Государственник

Глава II: ТЕНЬ МИНУВШЕГО (1905)

1905 год повис над Россией чёрным стягом. Сперва – трагедия Кровавого воскресенья, затем – нарастающий вал забастовок и беспорядков. И наконец, как апофеоз национального унижения, пришла страшная, не укладывающаяся в голове весть: эскадра Рожественского разгромлена в Цусимском проливе. Почти полностью.

В эти дни Пётр Аркадьевич, всё ещё остававшийся губернатором Саратова, но уже привлекаемый к решению общегосударственных задач в условиях кризиса, мысленно возвращался к тому письму. Предсказание сбылось. С пугающей, дьявольской точностью. Теперь анонимный корреспондент виделся ему не просто талантливым аналитиком, а кем-то вроде пророка, предвидевшим весь этот кошмар. Розыск, несмотря на все усилия, результатов не дал. «В.П.» растворился в толпе.

И вот, в «Саратовском листке», в разделе частных объявлений, его взгляд зацепился за короткую, ничем не примечательную строку: «Ищу попутчика для поездки в имение Столыпиных. Готов обсудить условия. В.П.»

Их первая встреча состоялась в том же строгом, аскетичном кабинете саратовского губернатора. Нане Владислав Петров, вошел, сохраняя внешнее спокойствие, но внутри всё сжалось от напряжения. Перед ним сидел не просто сановник, а один из самых мощных умов империи, человек с пронзительным, тяжёлым взглядом.

Столыпин несколько секунд молча изучал его, отложив в сторону газету с тем самым объявлением.

– Итак, мистер «В.П.», – начал он, и его голос был ровным, но в нём чувствовалась сталь. – Вы заставили себя ждать. Объясните мне: почему вы решили выйти из тени лишь сейчас, когда ваши… прогнозы… стали для всех горькой реальностью? Почему не явились сразу, когда я вел активные поиски?

Владислав глубоко вздохнул, встречая его взгляд. Он готовился к этому вопросу.

– Разрешите представиться – Владислав Петров. – Он сделал небольшую паузу, давая имени зазвучать в тишине кабинета. – Что касается промедления… Мой прогноз о Цусиме, поданный в январе, выглядел бы как бред сумасшедшего или, что куда хуже, как осведомленность японского шпиона. Любая попытка выйти на связь до того, как события подтвердят мою правоту, закончилась бы для меня не беседой в этом кабинете, а камерой в Петропавловской крепости по обвинению в государственной измене. Мне нужны были неопровержимые доказательства. Январское «Кровавое воскресенье» стало первым. Майская Цусима – окончательным. Теперь вы знаете – я не шпион и не мистик. Я – аналитик.

– Аналитик, – не без едва уловимой иронии повторил Столыпин. – Ваш «метод паттернов», как вы это назвали в письме. Объясните. Как по открытым данным можно было предсказать гибель эскадры с такой точностью?

– Это математика, Пётр Аркадьевич, – голос Владислава зазвучал увереннее. Он входил в свою роль. – Скорость хода японских кораблей известна. Техническое состояние наших броненосцев – тоже, оно освещалось в прессе до их отправки. Логистика угольных погрузок, маршрут, известная тактика адмирала Того… Но самое главное – Япония – это островная держава, наш фронт на востоке, ей проще отправлять как сухопутные, так и морские подкрепления, а у нас, мало того, что сложно снабжать армию на востоке, так еще и флот разделен и обязан присутствовать как минимум в трех точках дислокации. Сложив эти данные, можно было с высокой долей вероятности смоделировать место и исход встречи. Я лишь сложил пазл, который все видели, но не хотели рассматривать целиком. То же и с революцией: экономические сводки, отчеты о забастовках, рост радикальных изданий – всё это были тревожные сигналы, которые власть предпочла проигнорировать.

– Вы предлагаете бороться со смутой не виселицами, а реформами, – перешёл к сути Столыпин. – Но виселицы нужны. Без силовой операции государство рухнет здесь и сейчас.

– Я не отрицаю необходимости силовой операции, – парировал гость. – Это хирургическое вмешательство, чтобы остановить кровотечение. Но если не лечить саму болезнь – гнилую экономику, бесправие крестьян, нищету рабочих – рана откроется вновь. И следующее кровотечение будет смертельным. Виселицы уничтожают симптом. Реформы – причину. Вы можете казнить десять террористов, но, если вы не дадите тысячам честных людей надежду на лучшую долю, вы вырастите на их месте сто новых.

