Навь: Узы крови

Василиса отложила тетрадь. Решение созрело в ней с кристальной ясностью. Она посмотрела на Максима.

– Мы уезжаем.

– Куда?

– Я не знаю. Но мы найдём их. Мы найдём других, как она. – Она ткнула пальцем в тетрадь. – Пока мы здесь, мы – мишень. Мы увозим этот «запах» с собой. И … и ищем ответы. Не только для себя. Для всех.

Она говорила это, и сердце её колотилось от страха. Но вместе со страхом пришло и новое, незнакомое чувство – не просто долга, а миссии. Она была не последней надеждой умирающей деревни. Она была звеном в живой, пульсирующей сети. И её задача – найти остальные звенья.

Глава заканчивалась на этой решительной ноте. Путь был ясен. Пришло время не обороняться, а действовать

Глава 3. Прощальный круг

Утро, наступившее после находки, было странным. Не тревожным, а… предначертанным. Решение было принято, и оно принесло с собой не покой, но ясность. Теперь каждый шаг, каждое действие имело свой, глубокий смысл.

Василиса стояла у окна, глядя на деревню, озарённую косыми лучами осеннего солнца. Дымок из труб, крик петуха, скрип колодца-журавля – всё это было её миром. Миром, который она теперь должна была покинуть, чтобы спасти.

– С чего начнём? – спросил Максим. Он уже собрал самые необходимые вещи в две дорожные сумки, оставив пространство для того, что было действительно важно.

– С круга, – ответила Василиса, поворачиваясь к нему. Её лицо было спокойным. – Нужно обойти всё. Оставить свою метку. Сказать «до свидания» и «держитесь». Иначе граница не выдержит нашего ухода.

Первым делом она направилась к дому Анисьи. Старуха сидела на завалинке, с опаской поглядывая на свой сарай, где томилась коза Машка, уже пришедшая в себя, но всё ещё вялая.

– Уезжаем, тётя Анисья, – тихо сказала Василиса, останавливаясь перед ней.

Та встрепенулась, и в её глазах мелькнул испуг.

– Надолго? А коли опять… коли опять такое?

– Я не оставлю вас. – Василиса достала из кармана маленький, грубо вырезанный из осины треугольник – «громовик». Она неделю назад, по ночам, училась их резать, как было описано в одной из старых тетрадей. – Вот. Повесьте над дверью в хлев. И… помните, что вы здесь не одна. Держитесь своих. Держитесь друг за друга.

Она вложила оберег в натруженную, дрожащую руку старухи. Та сжала его, словно якорь спасения, и в её глазах появилась не только надежда, но и твёрдость.

– С Богом, внучка, – прошептала она. – Возвращайся.

Следующей была изба председателя Семёныча. Сам он был в городе, а у калитки его стояла жена, Мария, женщина с умными, усталыми глазами. Она молча наблюдала за Василисой, и в её взгляде не было ни страха, ни надежды – лишь тяжёлое, взрослое понимание.

– Уезжаем, – сказала Василиса, останавливаясь перед ней.

– Знаю, – кивнула Мария. – По деревне уже шепчут. Слух бежит быстрее ветра.

– Я оставлю вам… – Василиса начала было, но женщина перебила её.

– Оставь себе, – сказала она резко. – Там, куда ты едешь, оно нужнее. А мы… мы тут как-нибудь. Свои порядки помним. – Она сделала шаг вперёд и неожиданно положила свою руку на руку Василисы. – Ты везёшь с собой нашу боль, Василиса. Наш страх. Тяжкий это груз. Не расплескай дорогой.

Это прикосновение и эти слова были пронзительнее любых слёз. Василиса кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она поняла: они не просто прощаются с ней. Они благословляют её на эту ношу.

Они обошли всю деревню. Не к каждому дому, но к каждому сердцу. Кто-то, как старый Никанор, молча кивал ей с порога, сжимая в руке свою деревянную птицу. Кто-то, как молодая мать с ребёнком на руках, испуганно крестилась, захлопывая калитку. Но большинство смотрели на неё с тем же пониманием, что и Мария. Они знали цену её отъезда.

Последней точкой в деревне стал колодец-журавль на окраине, у самой кромки леса. Место силы и одновременно – воронка, куда стекались все деревенские страхи и сплетни. Василиса подошла к нему, достала щепотку соли и бросила в чёрный овал воды.

– Пусть стоит. Пусть молчит. До моего возвращения, – прошептала она.

Из глубины донёсся тихий, булькающий звук – то ли эхо, то ли ответ. Вода на мгновение забурлила и успокоилась. Казалось, сама деревня вздохнула, приняв её обет.

Вернувшись домой, они застали деда Ивана в горнице. Он сидел за столом, а перед ним лежал небольшой, тёмный, отполированный временем деревянный складень. Он был старым, очень старым.

– Подходи, – сказал он, не глядя на них.

Василиса и Максим подошли. Иван взял складень в руки, и его пальцы, грубые и узловатые, с неожиданной нежностью провели по потёртой резьбе.

– Это – не для молитвы, – начал он, его голос был глухим и торжественным. – Молиться можно и без него. Это – память. – Он раскрыл створки. Внутри не было образов, только тёмное, почерневшее от времени дерево. – Мой прадед, Степан, вырезал его из корня вяза, что на меже стоял. Того самого, под которым мы с тобой прощаться будем. В этом дереве – память о всей нашей земле. О всех, кто её держал. Кто костьми лёг, чтобы мы сейчас тут стояли.

