У нас была великая культура. СССР: искусство и повседневность

Рустем Вахитов

У нас была великая культура

СССР: искусство и повседневность

Серия «Non-fiction специального назначения»

© Рустем Вахитов, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

От автора

Чем дальше советская цивилизация уходит от нас в пучину прошлого, тем острее большинство нашего общества (не только те, кто жил в СССР, но и представители молодого поколения, родившиеся уже в постсоветский разор) осознаёт: у нас была не только великая держава, у нас была великая культура. Культура, которой в подмётки не годятся поделки современной литературы, кино, театра «капиталистической» России. «Прорабы перестройки» обещали нам, что, стоит убрать препоны советской цензуры, как забьют неиссякаемые творческие фонтаны. Убрали препоны. Напечатали всё запрещенное – и эмигрантское, и заграничное. Стали ждать творческих фонтанов от деятелей искусств, инженеров человеческих душ и любимцев Муз, обретших долгожданную свободу. Но из фонтанов прерывистыми струями выстреливает только грязная водица – и ничего больше.

Не случайно ведь теперь народ с придыханием смотрит советское кино, перечитывает старые советские книги. Даже диссиденты и антисоветчики не создали ничего значительного, как только их оторвали, как Антея от матери, от ненавидимой ими советской почвы. Поэтому и либералы если зачитываются, то старыми романами своих поседевших, перепевающих прежние мотивы кумиров.

Эта книга – о нашей великой ушедшей советской культуре – литературе, кино, идеологии, феноменах социальной истории. Об их тайных смыслах, потаённом контексте, отражавшем то общество. Если мы поймем своё прошлое, то станем понимать и себя сегодняшних.

К советской культуре нужно возвращаться и возвращаться. Теперь, по прошествии лет, она прочитывается и видится иначе. Это возвращение и происходит в этой книге. На её страницах читатель снова встретится с Ефремовым и Булгаковым, Аксёновым и братьями Вайнерами, фильмом «Ирония судьбы» и песнями Высоцкого, задумается о подоплеке советского Нового года или о… культурном контексте плацкартного вагона и магазинов «Берёзка».

Если книга заставит вас перенестись в прошлое, задуматься о нём, что-то в нём понять, то я буду считать свою задачу выполненной.

Моей жене Ане

Глава 1

«Инженерия человеческих душ»

Поэт и народная революция

(О Блоке)

1

В далёкий, теперь уже баснословный год, когда автор этих строк только родился, Евгений Евтушенко, бывший тогда ещё советским поэтом, а не антисоветчиком в клоунской кепке, так написал об интеллигенции Серебряного века, подвергшей Блока обструкции за признание Советской власти:

Вам, кто руки не подал Блоку,затеяв пакостную склокувокруг «Двенадцати», вокругпевца, презревшего наветы,вам не отмыть уже навекиот нерукопожатья – рук.….Для мелюзги всегда удачаруки надменной неподачатому, кто выше мелюзги.Всегда слепцы кричат: «Продался!» —тому, кто взглядом вдаль продрался,когда не видно им ни зги.

Затем Евтушенко, правда, сам примкнул к столь презираемой им в 1970 году «мелюзге», «слепцам», которым не дано подняться до уровня Художника, слушающего «музыку времён»… Этим и отличается небольшой ухватистый талантик от гения. Первый очень часто, по причине слабости к бытовым удобствам и глупой славе, легко предаёт высокие идеи, которые на мгновение открылись ему в «волшебном кристалле» вдохновенья.

Но вернёмся к Александру Блоку. Блоковский поворот к большевикам, действительно, был ударом для людей его круга – Мережковского, Гиппиус, Философова и прочих томных девушек в платьях и штанах, любивших мудрено рассуждать о гностицизме, мистике и творческом экстазе и называвших себя по последней французской моде символистами. Блок был единственным гением среди них (как Маяковский – у футуристов, Есенин – у имажинистов). Он был знаменем школы символистов. Он был тем, что лукаво богословствующая и словоблудящая толпа из писателей и поэтов средней руки могла предъявить в качестве свидетельства истинности и плодотворности свой эстетической программы. Чуть ниже, но рядом с ним были лишь Брюсов и Белый, но к ужасу Гиппиус, любившей звать себя «Антоном», и её бородатой жены – Мережковского, и Брюсов с Белым приняли Октябрьскую революцию. По-своему, с истерическими вывертами, но приняли!