Столыпин задумался, его пальцы медленно барабанили по столу. В кабинете повисла тишина. Он видел перед собой не юркого просителя, не фанатика, а холодного стратега. Человека, который мысленно оперировал категориями целых классов, экономических моделей и исторических процессов.

– Вы рисковали, выходя на меня, – наконец произнёс он. – Что вы хотите получить?

– Возможность работать, – ответил Владислав без колебаний. – Не посты и не награды. Доступ к информации и возможность предлагать решения. Я могу быть вашим «отделом стратегического анализа». Тенью, которая видит чуть дальше других.

Столыпин медленно кивнул. В его глазах читалось не просто впечатление, а решимость.

– Хорошо, господин Петров. С сегодняшнего дня мы начинаем негласное сотрудничество. Вы будете получать от меня задания и вопросы. Ваши аналитические записки – только лично в мои руки. Никто, слышите, никто не должен знать о вашем существовании и вашей роли. Вы остаётесь в тени. Для всех вы – никто. Для чиновничьего аппарата вы – никто. Для меня… вы можете стать скальпелем, который поможет вырезать гнилые ткани этой болезни. Только смотрите – рука должна быть твёрдой, а разрез – точным. Ошибешься – погубишь и себя, и пациента.

Столыпин медленно подошёл к окну, его мощная фигура заслонила бледный саратовский свет. Он стоял молча, глядя на пыльную улицу, где суетились извозчики и пешеходы, не подозревавшие, что в этом кабинете решается судьба империи.

– Но для начала, – его голос прозвучал приглушённо, без оборота к собеседнику, – я хотел бы больше узнать о твоей аналитике. Не о выводах, а о сути метода. В принципе, схема понятна… складываешь факты, как пазл. Но у меня в голове не укладывается, как этому научиться? Как взгляд на цифры в газете и слухи о скорости японских кораблей может превратиться в… в точную карту грядущего разгрома? Это ремесло? Или дар, данный свыше, подобно пророческому?

Он наконец повернулся. Его пронзительный взгляд был устремлён на Владислава, в нём читалось не просто любопытство, но и глубокая, почти физическая потребность понять механизм работы этого необычного инструмента, который самолично явился к нему в кабинет.

– Растолкуй мне, Петров, как плотнику объясняют устройство нового рубанка. Что именно ты делаешь? Берёшь кипу газет, садишься за стол… и что далее? Как рождается мысль? Как ты отделяешь зёрна от плевел – важное от второстепенного? На чём основывается твоя уверенность? – Он сделал паузу, и в его вопросе послышалась лёгкая, сдержанная досада. – Я за этот год перечитал горы докладов. У меня лучшие чины Отдельного корпуса жандармов составляют сводки. Они фиксируют факты – вышел листопрок, произошла стачка, найден склад оружия. Но сложить из этого цельную картину замысла противника… предугадать его следующий ход… Это удаётся немногим. А ты… ты предрёк гибель эскадры за тысячи вёрст. Как?

– Голос Столыпина прозвучал тише, но от этого в нём стало лишь больше напряжения. – Цусиму, пусть и с чудовищной точностью, ещё можно списать на трезвый военно-стратегический расчёт. Пусть гениальный, но расчёт. Однако имена…

Он резко повернулся от окна, и его взгляд, тяжёлый и испытующий, снова впился во Владислава.

– …Имена, Петров. Ульянов-Ленин, скрывающийся в Женеве. Савинков, эта тень с бомбой под сюртуком. Парвус, финансовый гений сомнительных предприятий. Откуда они у тебя? Такую осведомлённость могли иметь лишь начальники сыскных отделений, агенты закордонной агентуры или… сами причастные к смуте. Третьего, как говорится, не дано. Объясните этот парадокс.

Владислав почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был самый опасный вопрос. Он опустил взгляд, делая вид, что подбирает слова, выигрывая секунды.

– Пётр Аркадьевич, с эсерами и социал-демократами я столкнулся… можно сказать, по личным мотивам, – начал он осторожно, чувствуя, что каждая фраза – это шаг по канату над пропастью. – Их террор, их слепая вера в то, что всё можно разрушить до основания и построить что-то новое… это не просто преступление. Это болезнь ума. Меня это раздражало, заставляло копаться в их литературе, в их газетёнках, вроде ленинской «Искры»… Это ведь тоже открытые данные, если знать, где искать. От одной прочитанной листовки тянешь за ниточку – находишь упоминание о другом деятеле, от него – к третьему… Так, по крупицам, и складывается картина их сети. Я не шпион. Я… читатель с аналитическим складом ума.

