От Заката до Рассвета

Когда вдохновение вырывалось из груди птицей, раздирающей крылья о прутья клетки – её крик растворялся в тишине, оставляя на губах привкус пуха и крови забытых песен.

Когда боль кристаллизовалась в слова – холодные сосульки, готовые сорваться с края крыши и разбиться о землю молчания.

Но даже разбившись, они звенели под ногами прохожих, врезаясь в подошвы тех, кто боится смотреть вверх, оставляя шаги с узорами из треснувшего льда на асфальте памяти. Они прорастали в трещинах – тонкими ростками боли, что станут стволами новых историй, где корни пьют пепел вместо воды, но цветут светом упрямства.

Эти строки – не только мои. Они – твои, если ты видишь в них отражение.

Каждый текст – срез меня, тонкий ломтик времени, отрезанный ножом воспоминаний. Спил дерева, где годовые кольца – рубцы: морщины от поцелуев засухи, швы после бурь, не сломивших корни.

Корни, впившиеся в мёртвую глину, ломающие с хрустом панцирь забвения, чтобы вытянуть соль – белую, как несбывшиеся клятвы, рассыпающиеся на ладони времени.

Шрамы, что испещрили кожу земли – не раны, а русла пересохших рек, проложивших путь сквозь камни сопротивления, оставляя на дне кристаллы несбывшихся снов. Немые, но упрямые.

Фотография, проявленная в луже чернил: сначала – слепой, безликий силуэт; затем – трещины, проступающие, как вены на запястьях времени, где кровь – ртуть, текущая по лёгким ледяными иглами.

Я писал:

в тёмной комнате, где свет – дрожащие блики фонаря, пробивавшиеся сквозь жалюзи, как пальцы, цепляющиеся за крохи надежды, со вкусом – пыли и холодного металла;

в гостях, где одиночество резало кожу, как осколки хрустальной вазы под звон чужих тостов – перезвон, превращающий кровь в узорчатый иней, хрустящий на зубах, как зимний ветер сквозь рёбра души;

в казарме, где серые стены давили, а фантазия становилась ключом, покрытым патиной забытых лет, открывающим небо, где звёзды пахнут ржавчиной и мокрой землёй.

И в каждом месте слова становились мостами над пропастью безмолвия.

Каждая строчка – прыжок в пропасть.

Чтобы найти дно.

Оттолкнуться.

Оставить на стенах бездны отпечатки рук – метки на полотне судьбы, где каждый штрих – шаг из тьмы к свету, что рождает узоры созвездий на коже души.

Писать – значит разговаривать с тенями. Они шевелятся за спиной, пока не повернёшься к ним лицом – тогда они становятся буквами, смешиваются с пылью воспоминаний и сливаются в слова.

Кости, вымытые рекой времени, где вместо воды – слёзы тех, кто не смог замолчать – белые, как страницы, ещё не тронутые чернилами, но уже пахнущие пеплом несказанного.

Из них я собираю скелеты историй – тех, что никогда не умрут, потому что никогда не жили.

Они были: как нажатие пальца на клавишу, оставляющее вмятину в вечности; как след от поцелуя, горящий на щеке времени волдырём памяти – тот, что не заживёт, но будет петь, как ветер в рёбрах заброшенного храма.

Как ты, в глазах которого скользят по этим строкам отражения твоих собственных вопросов.

Ты видишь их. А значит – они живы.

Это не буквы. Это дыхание.

Вдох – боль. Выдох – рост.

О боли и росте

Чувствуешь, как твои шрамы шепчут в ответ на мои слова?

Если да, значит, ты уже часть этого узора.

Если тебе тяжело, больно, одиноко или страшно – здесь ты найдёшь не зеркало, а отпечаток. Не своё отражение, а след того, кем станешь, пройдя сквозь боль, как свет сквозь призму.

Следы на песке, упрямо сопротивляющиеся волнам – их узор волна не в силах стереть, но повторяет, как эхо твоего имени в ущелье забытых снов. Каждый след – письмо будущему себе, написанное языком шагов по краю исчезновения.

Наши раны срастаются, как стёкла в плавильной печи – сплавляя осколки в витраж, где страдания одного становятся тенью другого. В этом витраже нет случайных цветов: каждый оттенок боли выбран временем, каждая трещина – это шов между мирами, где ты был разным.

Свет, проходя сквозь цветные шрамы, рисует на земле мозаику из тысяч «почему». А тень от этой мозаики складывается в единственное «зачем» – такое тихое, что его слышат только те, кто разучился кричать.