Причём нельзя сказать, что Гиппиус, Мережковский и их друзья были ярыми консерваторами, охранителями царской старины, истово ненавидевшими революцию как таковую. Напротив, они куда больше Блока заигрывали с огненной стихией социального мятежа и водили дружбу не с кем-нибудь, а с эсерами-террористами. В частности, со знаменитым Борисом Савинковым, который, отдыхая в Париже между убийствами царских министров, писал слёзно-мутные повестушки с образами из Апокалипсиса. Интересно, кстати, что после Великого Октября и Савинков, как и его декадентствующие приятели, оказался в рядах антибольшевистских сил и воевал на стороне белых, против социалистической власти и народа, хоть и называл себя «социалистом» и «народником».

Получается, разница между Блоком, с одной стороны, и Мережковским, с другой, не в том, что первый принял революцию, а второй, желая сохранить этическую девственную чистоту, отверг её. Нет, они оба приняли сначала Февральскую революцию (Блок даже входил в комиссию, которую образовало Временное правительство для расследования вопроса о «предательстве царской семьи в пользу Германии»). Но, приняв эту интеллигентскую, верхушечную «революцию», по сути, политический переворот, Блок в ней быстро разочаровался, а когда на смену ей пришла как девятый вал настоящая, народная революция, он решил быть со своим народом. А Мережковский с Гиппиус отказались, назвав этот народ «толпами хамья». Об этом хорошо написал Евтушенко в уже процитированном мной стихотворении:

Художник, в час великой пробыне опустись до мелкой злобы,не стань Отечеству чужой.Да, эмиграция есть драма,но в жизни нет срамнее срама,чем эмигрировать душой.Поэт – политик поневоле.Он тот, кто подал руку боли,он тот, кто понял голос голи,вложив его в свои уста,и там, где огнь гудит, развихрясь,где людям видится Антихрист,он видит всё-таки Христа.

Сам Евтушенко, кстати, как мы теперь знаем, «великой пробы» не выдержал, до «мелкой злобы» опустился и стал «Отечеству чужой».

2

У Блока есть замечательная по содержанию статья – «Интеллигенция и революция», написанная в январе 1918 года и напечатанная в левоэсеровской газете «Знамя труда» (Блок был не большевиком, а левым мистиком-народником и среди партий многопартийной ещё Советской власти ему были ближе левые эсеры). В этой статье поэт полемизирует с теми своими знакомцами из интеллигентского сословия, кто, испугавшись хаоса и буйства революции, завопил: «Россия гибнет!», «России больше нет!». Блок не соглашается с этим и говорит пророческие слова: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой». Так оно и вышло.

Но откуда поэт почерпнул такую уверенность? Полагаю, он верил в силу и мощь своего народа, в его энтузиазм, в целеустремлённость и волю вождей, которых выдвинет революционный народ. Короче, Блок верил в творческую состоятельность народной революции.

Он увидел разницу между интеллигентской февральской и подлинно народной, по Блоку – почти космической – революцией Октября: «Теперь, когда весь европейский воздух изменён русской революцией, начавшейся „бескровной идиллией” февральских дней и растущей безостановочно и грозно, <…> поток, ушедший в землю, протекавший бесшумно в глубине и тьме, – вот он опять шумит; и в шуме его – новая музыка». И эта революция, охватившая многомиллионные низы империи, революция поднявшегося народа несла с собой не лозунги «парламента», «разделения властей», «конституции», о чём твердили февралисты, а требование… обновления мира, прихода более справедливой и чистой жизни! «„Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, – пишет Блок, – слушать ту музыку, которой гремит разорванный ветром воздух”. Что же задумано? Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью».