Он рискнул поднять взгляд и продолжил, переходя в легкое наступление, чтобы отвлечь внимание:

– А их идея… эта утопия всеобщего равенства… она не просто вредна. Она противоестественна. Люди рождаются разными – с разной волей, умом, жаждой действия. Сделать их равными можно лишь одним способом – насильно прижать всех к одной земле, обезличить, опустить до общего низкого уровня. Свобода и равенство – это две чаши весов. Подними одну – другая неминуемо опустится. Можно быть свободным, но не равным другим в талантах или богатстве. Или можно стать «равным» – но лишь в рабстве, где у всех одинаковые цепи и пайка. Коммунизм – это религия зависти, выданная за научную теорию.

Столыпин слушал, не двигаясь. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькало стремительное движение мысли – оценка, сопоставление, проверка на прочность.

– Религия зависти… – наконец повторил он задумчиво. – Выражение меткое. И ваше рассуждение о весах… остро. – Он медленно прошелся назад, к столу, и опёрся о него костяшками пальцев. – Но вернёмся к именам. Ваше объяснение… оно имеет право на существование. Возможно, именно так и рождаются гениальные сыщики – от частного раздражения к системному анализу.

Он сделал паузу, и в воздухе повисла тяжёлая, значимая тишина.

– Однако знайте, Петров, – его голос приобрёл металлический оттенок, – что после вашего письма я дал распоряжение самым тщательным образом проверить эти три фигуры. И то, что открылось… – Столыпин коротко и безрадостно усмехнулся. – Вы даже не представляете, насколько вы были правы. Ленин – это не просто эмигрант-болтун, это идеологический штаб смуты. Савинков – её карающий меч, на совести которого жизни лучших людей России. А Парвус… этот тёмный гений финансирования, чьи схемы опутывают пол-Европы. Охранное отделение, получив направление для поиска, было, скажу я вам, потрясено. И теперь, помимо охоты на них, у них есть ещё один, не менее важный вопрос.

Столыпин выпрямился, вновь возвышаясь над сидящим Владиславом, и его взгляд стал пронзительным, почти физически ощутимым.

– Откуда у вас эта информация? Кто ваш источник? Кто тот человек или круг лиц, что снабдили вас такими сведениями? Потому что ваш «анализ открытых данных»… он хорош для военных сводок. Но для имён, скрытых в тенях заговора, его уже недостаточно. И этот вопрос интересует теперь не только меня, но и кое-кого на Фонтанке, в Департаменте полиции. Им не по нраву, когда на их поле, незвано, появляется дилетант, видящий больше, чем их лучшие агенты.

Он снова замолчал, давая этим словам повиснуть в воздухе не просто упрёком, а самой настоящей угрозой. Положение Владислава из шаткого становилось критическим. Ему нужно было найти ответ, который не выдал бы его тайны, но при этом убедил одного из самых умных людей империи.

Владислав почувствовал, как влажнеют ладони. Времени на сложную ложу не было, только на ту, что могла быть проверена и хоть как-то соответствовала образу мелкого чиновника.

– Петр Аркадьевич, – начал он, снова опуская взгляд, будто в смущении, – всё прозаичнее, чем кажется. После долгих поисков в газетах… я находил, где они собираются. Подвалы на окраинах, якобы «кассы взаимопомощи», «рабочие кружки». Я ходил туда, прикидываясь сочувствующим. Слушал. А после, когда собрания расходились, многие заходили в ближайшие кабаки… И там, с пьяного языка, за стаканом дешёвого вина, вырывалось такое, о чём молчали в подполье. – Он пожал плечами, изображая неловкость. – Далеко не каждый из них болтлив, это верно. Но один обмолвится фамилией, другой – городом, третий – намёком на «большое дело». Всё это копилось месяцами, по крупицам. Как мозаика. Я просто оказался терпеливым собирателем.

Он умолк, не решаясь поднять глаза, внутренне готовясь к новому, ещё более жёсткому допросу.

Но Столыпин, к его удивлению, лишь медленно кивнул. Скепсис в его взгляде сменился холодной, практичной оценкой. Объяснение было грубым, пахнущим потом и махоркой, но оттого – правдоподобным. Оно не требовало признания в сверхъестественном даре или наличии могущественных покровителей. Оно говорило о настойчивости, упорстве и известной доле безрассудства – качествах, которые сановник умел ценить и использовать.

