Леди Аделина из Лесной Долины

Надежда Соколова

Леди Аделина из Лесной Долины

Глава 1

Воздух в саду моей матери в тот день был густым и сладким, как прокисший мед, и таким тяжелым, что его казалось можно было резать ножом. Каждый вдох был насыщенным, почти осязаемым. Я медленно шла по гравийной тропинке, утопая в шепоте опавших листьев. Они лежали ровным, шуршащим ковром, сотканным из багрянца, старого золота и выцветшей меди. Под ногами они хрустели с сухим, стеклянным позвякиванием, словно крошечные амулеты, рассыпанные чьей-то невидимой рукой.

Сад был её гордостью, её вторым отражением – столь же продуманным, безошибочным, будто ряд идеально отполированных зеркал. Ни один лепесток, ни одна травинка не смели нарушить заведенный порядок. Розы, подстриженные в идеальные сферы, даже увядая, осыпали лепестки аккуратными кругами. Строгие линии самшитовых изгородей обрамляли клумбы, где поздноцветущие астры и хризантемы выстраивались в безупречные цветовые переходы – от сиреневого к лиловому, от бледно-розового к густо-карминному. В каждом стебле, в каждом изгибе ветви чувствовалась её магия – упорядоченная, безупречная и бездушная. Тут не было места случайности или хаосу – всё, даже запахи, смешанные в точных пропорциях, были частью её тщательного плана.

Я сделала глубокий вдох, вбирая сложный букет: сладковатую пудровость умирающих роз, пряную горечь полыни в прикорневых посадках, запах влажной земли после утреннего полива, грибной, сырой дух гниющих пней у старой каменной стены и пронзительную, холодную свежесть увядания. Этот воздух был честным. Он не лгал о конце циклов и тлении плоти, в отличие от нарядных гобеленов в нашей усадьбе, застывших в вечной весне, и будуарных, отрепетированных улыбок моей матери.

Завтра должен был приехать Витор горт Адарский. Мой жених. Чужой человек с холодными, как озерная гладь в ноябре, глазами и безупречной, выверенной до десятого колена родословной, которого мне выбрали родители для «укрепления союза домов».

Мои руки, тяжелые и чужие, безвольно повисли вдоль тела, когда я подошла к Зеркальному клену – тому самому, что мать когда-то посадила в честь моего рождения. Его листва пламенела в низком осеннем солнце, словно расплавленная медь и кованая бронза, и источала тонкий, согревающий аромат корицы, гвоздики и слегка подгорелого сахара. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кружево листьев, отбрасывал на землю дрожащие блики, похожие на рассыпанные монеты. Я прикоснулась ладонью к шершавой, покрытой глубокими трещинами коре, надеясь уловить в его древней силе хоть крупицу утешения, хоть искру живого тепла. Но под пальцами лишь чувствовалась твердая, неподвижная поверхность, а внутри я услышала только спокойную, сонную вибрацию его магии – ровный, монотонный гул, что будто застыл и не менялся веками, как прописная истина в учебнике. Этот сад, при всей своей видимой естественности, был частью системы. Его красота и порядок – результат ежедневной, тщательной работы, навязанной моей матерью, как привычный, неоспоримый ритуал. Даже в своём кажущемся буйстве красок и ароматов он оставался частью строгого плана – точным зеркалом моего привычного, распланированного по минутам мира.

Как и я.

Я закрыла глаза, отгораживаясь от этого совершенства, пытаясь представить не Витора, а кого-то другого. Чье-то теплое, живое прикосновение, неотрепетированный, искренний смех, который рождается не в горле, а где-то в глубине живота. Но воображение, закованное в прочную броню приличий и долга, отказывалось рисовать четкие картины, скользя по знакомым, безопасным шаблонам. Передо мной лишь возникал, словно из тумана, образ завтрашнего дня: я в платье из тяжелого лунного шелка, отливающего синевой, с жемчужными нитями, вплетенными в сложную прическу, и с застывшей, вежливой улыбкой на губах, которую я тренировала перед зеркалом.