Ни больше, ни меньше! Декадентская интеллигенция ползала по земле, пища об европейских демократических институциях, о национальном демократическом государстве, не идя дальше требований политических свобод a la буржуазная Европа, а народ мечтал о царстве справедливости! И с кем по пути поэтам и художникам – спрашивает Блок – с пресмыкающимися перед обветшалыми кумирами буржуазной Европы или с народом, рвавшимся в новую эру, в новый эон? Ответ очевиден.

И затем поэт констатирует, будто припечатывая к доске позора своим чеканным словом тех, кто сейчас любит посплетничать об «Октябрьском перевороте»: «Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком… – это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией».

Итак, Октябрьская революция против Февральского переворота. Народная стихия против интеллигентского кривлянья с красными бантами на лацканах. Принять путь восставшего народа – значит последовать за высшими гениями русской национальной культуры – уверен Блок. «Передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели, тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой», писал он и заключал: «Русские художники имели достаточно „предчувствий и предвестий” для того, чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в том, что Россия – большой корабль, которому суждено большое плавание. Они, как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчётливостью, умеренностью, аккуратностью… Для них, как для народа, в его самых глубоких мечтах, было всё или ничего».

3

Вадим Валерианович Кожинов ещё в 1990-е годы открыл тот факт, который усердно замазывали в былые времена те, кто хотел превратить историю Великой Революции в хрестоматийный глянец. В 1917–1921 годах борьба велась не между революционерами, мечтавшими о социализме и коммунизме, и белыми – реакционерами, желавшими вернуть монархию и старый строй. Реакционеры, монархисты, черносотенцы проиграли свою борьбу в марте 1917-го, когда царь отрёкся от престола. С октября 1917-го друг другу противостояли не роялисты и революционеры, а сторонники Октябрьской революции и Февральского переворота, как об этом и написал Блок в «Интеллигенции и революции». «Белыми» (на манер французских роялистов) защитников Учредительного собрания и объявленной им «Российской демократической республики» именовали только большевики, желая уличить их в том, что они якобы мечтают о «царском троне». Сами же колчаковцы, деникинцы и врангелевцы именовали себя «добровольцами», «демократами», «русскими националистами». И были они за демократию европейского типа. Некоторые из них, правда, желали установления монархии, но не той, что была в России до февраля, а конституционной, на английский манер, с парламентом…

Понятно, что эти идеи – конституционализм, либеральный национализм, парламентаризм – были мало понятны простым крестьянам, которые и слов-то таких не знали. Крестьянам гораздо яснее были большевистские лозунги о земле, мире и власти Советов. Крестьянами двигала вековечная мечта о царстве справедливости, отразившаяся в фольклоре, сказаниях и песнях, в многочисленных народных ересях, что так ярко изобразил Бердяев в «Истоках и смысле русского коммунизма». И Блок принял Октябрьскую революцию и Советскую власть, встав на сторону этого народа, в отличие от своих бывших сотоварищей – писателей и поэтов-декадентов Серебряного века, взявших сторону февралистов – представителей обуржуазившихся высших классов. Те вопили, что «победил хам!». Надо сказать, действительно, народное возмущение сопровождалось перехлёстами и даже варварством и вандализмом – это правда, которую тоже скрывать нельзя. Восставшие крестьяне, рабочие, солдаты сжигали библиотеки, уничтожали шедевры искусства во дворцах и имениях, которые они занимали. Революционная стихия, как и вешняя вода, не может не нести с собой грязную пену и мусор.

И Блоку не меньше, чем антисоветчикам-декадентам, было горько видеть это. Поэт был далёк от того, чтоб оправдывать вандалов. Но он понимал, что у такого поведения есть свои причины. В той же статье Блок пишет: «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью». При этом Блок уверен: революция, как и всё, имеющее в своей основе высокую мечту, в итоге переплавит зло в добро. Открыв широчайшие перспективы детишкам крестьян, рабочих, извозчиков, прачек, кухарок, революция породит новую культуру – достойную наследницу старой, и дети тех, кто жёг в 1918-м библиотеки и столетние парки в барских усадьбах, сами станут учёными, писателями, поэтами, педагогами, инженерами… Вслушайтесь, какая вера в творческую силу народа сквозит в словах поэта! «Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не всё потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове». Так и должно быть, Блок ведь – великий русский поэт, а великий художник всегда отталкивается от народной культуры, его творчество народно, он с народом связан теснейшей и глубинной связью.

