама судьба, казалось, указывала мне этот путь.

Новая жизнь поглотила меня с головой. Лекции, сессии, шумные перекуры в коридорах – всё это складывалось в плотный, пёстрый ковёр, где почти не оставалось места для тихих, щемящих воспоминаний. С Надей я больше тогда не искал встреч. Школьные годы, с их наивными трагедиями и несбывшимися мечтами, остались позади, как отплывший от берега теплоход. А с ними осталась, и эта горькая, сладкая, невысказанная история первой любви, которую я, как мне тогда казалось, навсегда оставил на том самом пороге, у дверей «Орбиты».

Я решил, что так и должно быть. Что это – часть взросления, что нужно смотреть вперёд, а не оглядываться на призраков прошлого. Я упрямо убеждал себя, что та девушка в алом платье была всего лишь мимолётным сном, прекрасным, но не имеющим отношения к суровой реальности моей новой жизни.

Но где-то в самом потаённом, тихом уголке души, куда даже я сам боялся заглядывать, теплилась крошечная, неугасающая искорка, которую не смогли затушить ни отказ, ни уехавшая машина, ни бег времени. Она просто ждала своего часа, притаившись под грудой повседневных забот и ложной уверенности, что всё осталось в прошлом. Я ещё не знал тогда, что некоторые двери, прикрывшись, не запираются навсегда. Они лишь ждут особого ветра, особого стечения обстоятельств, чтобы распахнуться вновь, напоминая, что самая важная глава нашей жизни иногда оказывается не прочитанной до конца.