Твоя боль – не уникальна, но она – твоя топография: горный хребет, где каждая трещина отмечает высоту падения и глубину подъёма. По этим картам ты научишься читать себя, как астроном читает созвездия – по точкам света в бесконечной тьме.

Боль – не изломы в керамике души, а швы кинцуги, где золото трещин ярче глазури.

Эти швы – твои и мои. Трещины, заполненные золотом, превращают сломанное в искусство. Твои раны – начало нового узора, чьи линии звенят, как струны, натянутые между сердцами. Мелодия, которую они играют, не имеет названия – её можно только прожить.

Свет сочится сквозь швы: трещины-тоннели, где тьма пахнет мокрым железом, а надежда царапает горло, как песок, проглоченный с последним вдохом. Его прикосновение – ожог, что шепчет: «Ты жив, даже если рёбра трещат под тяжестью неба».

Сначала – рваные края, царапины на стенах сознания, как детские каракули на партах. Но потом понимаешь: свет течёт по линиям разлома, и время, разъедающее швы, рисует на сердце карту подземки. Эта карта никого не приведёт домой – она показывает дорогу туда, где дом только предстоит построить.

Метро подземного я, где составы – это вдохи, а остановки – удары сердца в паузах между словами:

Станция «Тупик»: эхо шагов, глухое, как удары по воде, возвращается пустым. Мир забыл, как звучит надежда – только пыль оседает на губах. Здесь поезда не приходят, но ты ждёшь, потому что ожидание стало единственной формой движения. На стене – граффити из твоих нерождённых слов, каждая буква размыта слезами тех, кто так и не решился говорить.

Станция «Цикличность»: часы плюются шестерёнками, вгрызаясь в кожу. Дни – замкнутый круг: платформа «Завтра» в трёх шагах, но поезд проходит их за вечность. Ты считаешь витки спирали, но каждый новый круг оказывается чуть глубже предыдущего. Здесь время не течёт – оно варится в собственном соку, как компот из часов, где каждая минута – косточка от съеденного дня.

Станция «Ночь без фонарей»: тени целуют веки, притворяясь теми – теми, чьи имена ржавеют на табличках «выхода нет». Под ногами – зеркала, треснувшие от шагов, отражающие не твоё лицо, а тысячи чужих глаз, следящих из трещин, пока ты идёшь, не оглядываясь, ведомый шёпотом света. В этих глазах ты узнаешь себя – каждый взгляд, который боялся встретить, каждое «нет», которое не успел сказать.

Станция «Память-призрак»: здесь живут воспоминания, которые никогда не случались, но болят сильнее настоящих. Они шепчут на языке несказанного, их слова – это пульс в висках, когда ты почти вспомнил, но рука дрогнула, не дотянувшись до смысла.

Маршруты проложены эхом ошибок: под ногами хрустит битое стекло голосов, что ты не услышал. Каждый осколок режет подошвы, но ты идёшь, потому что боль – это компас, указывающий на север твоей души.

Поезда идут без расписания, но всегда опаздывают к платформе «Сейчас». Зато они всегда вовремя приходят к станции «Никогда» – той, которой нет на картах, но все знают дорогу.

На перроне – ты и ветер, разносящий объявления: «Следующая остановка – «Память». Приготовьтесь к вечности, но не бойтесь вдохнуть». Машинист этого поезда – твоё сердце, оно объявляет остановки голосом, который ты узнаёшь, но никогда не слышал.

Шаг к свету – ближе, чем кажется.

Даже если ты идёшь к нему спиной, как лунатик, ведомый нитью лунного света, тянущейся, как шёлк звёздного зверя. Этот зверь охотится не на тебя, а на твою тьму – он пожирает её медленно, оставляя вместо неё пустоту, которая оказывается светом.

Иногда свет виден лишь боковым зрением – блик на стене тёмной комнаты, что исчезает, когда смотришь прямо. Он играет с тобой в прятки, потому что знает: найденный свет ослепляет, а свет, который ищешь, освещает дорогу.

Закрой глаза, и поймёшь: тьма – это форма света, чей вкус – пепел и мёд. А свет – это форма тьмы, которая устала быть невидимой.

Ты узнаешь эти строки. Ты узнаешь свои слёзы.

Мои – с привкусом чернил и ржавого гвоздя, вбитого в небо молчания. Они падают на страницы, размывая буквы, но не смысл – смысл живёт в промежутках между слов, там, где кончаются чернила и начинается кровь.