Ветер, резкий и пахнущий прелой соломой и дымом с далеких полей, донесся до сада, сорвав с клена целую горсть алых и огненных листьев. Они закружились в медленном, печальном вальсе, с тихим шелестом касаясь земли. Один из них, яркий, как капля крови, маленький и идеально вырезанный, упал мне на открытую ладонь. Я сжала его в кулаке, ощущая, как хрупкая прожилковая пластинка крошится, оставляя на коже легкий, терпкий запах и красноватую пыль. Так же хрупка и невесома была и моя надежда на иную, не прописанную в договорах судьбу. Я была птицей в золоченой клетке, чье пение, чьи привычки и чье будущее потомство давно были расписаны по толстым родословным книгам. Распахнуть крылья? Их бережно, но настойчиво подрезали еще в детстве, привив мне одну-единственную, незыблемую истину: долг превыше всего. Я разжала пальцы, и порыв ветра тут же подхватил и унес прочь алую пыль, не оставив и следа.

Сделав последний, осознанный глоток горьковатого, честного осеннего воздуха, я повернулась и пошла обратно по безупречной тропинке к усадьбе. К матери. К завтрашнему дню, который наступит независимо от моих желаний.

Мои шаги были ровными и размеренными, спина – прямой, плечи – расправленными. Снаружи – целостный, законченный образ послушной дочери знатного дома. Внутри – лишь тихая, беззвездная ночь, ровная и глубокая, как черная вода в колодце, и пахнущая влажной землей и тихим, неизбежным тлением.

Я распахнула глаза – и в тот же миг упругая мягкость перины сменилась прохладной гладью привычного сатина. Не парча с вышитыми обережными узорами, а простой синий пододеяльник из ближайшего супермаркета, купленный на распродаже. Не шепот душистых кленов за окном, а назойливый, монотонный гул раннего трафика, доносящийся с Садового кольца. За окном серый рассвет размывал очертания панельных домов, а на тумбочке мигал заряжающийся телефон, показывая шесть часов семнадцать минут утра.

Я лежала в своей квартире, в своей спальне, на своей постели, пытаясь поймать привычные очертания комнаты: шкаф-купе, торшер с надвинутым на него абажуром, стопка деловых журналов на полу. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая ритм, незнакомый моему телу, но до боли знакомый ей – Аделине, чью кожу, чью усталость и чью покорность я только что ощущала. Сон. Это был снова этот чертов сон. Та покорная тихая девушка стала моим ночным кошмаром… или навязчивым, бесконечно детализированным сериалом, который мой мозг включал без моего спроса.

Я видела отрывки ее жизни, начиная с того дня, когда ей исполнилось восемнадцать, и на роскошном приеме в их усадьбе «Белый Феникс» под восхищенный шепот гостей, на нее надели тяжелое, холодное колье с адрахилом – магическим камнем, пульсировавшим ледяным огнем. Фамильную реликвию дома Адарских.

Знак собственности.

Жених, Витор горт Адарский, смотрел на это действо с тем же отстраненным, оценивающим выражением, с каким смотрят на приобретение новой породистой лошади.

Сейчас Аделине было девятнадцать. И с каждым сном дата ее свадьбы приближалась, как гильотина. Она видела его всего дважды за этот год. Впервые – на той самой помолвке. Он стоял рядом, и его высокая, под два метра, статная фигура в мундире маршала Стигийских Земель отбрасывала на нее тень. Его рука, коснувшаяся ее пальцев в ритуальном жесте, была холодной, как сталь, и от нее чудилось легкое, колющее покалывание – признак сильной, сдержанной магии. А во второй раз – на соколиной охоте в их владениях. Он пронесся мимо нее на вороном скакуне, даже не взглянув, и бросил через плечо пару ледяных, ничего не значащих фраз о погоде. Он подавлял ее не силой, а именно этой ледяной надменностью, непробиваемой уверенностью в своем праве владеть всем и вся, включая ее жизнь и магический дар.

Лежа на спине и глядя в потолок, по которому ползли оранжевые отсветы фар проезжающих машин, я, не скрываясь, облизала пересохшие губы. Вкус обычной городской пыли смешался с призрачным послевкусием сна. Господи, ну красавчик же. Мне бы такого, в мои-то двадцать девять, когда за плечами два развода с «тряпичными» мужиками, не знавшими, чего хотят от жизни, и карьера старшего менеджера в крупной IT-компании, которая благополучно съела лучшие годы, оставив в придачу квартиру в ипотеку и лёгкую бессонницу. Вроде даже ровесники с ним, Витором. Нет, правда, чертов красавчик. Высокий, широкоплечий, с такими точеными, аристократичными чертами, будто лицо высекал из мрамора влюбленный скульптор.