И Блок оказался прав. Появились из выпущенного на свободу половодья народного крестьянские сыны – поэт Твардовский, полководец Жуков и тысячи, тысячи тех, без кого уже невозможно представить русскую культуру, культуры других народов СССР.

А что же старорежимные интеллигенты, гордившиеся своей «культурностью» и не подавшие руки Блоку, поскольку он-де «продался хамам»? Возьмём, к примеру, ту же Гиппиус. В 1918 году она подарила знакомцу по символистскому цеху свой сборник «Последние стихи», буквально нашпигованный ядом ненависти к Октябрьской революции. Блок ещё довольно осторожно и мягко на него отреагировал:

И что Вам, умной, за охотаШвырять в них солью анекдота,В них видеть только шантрапу?

Мог бы и посильнее что-нибудь сказать. Совсем другие слова, похлеще, вспоминаются, когда читаешь эти злобные строфы:

Мысли капают, капают скупо,нет никаких людей…Но не страшно… И только скука,что кругом – всё рыла тлей.Тли по мартовским алым зорямпрошли в гвоздевых сапогах.

«Мартовские алые зори» – это идеалы февральской революции (по новому стилю она была в марте). А «нелюди» с «рылами» – это… родной русский народ в серых шинелях с большевистскими красными флагами… Настоящий, реальный народ, а не тот цветистый лубок, который за него принимали завсегдатаи декадентских салонов.

Для этой «восставшей черни» «изящная» символистская поэтесса не жалеет самых грубых ругательств. Они у неё и «дьяволы и псы», и «ночная стая» и «серые обезьяны»!

Ночная стая свищет, рыщет,Лёд по Неве кровав и пьян…О, петля Николая чище,Чем пальцы серых обезьян!

«Петля Николая» – это та самая петля, которой были удушены декабристы – Пестель с товарищами по приказу Николая Первого. Стихотворение Гиппиус обращено к декабристам (она даже называет их – «Рылеев, Трубецкой, Голицын») и как бы упрекает их: «…смотрите что творит ваш „освобождённый народ”»! Теперь ей, «певице Свободы» Гиппиус, мил уже Николай с его виселицами и шпицрутенами! Теперь она желает, чтоб «хамьё» загнали в «старый хлев самодержавия», который декадентка ещё недавно проклинала:

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,Народ, не уважающий святынь!

Кстати сказать, что за святыни имеет в виду дама, которая воспевала со своим мужем половые извращения и мерзкий антихристианский оккультизм? Известно какие – для этих господ нет ничего святее… западной, либеральной, буржуазной «демократии» – с парламентом, с чинными депутатами, спорящими о процедурах, в то время как народ продолжает бедствовать… Казалось бы, кому придет в голову поэтизировать, воспевать громоздкую политическую машину с трудно произносимым и ещё труднее лезущим в стих названием «Учредительное собрание»? Но Гиппиус смогла!

Наших дедов мечта невозможная,Наших героев жертва острожная,Наша молитва устами несмелыми,Наша надежда и воздыхание, —Учредительное Собрание, —Что мы с ним сделали…?

Разве способна понять эта «либеральная Муза» слова Блока о народе, мечтающем о справедливости и о том, что настоящий художник должен быть непременно на стороне мечтающего и страдающего народа? Она же настоящая зомбированная сектантка, только сектанты хоть Богу молятся, скудно и худо ими понимаемому, а наши интеллигенты-декаденты – Учредительному Собранию! Понятно, что Ленин на пару с матросом Железняком, распустившие это собрание (поскольку для них оно было никаким не Богом, а кучкой политиканствующих буржуа, не имеющих отношения к истинному народному волеизъявлению), – «ужасные кощунники», которым «прощения нет».