– Ладно, – отрезал Столыпин, резким движением отходя от стола. – Оставим сыскные подробности. Они меня интересуют постольку поскольку. – Он остановился напротив Владислава, и в его позе, во всём его облике, появилась собранность человека, переходящего от проверки инструмента к его применению. – Скажи мне теперь вот что. Ты предсказал Цусиму. Назвал главных смутьянов. Что ещё ты видишь на своей карте грядущих бурь? Какие ещё события ты можешь предвидеть? И главное – насколько детально? Мне нужны не туманные пророчества, а конкретные цели. Куда целить? В чью утробу зарождающегося хаоса нужно ударить завтра, чтобы избежать катастрофы послезавтра?

Владислав почувствовал, как напряжение в кабинете слегка спало. Самый опасный риф был пройден. Теперь нужно было дать Столыпину пищу для размышлений, не переигрывая свою руку и оставаясь в рамках правдоподобного аналитика.

– Есть несколько догадок, – начал он осторожно, собирая мысли в кучу. – Но понимаете, в чём тут дело… Когда событие уже происходит – революция, война – его последствия, как круги по воде, просчитать проще. Чем больше деталей всплывает, тем точнее становится прогноз. А вот когда событий ещё нет… – Он развёл руками, изображая трудность задачи. – Тут можно говорить лишь о глобальных тенденциях, и всегда с большой погрешностью. Особенно в политике.

Он сделал паузу, встречая взгляд Столыпина, в котором читалось нетерпение, смешанное с интересом.

– Но есть вещи, незначительные для мира, но ключевые для страны. Вот, к примеру, вы, Пётр Аркадьевич. Вы уже не просто губернатор. Вас привлекают к подавлению смуты в масштабах империи, ваши доклады слушают в Петербурге. Вы – человек, который не просто видит пожар, но и тушит его, да ещё и предлагает, как перестроить дом, чтобы он больше не загорался. – Владислав позволил себе лёгкий, почти незаметный акцент на этих словах. – В такие времена власть ищет не болтунов, а решительных управленцев. Такой человек, как вы, нарасхват. Уже сейчас вас заметили. А раз заметили и вы справляетесь – что может быть логичнее? Не сложно догадаться, что вас ждёт стремительное движение на самый верх. Министерский портфель… Думаю, полгода, максимум – год-два, и ваше имя будет у всех на устах. Вы станете одной из ключевых фигур в правительстве. Возможно, главной фигурой в вопросах успокоения страны и её преобразования.

Он умолк, дав словам просочиться в сознание собеседника. Это был не пророческий бред, а трезвая кадровая аналитика, основанная на очевидных для проницательного наблюдателя фактах: кризис, потребность в сильной руке, растущий авторитет Столыпина.

Столыпин не ответил сразу. Он медленно прошелся по кабинету, его лицо оставалось непроницаемым, но в уголках губ таилась тень чего-то, что могло быть и удовлетворением, и новой глыбой ответственности, свалившейся на плечи.

– «Главной фигурой»… – наконец повторил он без интонации, больше для себя, чем для собеседника. – Предположим. Допустим, ваша догадка верна. Что это меняет в ваших… прогнозах?

Владислав глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Он подбирал слова, стараясь объяснить самую сложную часть своей «методики», не выдавая главной тайны.

– К примеру… я даю вам прогноз. Но теперь у вас есть власть и вы на этот прогноз влияете. Вы его отменяете. И он не сбывается. – Он посмотрел на Столыпина, стараясь донести суть. – Но это влияние, как камень, брошенный в воду, порождает новые волны, новые последствия, которые уже не вписываются в первоначальный расчёт. Чем больше у вас власти, тем сильнее эффект. В итоге многие события, которые я мог бы предсказать, просто… не происходят. И тут раскрывается самая сложная часть.

Он на мгновение замолчал, проводя рукой по лицу, будто от усталости.

– Мозг человека сложен… Не знаю, как объяснить. Может, мне не хватает знаний или слов, а может, и того и другого. Но суть такова: дальше предугадать последствия становится почти невозможно. Наступает момент, когда никакая, даже самая лучшая аналитика не помогает. Всё приходится строить с нуля, а в голове уже сидят старые расчёты, мысли, прогнозы… и они только мешают, сбивают с толку, не дают увидеть новую, рождающуюся на твоих глазах реальность.

Он посмотрел на Столыпина почти с извинением.

– Поэтому я и стараюсь не акцентировать внимание на мелочах, а строить догадки лишь о самых глобальных, почти неизбежных событиях. А когда они наступают – вот тогда уже действовать, имея твёрдую почву под ногами. Иначе можно сойти с ума, пытаясь просчитать каждую вспышку в этом шторме.