Темные волосы, собранные у затылка в короткий хвост, лишь подчеркивали жесткие линии скул и упрямый подбородок.

И глаза… глаза цвета темной стали, холодные, но умные.

По ним сразу было видно – дураком не был. Богатый, именитый, один из сильнейших магов Империи, если верить обрывкам слухов из сна. От него так и веяло силой и властью, даже сквозь сон ощущалась эта магнетическая, опасная аура. Я представила, как он смотрит не на Аделину, а на меня. И почему-то стало не по себе, но и любопытно. А что надменный? Так это лечится, как любит говорить моя подруга Наташка, потягивая мохито в баре. «Любого мужика, Лерка, можно перевоспитать. Главное – подобрать правильно «лекарство»». И ее опытный, циничный взгляд наверняка нашел бы ключик к этому спесивому лорду. Может, просто ему не с кем было поговорить на равных? Аделина-то была для него пустым местом, девочкой-невестой.

Да и вообще, зачем-то мне снятся эти сны? Так ярко, так подробно, будто я проживаю вторую жизнь. Ведь сны же не бывают просто так… Они что-то значат… Может, это мое подсознание так протестует против рутины? Против утренних пробок, планерок, отчетов и одиноких ужинов с сериалом? Или это просто мозг так развлекается, создавая для себя идеальный, пусть и сложный, сериал, где есть хоть какая-то магия, пусть и в виде ледяного жениха?

Додумать я не успела. Резкий спазм, будто от удара током, сжал виски. Комната перед глазами поплыла, закрутилась в гигантской, беззвучной воронке. Я попыталась схватиться за подушку, но пальцы онемели, не слушались, став чужими и тяжелыми.

Глухой удар в голову – и все звуки мира, гул машин за окном, собственное прерывистое дыхание, заглушил нарастающий, оглушительный шум в ушах, похожий на вой вьюги в горах, которые я видела во сне Аделины. Темнота, липкая и бездонная, подступила с краев зрения и накрыла с головой, как волна. Сознание выскользнуло из меня и уплыло в самые дальние дали, оставив лишь ощущение свободного падения.

Глава 2

Я пришла в себя с ощущением, что меня выдернули из одной реальности и грубо впихнули в другую. Не было плавного перетекания, как в снах. Был миг темноты – и вот я уже лежала на слишком мягкой, утопающей перине, под слишком тяжелым, но невесомо теплым шелковым покрывалом, в комнате, залитой теплым, янтарным светом заходящего солнца. Лучи его лежали на темном паркете ровными, пыльными полосами, в которых танцевали мельчайшие частички пыли. Я подняла руку перед лицом. Не свою руку – с тонкими пальцами пианистки и крошечной татуировкой-якорем на запястье, помнящей прикосновение клавиш и клавиатуры. Это была рука Аделины – бледная, почти прозрачная, изящная, с безупречным маникюром и тонкими, почти невесомыми запястььями, на которых проступали голубоватые вены. Я сжала пальцы в кулак, впилась аккуратными ногтями в ладонь. Острая, отчетливая, ясная боль. Не сон. Ни капли.

Я позволила себе просто полежать, изучая обстановку. Воздух был густым и неподвижным, пахнущим воском для полировки старой мебели, сушеными лавандой и мятой, разложенными в шкафах, и легким, едва уловимым ароматом дорогих духов с нотками ириса и сандала – не моих, чужих. Шум в ушах сменился абсолютной, звенящей тишиной огромной спальни, нарушаемой лишь редкими, пронзительными криками пролетающих за окном птиц да тиканьем старинных часов на каминной полке.

И что же я чувствовала? Не ужас. Не панику, которая, казалось бы, должна была сковать грудь. Лишь странное, леденящее спокойствие, словно я перешла некую критическую черту, и щемящее, глубокое чувство дежавю, растянувшееся на целые месяцы чужой жизни. Да, это было реально. Я была здесь. В теле Аделины. Накатила волна чего-то, что можно было бы назвать удивлением, но оно было коротким, как вспышка, и тут же растворилось в этой новой, обретенной ясности. Будто я подсознательно, с самого первого сна, ждала этого момента. Ждала, когда хрупкая перегородка между мирами окончательно рухнет, и я останусь по эту сторону. Мысль о возвращении – в свою квартиру, с ее одинокими вечерами, надоевшей работой, где я была лишь функцией, и тихой, непримечательной пустотой, – вызвала у меня лишь горькую, скептическую усмешку, дрогнувшую в уголках губ. Нет. Ни за что на свете. Там меня ничего не ждало. Ничего настоящего.