Твои – иные, но всё же выпавшие из тех же звёзд-прародительниц, что взорвались, чтобы стать буквами в вакууме. В каждой твоей слезе – осколок той звезды, что умерла, чтобы ты мог читать эти строки.

Боль, режущая рёбра, и мечты, острые, как стекло, впивающееся в ладонь – они общие, как алфавит ран. Как азбука Морзе, где точки – рубцы, а тире – паузы между вдохами. По этому алфавиту можно написать роман о том, как научиться любить собственные шрамы.

Твои трудности – созвездия на карте дышащих:

Орион, чей пояс соткан из сломанных «Завтра»; его меч – это все слова, которые ты не сказал, но которые всё равно ранят пустоту.

Большая Медведица, черпающая тишину из озера слёз – того, что отражает звёзды, проклятые вчера и благословлённые завтра. Её ковш никогда не становится полным – в нём всегда есть место для новой боли.

Кассиопея, раскинувшая руки в форме буквы «W» – как «Why» без окончания, вопрос, который сам себе отвечает жестом отчаяния.

Шрамы, светящиеся в темноте – линии судьбы, вышитые теми, кто зашивал раны нитью лунного света, теми, кто вышивал звёздами дыры в небесной ткани. Эта вышивка никогда не заканчивается – каждый день добавляет новый стежок, каждая ночь – новую звезду.

Взросление – не дорога, а лес, где:

каждый камень – годичное кольцо на коре воспоминаний; считая их, понимаешь: время не движется вперёд, а врастает в тебя, как корни в землю;

корни деревьев – колыбели для мёртвых птиц, чьи перья шепчут имена забытых; они поют колыбельные на языке ветра, усыпляя твои страхи;

падающий лист, что оставляет на земле автограф ветра, чей почерк ранит кожу, становится посланием тем, кто умеет читать язык увядания. В этом автографе – подпись осени под договором с временем: «Красота дороже вечности».

Тропинки в этом лесу ведут не к выходу, а к центру – туда, где растёт дерево твоего имени, чьи ветви помнят каждого, кем ты был, а корни знают, кем станешь.

Тишина – не пустота, а язык. Она говорит сквозь щели между буквами:

шелестит крыльями мотыльков, застрявших в паутине прошлого; каждый мотылёк несёт на крыльях пыльцу несбывшегося;

скрипит зубами спящих часов; они видят сны о времени, которое никогда не придёт;

стучит каблуками по асфальту снов, где ты так и не решился закричать. Этот стук – морзянка твоей души, передающая сигнал SOS тому, кто умеет слушать тишину.

Её слова – давление в висках, когда понимаешь: даже эхо устаёт повторять то, что никто не услышал. А потом эхо начинает говорить собственным голосом – и ты узнаёшь в нём того, кем мог бы стать.

Этот текст – не мост через пропасть. Это веревка, сплетённая из нервов и лунных жил, пропитанных солью потревоженных морей – тех, что застывают в глазах, когда слёзы иссякают.

Она была брошена в бездну, следом за мной. Время там – ртуть, растекающаяся по трещинам, проникающая в лёгкие, заставляющая дышать ядом «если бы». Но даже ртуть, смешавшись с кровью, становится пульсом – токсичным, но живым. В этом пульсе – ритм новой жизни, рождённой из яда старой.

Держись за веревку, когда почва уйдёт из-под ног, и услышишь, как ветер свистит в рёбрах, выбивая крик – вой волка, лишённого клыков, но не голода. Этот голод – не по пище, а по смыслу, и он никогда не утоляется, но научит тебя есть пустоту, как хлеб.

Поймёшь: лететь – значит перестать бояться стать сосулькой, что разобьётся, чтобы стать рекой. А стать рекой – значит принять, что твой путь к морю лежит через чужие берега.

Падение – единственный способ найти землю, которая не предаст. Та, что примет тебя не потому, что ты упал, а потому, что решился лететь. Эта земля живёт в твоих лёгких – с каждым вдохом ты строишь почву под собственными ногами.

В конце концов, ты поймёшь: боль была не препятствием на пути к росту – она была самим ростом, просто росла она не вверх, а вглубь, туда, где корни души касаются корней мира.

О письменности боли

Твоя рука дрожит, касаясь пера? Мои чернила пахнут кровью и пеплом.

Я боялся, что слова не выдержат моей боли. Что буквы треснут, как лёд под тяжестью невысказанного.

Как объяснить вкус боли, если у каждого – свой диалект на языке ран?