Столыпин слушал, не перебивая. Его лицо было сосредоточенным. Он понимал логику, даже видел в ней своеобразную мудрость. Это было похоже на управление сложной машиной: слишком частое вмешательство в её работу могло привести к поломке, а не к улучшению.

– Понимаю, – наконец произнёс он, его голос прозвучал глухо. – Вы говорите о принципе неопределённости, приложенном к истории. Слишком пристальный взгляд – и явление меняется. – Он откинулся на спинку кресла, и в его глазах мелькнуло что-то от холодного любопытства учёного, столкнувшегося с новой парадоксальной теорией. – Ваша осторожность… она разумна. Более чем. Беда многих правителей в том, что они пытаются контролировать каждый шаг, каждое дуновение ветра, и в итоге теряют контроль над бурей.

Он помолчал, обдумывая сказанное, а затем его взгляд снова стал тяжёлым и цепким.

– Что ж, хорошо. Не будем пугать будущее излишним вниманием. Но и оставлять его без присмотра тоже нельзя. – Он выпрямился, и в его позе вновь появилась энергия действия. – Тогда дай мне хотя бы парочку событий. Не мелочей, а именно глобальных, как ты говоришь. Что может произойти в ближайшие годы? Какие бури должны я, как рулевой, увидеть на горизонте заранее, чтобы не быть застигнутым врасплох? Назови хоть что-то.

– Как скажете, – кивнул Владислав, чувствуя, что почва под ногами становится тверже. Он решил подойти с другого фланга. – Для большего понимания, позвольте начать немного с прошлого. С Австрии. Глупо было помогать ей с подавлением венгерского восстания.

Столыпин слегка поднял бровь, но не перебил.

– Австрия – далеко не союзник России, – продолжал Владислав, наращивая темп. – И это возвращение ей стабильности… оно может больно аукнуться нашей стране. Австрия – это лоскутное одеяло из множества наций, которое тлеет изнутри. Гораздо лучше для нас было бы, если бы она тогда развалилась. Но нет – Россия помогла ей выстоять. Улавливаете связь?

Столыпин медленно кивнул, его взгляд стал острым, аналитическим. Он видел, куда клонит собеседник.

– Вы пытаетесь донести не факт, а причинно-следственную связь, – произнёс он. – Мы сохранили на своих западных рубежах не благодарного соседа, а будущего геополитического конкурента. Всё тот же вечный балканский узел.

– Верно! – Воодушевился Владислав, видя, что мысль понята. – Балканы. Россия взяла на себя роль защитника православных христиан и славян, её влияние там – вопрос принципа и престижа. Но и Австрия хочет подчинить себе весь этот регион, у неё свои, весьма прозаические, причины. А по итогу? Россия собственными руками сохранила у себя под носом своего же врага. Союзы не вечны, они лишь тактика. А потому у России, как говаривал один умный человек, всего два верных союзника – её армия и флот. Понимаете, в чём глупость?

– Понимаю, – голос Столыпина прозвучал мрачно. – Если грянет война, воевать придётся с единой, пусть и раздираемой противоречиями, империей. А если бы она распалась ещё тогда, на наши границы вышла бы лоскутная мозаика слабых государств. Войны, возможно, и вовсе удалось бы избежать. А эти новые страны стали бы буфером… и полем для распространения нашего влияния. Да, логика железная.

– К тому же, – добавил Владислав, – Британская империя вечно мешает. Назовём состояние отношений России и Великобритании «холодной войной». Гонка за влияние в Азии, в Персии, везде – уже стала нормой.

Он обвёл кабинет взглядом, будто проверяя, нет ли лишних ушей, и понизил голос, становясь предельно серьёзным.

– Теперь, Пётр Аркадьевич, когда вы понимаете, как и на чём я основываюсь, я дам следующие прогнозы. События, которые сбудутся с вероятностью в восемьдесят из ста. И чем ближе мы будем к этим датам, тем вероятность будет выше… если, конечно, ничего кардинально не изменится. – Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность следующей фразы. – Но есть одно условие. То, что я сейчас вам скажу, ни в коем случае нельзя никому рассказывать. Ни вашим ближайшим соратникам, тем более – «наверх». Малейшая утечка, попытка действовать напрямую – и всё рухнет. Я должен быть тенью, а тень не видят, пока сами не укажете на неё пальцем. Вы согласны?