А здесь… Здесь был целый, живой, дышащий мир. Пусть и не самый дружелюбный, полный странных правил и скрытых угроз. Но он был реальным. И ужин с «семьей», который должен был начаться совсем скоро по меркам этого дома, был частью этой реальности. Я отбросила покрывало и встала с кровати. Пол под босыми ногами был холодным, даже сквозь тонкую ткань ночной рубашки. Я подошла к большому, в полный рост, зеркалу в резной деревянной раме. Знакомое лицо. Аделина. Большие, слишком выразительные для ее привычно-робкого характера карие глаза, светлые, цвета спелой пшеницы волосы, заплетенные в длинную, слегка растрепанную после сна косу, хрупкие, покатые плечи. Но сейчас в этих глазах горел не привычный испуг или покорность, а холодный, собранный, изучающий огонь. Тот самый, что я видела каждое утро в своем отражении, собираясь на работу, где нужно было быть твердой и непробиваемой.

Мой огонь.

«Ну что ж, – подумала я, с интересом разглядывая свое новое, старое отражение и замечая, как по-новому ложится свет на скулы, как держатся губы. – Посмотрим, что ты из себя представляешь, семья Аделины. Раз уж мы стали так близки». Я двинулась в сторону гардеробной – просторной комнатки с шкафами из темного дерева. Действовала на автомате, руководствуясь чужими, но уже уложившимися в голове, как картотека, воспоминаниями. Простое, но сшитое из дорогой ткани платье цвета темной сливы, с длинными рукавами и высоким воротом. Удобные туфли на низком, устойчивом каблуке. Я не стала заново переплетать тугую, идеальную косу, лишь распустила волосы, тщательно расчесала их пальцами, чтобы они легкими, естественными волнами спадали на плечи – достаточно скромно по местным меркам, но уже не так по-детски, не так безлико. В одном из ящиков туалетного столика лежали украшения. Я провела пальцами по массивному, холодному колье с адрахилом, камнем помолвки, и с легким, инстинктивным отвращением отодвинула его в сторону. Вместо этого выбрала тонкую, изящную серебряную цепочку с небольшим, искусно выполненным кулоном-снежинкой. Просто, элегантно и со вкусом. Без фамильного пафоса.

Сделав последний глубокий, размеренный вдох, наполненный ароматом этого мира, я вышла из комнаты в прохладный, сумрачный, тянувшийся на десятки метров коридор, где мои шаги отдавались глухим, но уверенным эхом.

Шаг был твердым, спина прямой – я сознательно контролировала осанку, наслаждаясь непривычной легкостью и гибкостью этого тела. Я не Аделина. Я – та, кто занял ее место, как надевают новое платье. И мне пора спускаться на ужин. Посмотреть в глаза этим людям, почувствовать атмосферу этого дома не через призму сна, а наяву. Посмотреть в глаза ему. И, возможно, начать потихоньку менять правила этой игры, в которую меня втянули против моей воли. Мысль об этом заставила кровь бежать чуть быстрее, вызвав щекочущее ощущение в животе. Страх? Нет, скорее любопытство и азарт. Я медленно спустилась по широкой мраморной лестнице, уже зная, куда идти, – эти знания жили во мне, как заученные маршруты в родном городе.

Голоса из столовой доносились приглушенно, сквозь массивную дверь. Глубокий, размеренный баритон – ее отец, барон Элрик. Светский, слегка нервный, словно натянутая струна, тембр матери, леди Илэйн. И еще один… низкий, бархатный, с легкой хрипотцой, проскальзывающей на согласных. Голос, который умел бы отдавать приказы.

Витор.

Мое сердце – нет, сердце Аделины – екнуло, отозвавшись привычной, вложенной в него тревогой, но я подавила эту слабость, сделав еще один глубокий вдох. Я готова. Меня смущало только одно: я не знала, в какой именно день очнулась. В моих снах Аделина с замиранием сердца ждала приезда Витора завтра. А сейчас за высоким арочным окном, в которое были вставлены витражи с фамильными гербами, был вечер, а в столовой явно было больше двух человек. Значит, либо я перенеслась на день вперед, и этот самый «завтра» уже наступил, либо жених решил появиться раньше срока, нарушив все возможные договоренности, что уже было интересно и говорило о его характере. Впрочем, какая, в сущности, разница? Поезд уже тронулся, и мне оставалось только занять свое место в купе и наблюдать за пейзажем. Я решительно толкнула тяжелую дубовую дверь с бронзовой фурнитурой и перешагнула порог столовой.