У одного «любовь» – это треск рёбер под прессом чужих ожиданий.

У другого «одиночество» – йод, разлитый по ссадинам души, чей запах обжигает лёгкие, как дыхание зимы, пропитанное солью забытых слёз.

Как измерить глубину мыслей, точивших душу годами – как вода точит камень, оставляя следы, невидимые глазу, но жгущие ладонь при прикосновении к памяти?

Я не пишу о боли – я её шифрую.

В трещинах оконных рам, где ветер свистит мотив детских кошмаров, чьи ноты режут кожу, как лезвия, сотканные из осколков разбитых снов.

В шёпоте дождя, барабанящего по подоконнику азбукой Морзе: «Т-Ы / Н-Е / О-Д-И-Н», чей ритм отдаётся в костях, как эхо шагов в пустом коридоре памяти.

В тенях от лампы, плетущих на стене кружево из твоих силуэтов – тех, что ты прячешь даже от луны, чьи серебряные глаза текут, как расплавленный металл печали, а взгляд обжигает кожу, оставляя узоры из света и пепла.

Мои слова – не инструкция. Они – осколки зеркального лабиринта, разбитого на тысячи отражений. В каждом – чья-то боль, ставшая бликом. Чей-то шрам, превращенный в узор. Присмотрись, читатель: отражения дробятся на лики.

Один плачет моими слезами – с привкусом пепла сгоревших «почему». Другой – твоими, солёными, как прибой, выдыхающий отчаяние между ударами волн. Третий молчит – его боль слишком глубока для слёз, она звенит в костях, как разбитый колокол.

Абстракции – не побег от правды. Это скелет, на который я наращиваю плоть метафор, чтобы твоя кожа вспомнила: мои мурашки – твои мурашки. Я оставляю между строк пустоты – колодцы, куда ты бросаешь:

свои «почему» – что бьются о стены шахты, как эхо, чей звон возвращается голосом тех, кто не успел спросить;

свои «как» – прорастающие лестницами из паутины и лунного света, чьи ступени скрипят под тяжестью несбывшихся надежд;

свои «больше никогда» – чьи корни вгрызаются в бумагу, как лоза в каменную кладку, оставляя трещины, из которых сочится свет истины.

Твои вопросы – семена, пускающие ростки между букв, сплетая наши ночи в единый узор. Этот узор – ткань, сотканная из нитей наших одиночеств, где каждый стежок – шрам, а каждая петля – надежда, дрожащая на ветру, как паутина сотканная перед рассветом.

В этом танце теней и света, читатель, ты не просто свидетель – ты становишься зеркалом, в котором моя боль узнаёт себя в твоей.

Возможно, моя ночь пересечётся с твоей. И мы услышим одну и ту же мелодию – ту, что звучит в унисон двум одиночествам.

Мелодию, чьи ноты – это пульс звёзд, бьющихся в такт нашим сердцам, чей ритм сшивает трещины мира в единое полотно, где боль становится светом, а свет – болью.

На разных языках. На разных планетах. Одним сердцем.

О небольшой, но победе

Каждый очерк – не сокровище.

Это глоток воздуха, вырванный из лёгких тьмы – такой, от которого она задыхается и выпускает тебя.

Чтобы ты бежал, оставляя клочья её чёрного шёлка – те, что душили горло, а теперь стали нитями для вышивки новых созвездий.

Тьмы, что перемалывала мои кости в чёрную пыль, но получила проростки фениксов в трещинах своих жерновов.

Это не дар. Это рубцы, где под кожей букв пульсирует кровь боли – как вулкан, что не уснёт, но учит землю плодоносить виноград, выросший из пепла. Трофей, выгрызенный зубами.

Пока сумерки впивались когтями в спину, а на губах оставался привкус чернил и ржавых ключей – тех, что годами не открывали дверей, только раны.

Каждое слово – это крупица света, украденная у тьмы. Каждое предложение – мост, переброшенный через пропасть немоты.

Будто я перекусил цепь, что связывала меня с ночью, чьи звенья пахнут мокрым железом и тлеющим бархатом.

Но и ночь менялась.

Я смотрел глазами, промытыми дождём слёз и звёздной пыли.

Каждая капля – боль, застывшая в янтаре вопроса «почему».

Каждая пылинка – надежда, оседающая на ресницах, как снег на проводах, чей хруст разрывает тишину.