Он поднял на Василису тяжёлый, пронзительный взгляд.

– Бери. – Он протянул ей складень. – Пусть лежит у тебя в сумке. Не как оберег, а как напоминание. Когда станет страшно, когда забудешь, зачем всё это… сожми его в руке. И вспомни. Вспомни этот дом. Вспомни лицо Матрёны. Вспомни Анисьину козу. Вспомни меня, старого дурака. Вспомни, за что ты бьёшься.

Василиса взяла складень. Дерево было на удивление тёплым, живым. Оно словно вибрировало в её ладони, отзываясь эхом множества прожитых жизней. Она не могла говорить. Она лишь кивнула, прижимая реликвию к груди.

– А тебе, парень, – Иван перевёл взгляд на Максима, – своё скажу. Ты теперь – её глаза сзади и её правая рука. Твоя дурь, что из Топи принесена, – не проклятье, а дар. Ты видишь то, чего она не может. Не забывай это. И не дай ей забыть.

– Не дам, – твёрдо пообещал Максим.

Иван тяжело поднялся.

– Ну, что ж… Проводите меня до вяза. Стар я стал, на дальние проводы сил не хватит.

Они вышли из дома втроём. День стоял ясный, прохладный. Воздух был прозрачным и звенящим. Казалось, сама природа затаила дыхание, наблюдая за этой древней церемонией.

Старый вяз, могучий и корявый, стоял на самом выезде из деревни, на границе между миром людей и миром леса. Его кора была испещрена поколениями защитных знаков, которые годами обновляли Хранительницы. Под ним всегда лежала тень, густая и прохладная, даже в самый знойный день.

Иван остановился у его подножия, опершись ладонью на шершавый ствол.

– Вот тут и прощались всегда, – сказал он. – Моя бабка тут с матерью прощалась, уходя в город за лекарством для сестры. Матрёна тут с твоей матерью… – он запнулся, и голос его дрогнул, – …когда та уезжала. И я с Матрёной тут стоял, когда она… в последний свой путь собиралась. – Он обернулся к ним, и в его глазах стояли слёзы, но он не стыдился их. – Это – наша черта. За ней – твоя дорога, внучка. И твоя война.

Он сделал шаг вперёд и, к удивлению Василисы, обнял её. Крепко, по-отцовски, как в день её приезда.

– Возвращайся, – прошептал он ей в ухо. – Обоих возвращай. Я буду ждать.

Потом он так же, молча, обнял Максима, хлопнул его по спине и, не оглядываясь, зашагал обратно к деревне. Его сгорбленная фигура медленно растворялась в утренней дымке, становясь частью пейзажа, который он охранял всю свою жизнь.

Василиса и Максим остались одни под раскидистыми ветвями вяза. Она положила ладонь на ствол, на ещё тёплое от прикосновения деда место. Она чувствовала пульс этого места – медленный, мощный, вековой.

– Готов? – тихо спросила она, не глядя на Максима.

– Нет, – так же тихо ответил он. – Но это не важно. Поехали.

Они сели в машину. Василиса на мгновение закрыла глаза, прощаясь с домом, с деревней, с тем участком земли, что был её крепостью и её тюрьмой. Потом глубоко вздохнула и повернула ключ зажигания.

Первые километры дались тяжело. Василиса чувствовала, как с каждым метром невидимая пуповина, связывающая её с Глушатами, натягивается, истончается и наконец… обрывается. Это было физическое ощущение – внезапная пустота в груди, лёгкая тошнота, головокружение. Она стала уязвимее. Обычной.

Максим, сидевший на пассажирском сиденье, наоборот, казался, расслабился. Он смотрел в окно на проплывающие поля и перелески, и его лицо потеряло то напряжение, что стало привычным за последние недели.

– Странно, – сказал он. – Как будто шум в ушах прекратился. Всё стало… чётким. Простым.

– Это потому, что моя сила больше не машет флагом, привлекая всё подряд, – с горькой усмешкой заметила Василиса. – Теперь они ищут иголку в стоге сена.

Они ехали, и пейзаж за окном медленно менялся. Привычные леса и поля начали сменяться более холмистой, незнакомой местностью. Небо, до этого ясное, стало заволакивать серой, плотной пеленой. Подул резкий, порывистый ветер.

– Похоже, погода портится, – нахмурился Максим, глядя на набирающие силу тучи.

Василиса не ответила. Она почувствовала это раньше, чем увидела. Не просто надвигающийся дождь. В воздухе снова появилось то самое, знакомое напряжение. Слабый, но неоспоримый привкус озона и гнили.

И тут машина дёрнулась. Стрелка тахометра беспричинно взметнулась вверх и упала. Двигатель чихнул, захрипел и заглох. Василиса успела съехать на обочину, прежде чем «Ласточка» окончательно остановилась.

Она попыталась завести снова. Стартер проворачивался бодро, но мотор не схватывал. Было ощущение, что в баке не бензин, а вода.

– Что случилось? – спросил Максим, его лицо снова стало напряжённым, а взгляд – острым.

– Не знаю, – ответила Василиса, выходя из машины. Ветер тут же рванул ей навстречу, холодный и злой. Она обошла автомобиль, заглянула под капот – ничего очевидного. И тогда она посмотрела вперёд, по ходу движения.