Воздух здесь был другим – густым, насыщенным, теплым. Он был полон аромата жареного мяса с трюфелями, легкой кислинки дорогого игристого вина и едва уловимого, но стойкого запаха магической пыли, которую использовали для очистки воздуха, – он напоминал озон после грозы и холодный пепел. Мое тело само, помимо воли, совершило легкий, отточенный годами муштры и репетиций книксен, и я мысленно поблагодарила мышечную память Аделины, существенно облегчившую мне жизнь в этот первый решающий момент.

– Добрый вечер, – прозвучал мой голос, мягкий, мелодичный и послушный, совсем не похожий на мой собственный, привыкший ставить задачи и давать оценки.

За длинным столом из темного, почти черного дерева, накрытым белоснежной скатертью и уставленным серебряными подсвечниками и хрустальными бокалами, сидели трое. Отец, барон Элрик – высокий, плотный, солидный мужчина с густыми темными волосами, тронутыми благородной сединой у висков, которая делала его только внушительнее. Его лицо, обычно непроницаемое, как маска, сейчас выражало привычную суровую сдержанность, но в уголках губ таилась усталость. Мать, леди Илэйн, – хрупкая женщина в платье цвета морской волны, с идеальной, как у балерины, осанкой и легкой, почти незаметной для постороннего глаза складкой беспокойства у тонких губ. Ее пальцы перебирали жемчужное ожерелье.

И… он.

Витор горт Адарский.

Он сидел спиной к большому камину, в котором весело потрескивали поленья, отбрасывая длинные тени. Живой огонь рисовал золотистые блики на его черных, гладко зачесанных волосах, выгодно подчеркивал резкие линии высоких скул и твердый, упрямый подбородок. На нем был не парадный мундир, а темный, почти черный, но дорогой и безупречно сидящий камзол из бархата, подчеркивавший ширину плеч и узость талии. В его серых, стального цвета глазах, холодных и оценивающих, читалась все та же надменная уверенность, но сейчас в них, когда он на мгновение задержал на мне взгляд, промелькнула тень легкого, безразличного любопытства, с каким рассматривают новую деталь интерьера.

– Здравствуй, дочь, – спокойно, без особой теплоты, но и без упрека кивнул отец. Его пальцы с толстыми перстнями-печатками обхватили массивную хрустальную рюмку с темно-рубиновым вином. – Ты как раз вовремя. Мы как раз обсуждали детали твоей скорой свадьбы с Витором.

«Да? – пронеслось у меня в голове, в то время как на моих губах, совершенно самостоятельно, застыла все та же учтивая, легкая, ничего не значащая улыбка, которую я видела в зеркале у Аделины. Внутри же все было спокойно и ясно. – Ну, ради такого события, как моя собственная свадьба, я, конечно, с вами посижу. Послушаю, что вы тут без меня, главной заинтересованной стороны, успели порешать».

Я направилась к своему месту, ощущая на себе три пары глаз: тяжелый, оценивающий взгляд отца, тревожный, сканирующий взгляд матери и тот, самый интересный, – холодный, отстраненный, но невероятно внимательный взгляд моего жениха.

Игра начиналась.

Глава 3

– Благодарю, батюшка, – я захлопала ресничками, изображая почтительную внимательность, и плавно скользнула на свободный стул напротив Витора, поправляя складки платья. Дерево стула было прохладным даже через ткань.

О, да. Вблизи Витор был еще эффектнее. Хорош, чертовски хорош. Классические, безупречные черты, густые темные брови, идеально очерченные губы, которые, казалось, никогда не знали настоящей, легкой улыбки. От него исходила аура холодной, сконцентрированной силы, словно от замерзшего водопада, и чувствовался легкий, пряный аромат дорогого мыла и кожи. Правда, взгляд его оставался отстраненным, будто он рассматривал не живую девушку, а новую единицу в инвентарной описи своих владений. Наверняка слова цедит сквозь зубы, снисходительно и неохотно. Но ничего, это лечится. У меня уже зарождался смутный, дерзкий план, как растопить этот лед, и мысль об этом вызывала не страх, а скорее азарт, как перед сложной, но интересной работой.