Я видел:

как пейзаж за окном поезда рвётся в клочья, обнажая рёбра гор – рентген земли, чьи кости звенят под ветром;

как юношеская наивность трескается, словно фарфор, и сквозь сколы проглядывает мрамор осознания;

как тишина становится компасом – её стрелка непоколебимо указывает на Север, даже если Север – дно;

как время сворачивается спиралью, где каждый виток – урок, выжженный огнём на коже опыта.

Я не писал эту книгу – она писала меня, выжигая кислотными буквами, как молния – узоры на коже дуба. Она прожигала кризисы, как пламя, пожирающее прошлое. Открывала прозрения, оставляя на карте души зарубки: «Здесь ты умирал», «Здесь рождался заново», «Здесь ты боялся, но всё равно шёл вперёд». Ответы приходили мгновенно – как удар хлыста, оставляющий на спине времени рубцы-иероглифы.

Или годами – как рассвет, что не убивает ночь, а растворяет её, словно сахар в стакане холодного чая, оставляя послевкусие утра и обещание дня, где боль – почва для цветов из вулканического стекла, чьи лепестки режут тьму.

Огонь, что созидает

Какой вкус у твоей боли? Моя – как уголь, тлеющий под пеплом надежды.

Боль – взрыв сверхновой. Она рвёт ткань реальности, оставляет рваные края, где тьма дышит, как зверь, чьи лёгкие сотканы из пепла и сомнений. Не для смерти – для рождения мостов в этих трещинах. Живых. Пульсирующих. Сплетённых из вен и осколков стекла, ставших корнями нового мира.

Я ненавидел её. Как ненавидят палача, вырывающего страницы из книги бытия. Бил кулаками по стенам нутра, пока кости не рассыпались песком, а песок – не застыл стеклом отчаяния, впивающимся в ладони.

Но она выстроила меня. Не кирпичом. Не раствором – осколками: глиной слёз; кристаллами соли из высохших океанов между рёбер – прозрачными, как лёд, острыми, как правда.

Она лепила меня, как гончар лепит вазу – разбивая снова и снова, пока форма не станет способной вместить твою бесконечность.

После боли всегда приходила тишина. Не мертвая – чистая: как снег, хоронящий следы прошлого, но оставляющий на коже ледяное пятно – метку, тающую, но живущую в памяти тела; как воздух, пахнущий твоим миром – где вдох – шаг к свету, а выдох – пепел сгоревших масок.

Эта книга – не слепок боли. Это её голограмма. Моя боль – призма. Твоя боль – луч. А на выходе – спектр. Поверти её в руках, читатель.

Ты увидишь не меня, а себя в зеркале, чья поверхность дрожит, как кожа, под которой бьётся чужое сердце.

Там, где должно быть лицо, – лишь душа. Разбитая на крупицы, но сияющая. Как та вечно одинокая звезда на чернильном небосклоне. Она знает: тьма – всего лишь фон для ее света.

А тьма? Рамка голограммы. Черный бархат в ларце ювелира. Нужен, чтобы бриллиант горел ярче.

Почему «От Заката до Рассвета»?

Когда-то тьма поглотила меня целиком – как ребёнка, что ловит светлячков в стеклянную ловушку, где их крылья крошатся в серебряную пыль, мерцающую до самого рассвета.

Надежда таяла мартовским снегом, оставляя мутные лужи с осколками небосвода. Потом я стал пауком, плетущим паутину в абсолютной темноте – цепляясь за незримые нити, чтобы не упасть в бездну порождённую собственным эхом.

Я не видел, как мой шёлк переливается лучами рассвета, горького, как полынь ночи. Не знал, будет ли рассвет. Не знал, выдержит ли шёлк порывы дыхания. Не знал, есть ли выход. Но вязал узлы, потому что иначе не мог дышать.

Я умер тогда. Не телом – своей старой душой. Но даже мой труп плыл вверх, ведь падать в кромешной тьме – то же, что лететь к звёздам. И в этом падении-полёте судьба шептала обрывками: голос в метро, стирающий границы между сном и явью; строчка из песни, застрявшая в горле, как рыбья кость памяти; луч света, пробивший штору, как нож сквозь ткань ночи, напоминая, что тьма – изнанка света, а боль – лишь обратная сторона рождения надежды.

Звёзды – азбука Брайля на коже ночного неба. Я читаю по ним свои рубцы-созвездия, где каждая точка – рана, а каждое пересечение – нить судьбы. Соедини точки – и получится карта, где стоит крест из света: «Здесь был Я», написанный кровью сломанных часов. Но даже они дважды в сутки показывают точное время.