И как же кончили эти господа, проклявшие свой народ, объявившие его «обезьянами» и «хамами»? Плохо кончили. Господин Мережковский – муж Гиппиус – тем, что в оккупированном немцами Париже по радио приветствовал Адольфа Гитлера, сравнив усатого фюрера с… Жанной д‘Арк! Его поклонники уверяют, правда, что не в Париже, а в Биаррице и не Гитлера с Жанной д‘Арк, а Сталина с антихристом… Но при этом он сделал это в присутствии немцев, вызвав их аплодисменты, в то время, когда его стране грозило немецкое вторжение! Это ли не коллаборационизм?

Зинаида Николаевна недалеко ушла от мужа. Правда и её нынешние антисоветчики-литературоведы пытаются «отмазать». Пишут, что она осудила речь мужа, что в своих дневниках обзывала немцев «чёрными роботами». Но давайте заглянем в эти её дневники. Июнь 1941 года. Гиппиус получила известие о нападение Германии на Россию-СССР, на её Родину, что ни говори. Гиппиус пишет: «Два слова только: сегодня Гитлер, завоевавший уже всю Европу, напал на большевиков. Фронт – от Ледовитого океана до Чёрного моря. Помогают Финляндия, Румыния и др. Объявление войны любопытно». То есть Гитлер у неё напал не на Россию, а «на большевиков», и ей, видите ли, любопытно, чем же всё кончится? Будто речь не о родном народе, а о подопытном лабораторном животном.

Ах да, она же сама в «Последних стихах» называла всю Россию помимо горстки демократствующих декадентов и декадентствующих демократов «серыми обезьянами».

Ненависть к своему народу всегда только так и кончается. Тем, кто сегодня осуждает поэта Блока за то, что он принял советскую народную революцию, стоит подумать о бесславном конце «руки не подавших» Блоку.

«Чтоб жить не в жертву дома дырам…»

(О Маяковском)

1

Каждый год 19 июля – в день рождения поэта Владимира Маковского – я думаю о том, что если бы сохранился Советский Союз, то в этот день проходили бы громкие торжества. По телевизору показывали бы фильмы и передачи о «пролетарском трибуне», в музее Маяковского были бы конференции… Сейчас же в этот день полная тишина. Нынешняя власть предпочитает «не замечать» эту дату.

Думаю, сам Владимир Владимирович был бы этому очень рад. Нелюбовь к себе со стороны власти, которая уничтожила социализм, поливает грязью Ленина и Сталина, всячески восхваляет Колчака и Шкуро, поэт революции без сомнений воспринял бы как комплимент. Он ведь писал в одной из статей: «Если встанет из гроба прошлое – белые и реставрация – мой стих должны найти и уничтожить за полную для белых вредность».

Но мы, для кого советский социализм – не тупик, а напротив – высший взлёт истории нашей Родины, не можем не вспоминать В. В. Маяковского. Поэта, который всю свою творческую силу – а она у него была велика! – поставил на службу «атакующему классу», рабочим и крестьянам, поднявшимся на своих господ, скинувшим их прогнившее государство и впервые начавшим величайшее в мире строительство – социализма!

2

Для меня есть в этом и личный момент. Ведь именно через творчество Маяковского мне некогда открылся огромный и полный чудес Континент Поэзии. Конечно, ещё в детстве я слышал стихи Пушкина, конечно, я знал стихи Есенина и других русских поэтов, но, увы, как-то это не особо трогало меня – мальчишку с рабочей окраины приуральского города. Но однажды, когда мне было 14 лет, я раскрыл книгу стихов Маяковского, прочитал:

Вам ли понять,почему я спокойныйнасмешек грозоюДушу на блюде несуК обеду идущих лет…

и тут же влюбился в его космическую ширь и образность, в его силу и пафос. Надо ли говорить, что тогда я начал писать и свои первые юношеские стихи (а кто из советских ребятишек не писал стихи? Тогда ведь мечтали стать поэтами, а не банкирами!) – и они были «под Маяковского»…