Пока же я принялась, как примерная дочь, за чуть подслащенную овсяную кашу с орехами и сушеными ягодами, которую беззвучно подала служанка в простом темном платье и белом крахмальном переднике. Ложка в моей руке не дрогнула, движения были выверенными и спокойными. Я отметила про себя приятный вкус каши – она была правильно приготовленной, густой, с ноткой меда.

– Дочь, мы с твоим женихом решили, что свадьба состоится послезавтра, – ровным, не терпящим возражений тоном «огорошил» меня отец, его пронзительный взгляд буравчиком впивался в меня, выискивая малейшие признаки паники или протеста. Он явно ожидал увидеть дрожь в руках или испуг в глазах.

Ну-ну. Не дождутся. Внутри все замирало от адреналина, но внешне я оставалась невозмутимой, как поверхность лесного озера в безветренный день. Я лишь покивала, делая вид, что тщательно пережевываю очередную ложку каши, давая себе секунду на осмысление.

«Да как скажете. Послезавтра, так послезавтра. Мне, собственно, все равно. Так даже лучше, меньше времени на лишние переживания». Мысль пронеслась четко и ясно. Побыстрее выйду замуж – побыстрее получу доступ к ресурсам, статусу и, что важнее всего, относительной свободе и независимости в доме мужа, где я уже не буду просто дочерью под строгим надзором. Пока эта мысль казалась единственным разумным выходом и лучшей из имеющихся стратегий.

– Наряд тебе сшила придворная портниха, мадам Солей, – продолжил отец, явно раздраженный моим спокойствием, его пальцы слегка постучали по столу. – Драгоценности отдаст мать перед церемонией. – Я покосилась в сторону леди Илэйн; она сидела, выпрямившись как струна, и невозмутимо кивнула, подтверждая сказанное, но ее пальцы нервно перебирали жемчужное ожерелье, выдавая внутреннее напряжение. – Все, что от тебя требуется, – уметь владеть собой. Быть достойной.

Угу. Если перевести с аристократического на нормальный язык: «Милая, не вздумай устроить истерику у алтаря или, не дай боги, сбежать». Да я, в общем-то, и не собиралась. Мой побег будет куда более изощренным и тихим. Он будет заключаться не в бегстве от, а в приходе к. К власти. К контролю. К возможности самой распоряжаться своей жизнью в рамках новой роли.

– Конечно, батюшка, – все же откликнулась я, доев кашу и с видимым, почти искренним удовольствием принимаясь за теплую, ароматную булочку с корицей, которую только что подали. Я отломила кусочек, чувствуя, как сахарная пудра оседает на пальцах, и как тает во рту мягкое тесто. – Я понимаю всю ответственность момента. Я сделаю все, чтобы наша семья могла мной гордиться. – Я сказала это ровным, уверенным тоном, без подобострастия, но и без вызова.

Я подняла глаза и встретила взгляд Витора. На сей раз он смотрел на меня пристально, с едва заметным, но живым интересом, отложив в сторону свой нож. Возможно, его удивило мое спокойствие, отсутствие привычной робости. Или тон, в котором прозвучали мои слова. В его серых, все еще холодных глазах мелькнула искорка чего-то, что не было ни надменностью, ни отстраненностью. Скорее… легким, пробуждающимся любопытством. Что ж. Отличное начало.

Первая маленькая победа, незначительная, но важная. Я опустила глаза, сделав вид, что сконцентрирована на булочке, но внутри улыбнулась. Игра обещала быть интересной.

После ужина все разошлись по своим покоям без лишних слов, в привычном, отработанном порядке. Здесь, в провинциальной усадьбе, вдали от столичной суеты, вечера были тихими и предсказуемыми, словно песок в песочных часах. Я не стала нарушать заведенную традицию и после недолгой, церемонной беседы поднялась к себе по широкой лестнице, чувствуя под пальцами прохладу отполированного дерева перил. Служанка, девочка лет пятнадцати, с серьезным лицом, помогла мне расстегнуть пуговицы на платье и переодеться в удобную, просторную ночную сорочку из мягкого батиста, после чего я погасила свечу и устроилась в центре большой кровати, утопая в перинах.

Усталость, больше психологическая, чем физическая, взяла свое, и я почти сразу погрузилась в глубокий, без сновидений сон. Но где-то в его глубине ко мне прокрался другой образ.