Так и я, ошибаясь, оказывался в нужной точке. Закат и рассвет – не противоположности. Это два вздоха одного существа. Ночь вдыхает, чтобы день мог выдохнуть. Я считал себя ребёнком заката – тем, кто хоронит солнце, не веря в его утреннее возвращение. Но вдруг понял: я – солнце. Оно не исчезает – уходит за горизонт, чтобы взойти на другой стороне. Не падение, а вращение; не конец, а новая точка отсчёта.

Человек

Кто ты без своих шрамов? Лишь они делают нас людьми – как трещины в мраморе превращают камень в скульптуру.

Я был один, но рядом были те, кто уловил во мне искру. Я берёг её, как последнюю святыню. И ночь отступила. Она оставила рубцы – не раны, а карту. Каждая линия ведёт к новому «я». Я хочу показать, что значит быть человеком, даже когда мир рушится под ногами, как лёд, треснувший от тяжести непрожитых лет.

Перечитывая сборник, я улыбаюсь. Когда становишься сильнее, прошлое кажется не далёким – оно становится прозрачным, как оконное стекло, через которое видна дорога. Многое – мелочь. Но сколько пришлось преодолеть, чтобы взглянуть на прошлое без боли? Чтобы найти правду, я сгорел и возродился.

Я бы хотел, чтобы другие не искали ответы так рано, как я, не разрывали себя вопросами, слишком тяжёлыми для детского сознания. Словно сорняк, пробивший плиты детства, я начал поиск слишком рано. И несу отпечатки этих вопросов на коже души, как письмена, выжженные огнём познания. Но я всё равно пишу, чтобы прорасти, как одуванчик, сквозь трещины в асфальте отчаяния.

Завершение книги – не точка. Оно – многоточие, растворяющееся в дыхании читателя, шаг вперёд – к новому этапу. Я боялся расстаться с тем, что внутри. Но я вырос. Если прошлое – мой фундамент, оно того стоило.

Обычность? Мне не стать обычным. Однако я – самый обычный человек.

Я – пылинка во Вселенной, летящая между звёздами. Оставляю след из света и забытых созвездий, тонкую нить между прошлым и будущим.

Даже пылинка отражает свет, если повернётся под нужным углом, как роса, вспыхивающая на рассвете одним бриллиантом в траве забвения.

Мне нужно одно – ловить мгновения счастья, искры, ускользающие в темноте. Их мало. Но в этом и смысл. Даже «обычное» – чудо, если присмотреться к трещинам, через которые просачивается свет вечности, капля за каплей.

Свет в темноте

Если вам кажется, что я ною – закройте книгу.

Но если вы знаете вкус соли на подушке… Если дверная ручка когда-то обжигала ладонь страхом… Если раны прятались под одеждой, словно стыд можно носить, как второе сердце…

Протяните руку.

Ваши пальцы дрогнут – мои ждут. Даже в глубокой тьме есть свет, если держаться за руки, как за нить, ведущую к рассвету. Хрупкую, как паутина, но прочную, как вены, связывающие сердца в единый пульс надежды.

Свет – не всегда пламя факела. Иногда – лампочка, зажжённая в чужих глазах. Или голос, шепчущий: «Ты не один. Ты никогда не был один».

И этот шёпот – твой собственный голос, найденный в тишине, звучащий, как первая молитва в пустом соборе души.

Шаг в бездну

Знаете, какая тишина громче всех? Та, что наступает после крика, когда эхо растекается по венам, а губы немеют от сказанного.

Тогда я услышал стук – не сердца, а чего-то древнего. Дремавшего под грудой «нормально» и «как все», бившегося в такт каплям дождя по крыше, выстукивающим код пробуждения на языке воды и жести.

Тогда я записал: «Я – не мрак. Я – задержка дыхания перед прыжком в бездну».

Я сделал шаг в бездну – не из храбрости, а от безысходности. Шаг, чтобы найти себя в падении. Шаг, чтобы преодолеть страх – эхо собственных шагов, стучащее в висках, как молот по ржавым гвоздям памяти. Шаг, чтобы услышать, как бездна шепчет моё имя – голосом, трескающимся, как лёд под весом забытых снов.

Земля стала зыбкой, воздух – густым, как смола, в которой тонут крики. В той смоле воздуха шевелятся тени, чьи пальцы тянутся к рёбрам, но растворяются, стоит вдохнуть их имена, превращаясь в дым откровений, пахнущий истиной.