Стихи я потом писать бросил, но любовь к Маяковскому осталась на всю жизнь. В юности, пришедшейся на перестройку, открывшую нам русский Серебряный век, я, конечно, больше ценил его ранние, футуристические вещи – «Владимир Маяковский», «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник» (последнюю я столько раз перечитывал, что выучил наизусть!). С годами мои эстетические вкусы изменились, я стал ценить ясность и глубину классики, полюбил Пушкина. И у Маяковского (который, кстати, тоже прошел путь от футуристического отрицания Пушкина до благоговения перед ним) я полюбил его более зрелые и поздние вещи: «Люблю», «Про это», «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо», «Во весь голос»… Всякий классик (трибуну, правда, это определение не понравилось бы, но факт есть факт!) многогранен, и для каждого возраста у него – своя грань.

Про Маяковского обычно говорят: поэт революции. Это правда, но правда сама по себе мало что говорящая, почти бессодержательная. Мало ли кто принял Октябрьскую революцию! Маяковский и Брюсов, Есенин и Клюев, Блок и Устрялов, Махно и Брусилов… Их сотни! И каждый по своим причинам. Устрялов её принял как патриот, увидевший в Ленине собирателя России, Махно – как анархист, увидевший в Ленине предтечу Коммунии, Блок – как мистик-символист, для которого большевики – новые варвары, разрушающие старую культуру и открывающие «новые зори», Клюев – как сектант-народник, которому декреты Ленина напомнили старообрядческий «игуменский окрик». У каждого была своя революция и свой резон отвергать «старый мир».

Почему же Маяковский встал на сторону большевиков? Неужели потому, что он был футурист, ниспровергатель в области искусства, для которого, дескать, естественно и логично поддерживать и политическую революцию?

Думаю, что нет. Во-первых, самые проницательные из читателей раннего Маяковского, когда он ещё щеголял в жёлтой «кофте фата», не признавали его футуристом. Художник Репин, восхитившийся свежестью восприятия нового поэта, говорил Чуковскому: «Да какой же он футурист? Он – реалист!» И, во-вторых, сам Ленин отказывался признавать сомнительный силлогизм «революционер в искусстве обязательно сторонник большевизма». Ленин не любил футуризма, считал его не социалистическим, а крикливо-анархистским искусством (а анархизм он определял как «вывернутую наизнанку буржуазность»). Михаил Лифшиц потом подвёл под это суждение Ильича солидный философский базис и доказал неизбежность смычки классического, в глубине своей народного и реалистического искусства и социализма. По Лифшицу, Пушкин гораздо более антибуржуазен, чем футурист Бурлюк, который даром что эпатировал буржуа, рисуя на лбу аэроплан, а закончил жизнь в буржуазнейшем благополучии в Нью-Йорке и отказался в 1965 году от предложения принять советское гражданство!

Буржуазность в области культуры – это мещанство (как в классическом его виде – с канарейками и слониками, так и в превращённом – с аэропланом на лбу). А Маяковский больше всего в жизни ненавидел мещанство. Им двигала мощная энергия антимещанства (как Горьким, только тот веровал в «народушко бессмертный», а Маяковский – в пролетариат как в символ творческой мощи). Маяковский больше всего не терпел лицемерия и пошлости. Не терпел физически, до боли (а он был очень нежным и ранимым человеком, несмотря на огромный рост, монументальную внешность и бас!). Бенедикт Сарнов написал про него: «Это очень несчастный человек. Бесконечно уязвимый, постоянно испытывающий жгучую боль… одинокий, страдающий. Главные чувства… – огромная жажда ласки, любви, простого человеческого сочувствия». Для Маяковского коммунизм был идеальным обществом, где нет одиночества, боли от обмана и предательства, фальши и пошлости. Где все честны друг с другом, все друг друга уважают, стараются понять, если любят или не любят кого-то – так и говорят! Он и писал об этом своём идеале: