Английская красная и железная лазурь

Глава 1

Мэд Эссенс

Английская красная и железная лазурь

Введение. Justificatum malum factum.

– Мистер Камен, не так ли? Я… Я большой фанат! Какая неожиданность увидеть вас здесь! Да ещё и рядом с этим… Убожеством.

– А?

Ричард Камен. Да, так меня зовут. Точно. Совсем забыл. Порой совсем сложно собрать все мысли в кучу. Собрать самого себя в кучу, слепить из разрозненных кусочков похожее на человека существо, которое чудом ещё помнит, как раскрывать рот в такт и членораздельно произносить слова. Старость берёт своё.

– Я ведь не обознался? Вы – Ричард Камен, всемирно известный художник! – голос молодого человека едва не срывался на восторженный писк, от которого вот-вот разболится голова. – Это вы, не скромничайте!

– Да… Был им. Когда-то давно. – я отрешённо махнул рукой. Так по-старчески. Боже, Ричард, что с тобой стало.

Усталый голос, прокуренный и сиплый. Мой голос, которого я не слышал уж очень давно. Я сам этого захотел, не подумайте, но не то, чтобы по своей воле. Жить в одиночестве – значит рано или поздно смириться с тем, что периодически тебе приходится проговаривать простенькие фразы, лишь бы только убедиться, что ты всё ещё не разучился разговаривать.

– Я знал! С самого первого взгляда знал, что это вы!

– А то меня так сложно потерять в толпе. – съязвил я в ответ. Малец точно знает всю мою историю, но то ли прикидывается дурачком, то ли колпак фанатизма, который сполз на глаза, воздействует на мозги и нагоняет галлюцинации.

– Ни в коем случае не хотел вас оскорбить, сэр! Просто, ваши шрамы… Господи Иисусе, это так волнительно! – словно маленькая девчонка, парень сжал в руках широкий блокнот и чуть ли не затрясся в экстазе. Ну и ну.

Стоило ему упомянуть шрамы, как они тут же зачесались. Обычно, они не чешутся, пока их не замечаешь. Я привык жить с ними, каждое утро смотреться в зеркало и видеть своё старое лицо, не разукрашенное гладкими линиями, стянувшими щёки, веки и губы словно хирургические нити. А этот щегол… Пищит от восторга, глядя на них! Интересно, он просто издевается, или в самом деле эта встреча заставляет проснуться сидящего в нём маленького мальчика, впервые увидевшего необычно выглядящего человека?

Рука невольно потянулась к лицу. Пальцы быстро пробежали по рубцам, пригладили их, унимая зуд. Я выглядел страшно. Очень страшно, если не приуменьшать. Человек, которому я хотел помочь, оставил мне эти шрамы на память, как проклятое клеймо. Но часы тикают, и чувство, будто этот кошмар, эти шрамы, весь ужас пережитых лет, сидящий на подкорке, вот-вот развеется вместе с моей кончиной, нарастает только больше. И гори оно всё огнём.

– Вас давно не было видно на людях. Ни новых картин, ни выставок. Даже в новостях не "светитесь". – малец всё не унимался.

– Стараюсь прожить остаток жизни в спокойствии, знаете ли, мистер…

– Эклберри. Джон Эклбери. – представился парень. – Я работаю в местной газете журналистом, в свободное время немного пишу. Вот, решил наведаться в обитель искусства, ха-ха.

Мерзкий смешок. Нет ему дела ни до искусства, ни до музея, в котором мы сейчас находимся. Я видел таких людей, знаю, чем они живут: сейчас он напишет очередную простенькую статейку, получит за неё жалкие гроши, а уже вечером купит бутылку самого дешёвого бренди и будет в муках пытаться выдавить из себя словечки для своего "настоящего" хобби – так он надеется, что последняя строчка в собственной книге тут же сделает его известным и богатым, но человечество его проигнорирует. Ему повезёт, если у него хватит сил и терпения начать ещё одну – в противном случае он забросит это дело в долгий ящик и плюнет, проклянув тот день, когда решил взять перо в руку. Я знаю этих людей – я был одним из них, и бьюсь об заклад, что и Морган был среди них.

– Занятно, мистер Эклберри. Правда. – соврал я.

– Раз уж состоялась такая занимательная и, не побоюсь этого слова, уникальная встреча, не сочтёте ли вы грубостью, если я задам вам пару вопросов?

– Кхм. Хорошо, задавайте.

О да, Джон. Я уже сто лет не давал интервью. Каким же будет твой первый вопрос, дай-ка подумать, дай подумать…

– Мы находимся в Королевском музее искусства. Когда-то давно, годы назад, здесь проходила занимательная выставка, на которой присутствовали вы и…

Морган Алессандро. Со своим семейством.

– Морган Алессандро. Со своим семейством.

Что же ещё может волновать молодое поколение. Конечно, Морган Алессандро и его чёртово семейство. От одного только упоминания его имени шрамы начинают чесаться ещё сильнее.

– Действительно, так и было. – ответил я чуть раздражённо.

– Не поймите неправильно, но я нахожу вполне символичным, что вы лично явились на выставку, рекламой которой стала картина вашего давнего врага. "Загадочный Морган Алессандро и единственное полотно, уцелевшее в огне!", так ведь они говорят? Если уж совсем не скромничать, то я бы хотел спросить у вас… Это действительно картина, которую не смогли сжечь горожане?

Я бы хотел, чтобы это была именно она. Тогда бы я точно смог сказать, что проклятье, которое завладело разумом Моргана, вырвалось наружу. Но я не слышу шёпота. Лишь шелест, тихое шуршание, словно вода стекающая по засохшим мазкам краски.

– Нет, мистер Эклберри. Это было последнее полотно, которое мистер Алессандро выставил в этом музее, но так и не смог забрать обратно. По правде говоря, он не очень-то и хотел это сделать.

– Вот как? Но что же стало причиной? – малец старательно записывал все мои слова в блокнот, даже не глядя на него.

– Выставка стала катастрофой, которая поставила под сомнение вменяемость мистера Алессандро. После неё он заперся в своём особняке и больше из него никогда не выходил.

Он совсем обезумел. Его взгляд, крики, движения тела в тот вечер были поистине нечеловеческими – было бы очень приятно узнать, что он просто сошёл с ума от зависти к моему таланту, но это было правдой лишь отчасти. В тот вечер он потерял не только карьеру – в тот вечер он потерял самого себя.

– И никто даже не попытался вернуть эту… Мерзость? – Эклберри скорчил гримасу отвращения, стоило ему только взглянуть ещё раз на картину Моргана.

Я его не осуждаю. Сейчас, зная гораздо больше, пройдя путь безумия от начала до конца, я могу лишь позавидовать, что его реакция такая спокойная. На этом полотнище метр на пятьдесят сантиметров было изображено много больше, чем просто "мерзость". В этом хитром сплетении кроваво-красных и ярко-синих линий, сплетавшихся в клубок дьявольской пасти, брызжущей ядом и слюной, в этом гнетущем чёрном фоне, сквозь который проступает ржа и едкий гной, в грязной палитре теней – во всём этом чувствуется безумие, которое сочилось из пальцев Моргана, и если бы я только смог его остановить ещё тогда…

– Пытались. Несколько раз, но мистер Алессандро упрямо настаивал на том, чтобы она осталась здесь. Даже заплатил за то, чтобы её бережно хранили.

– Видимо, работники музея с задачей не справились. – саркастично подметил Эклберри, в очередной раз смешивая картину с мусором.

– О нет. Она точно такая, какой и была. – довольно ответил я. Тебе не нужно разбираться в искусстве, чтобы понять, что перед тобой стоит неотёсанный идиот.

– Хм… – Джон на момент задумался, подбирая слова для следующего вопроса. – Это правда, что мистер Алессандро не оставил автопортретов? Насколько мне известно, этот портрет – ваша работа?

Эклберри указал карандашом на чудную картину, которую я нарисовал когда-то давно. Морган явно не заслуживает такого хорошего и подробного описания своего лица. Я бы предпочёл, чтобы на его месте было то самое демоническое отродье, какое он показал приличному обществу в тот злополучный день. Но к сожалению, моего мнения тогда никто не спрашивал.

– Действительно, не оставил. А этот портрет – работа, за которую мне предложили приличную сумму. Не более того. – я ухмыльнулся, предугадывая его мысли: – Если вы ищите скрытый подтекст там, где его нет, то уж не утруждайтесь.

– Я просто пытаюсь понять, какие отношения вас связывали, мистер Камен. – было видно, как тщательно крутятся шестерёнки в его голове, перебирая сотни слов, лишь бы среди них не оказалось тех, что способны прервать так нужный ему диалог – уверен на все сто, что за появление моего имени на главной странице ему заплатят куда больше.

– Я думал, что это общеизвестный факт. Мы были соперниками, которых нерадивые критики решили столкнуть лбами и посмотреть, что из этого выйдет. Знаете, такая борьба, от которой им хотелось бы получить как минимум несколько картин, одна лучше другой, которые они с радостью бы купили, что бы уже после продать с приличной наценкой.

Парень чуть заметно улыбнулся. И вновь я подумал, что уже видел эту улыбку. Тысячу таких улыбок, которые светятся даже в самой густой темноте. Я думаю, что и вы видели такие улыбки. Выражение лица, будто попал в самое яблочко. Забросил улочку так далеко, что крючок пролетел сразу в раскрытую рыбью пасть и завяз в её потрохах. Улыбка настоящего чемпиона по игре в "Я настолько склизкий червяк, что пролезу даже в игольное ушко".

Джон Эклберри, несносный подлец, добился своего. Вытянув туз из рукава, он только и ждал, когда сможет им сыграть. Поздравляю Джон, хорошая игра. Видимо, шестерёнки в твоей голове крутятся действительно хорошо. Редактор газетёнки, которому ты отнесёшь свой блокнот, будет вне себя от радости. Может быть, даже выпишет тебе премию. Не сдерживая себя, он с довольной миной произнёс:

– Но этого не произошло. Напротив, случилось совершенно неожиданное, я бы даже сказал, ужасающее происшествие. Так ведь?

Да, Джон, я очень люблю, когда меня донимают вопросами о моём прошлом. Я ведь так мало думаю о нём! Не поверишь, Джон, но сейчас как раз выдалась свободная минута, которую я очень хотел бы истратить на самобичевание, призадуматься о вещах и событиях, что почти убили меня!

– Кхм. Что вам нужно, Джон?

– Мистер Камен, это ведь всего лишь случайная встреча. А может… И не совсем. Вы согласились ответить на мои вопросы, и я бы хотел получить на них честные ответы.

Фанатский колпак сдуло ветром, рождённым напыщенностью и наглостью Джона. Не то, чтобы я думал о другом исходе, но такого быстрого срыва покровов я даже не ожидал.

– Это совсем не значит, что вам дозволено копаться в моей личной жизни, тем более в вещах, которые заставили меня отказаться от всего, что я имел. Вы можете понадеяться, что я отвечу на такой вопрос, но уж даже мечтать не смейте, что если я и отвечу, то отвечу честно. – парень начал крайне сильно меня раздражать своей эгоистичной рожей.

– Это может быть последним вашим шансом покаяться перед смертью, Ричард. Подумайте над этим.

– …Что? Да как ты смеешь! Я ещё сам спляшу на твоей могиле, скотина!

– Чем вам так сильно насолил мистер Алессандро?

– Заткни пасть, щенок!

– Вам запала в душу его жена, не так ли? Вы завидовали его семье?

– Ты несёшь бред! – я не стеснялся срываться на крик в этот момент. Парень решил окончательно допечь меня, но вряд ли он думал о том, что моего самообладания обычно хватает очень ненадолго. Я люблю махать кулаками. Здорово помогает вернуть себе толику личного пространства.

– Может быть, вы хотели бы точно также заглянуть в неизвестность и выудить оттуда самую малую кроху знаний, какие сумел найти Морган?

– Если ты сейчас не заткнёшься…

Он знал слишком много. Говорил так, словно залез в мою голову и тянул оттуда все соки. Секреты, что я хранил десятки лет, рвутся из меня наружу, но почему-то сыпятся изо рта этого слюнтяя. Резким ударом наотмашь я хотел было врезать по его болтливой головешке, но прежних сил во мне больше не было, увы. Неуклюже крутанувшись на месте, я потерял равновесие и шлёпнулся на землю. Какой позор.

– Не в этой жизни, мистер Камен. – Джон отвратительно хохотнул, будто бы был тем человеком, что вот-вот оборвёт мою жизнь.

– Чего тебе нужно? Проваливай прочь!

– Мне нужны лишь ответы. Что случилось в поместье Алессандро? Почему ты убил Моргана, Ричард?

– Я… Защищался…

Паршивое дело. Просто посмотрите на меня – развалился на полу и блею, как виноватая овечка. Старый и больной старик, который всё бегает от возможного правосудия. Я был оправдан! Я виноват лишь перед самим собой!

– Не лги мне, Ричард! – с внезапной яростью закричал Джон. – Я знаю, что это не так!

– Да что ты… Вообще можешь знать! Убирайся! Проваливай! Сгинь ко всем чертям!

Грязная ухмылка вновь налезла на лицо Эклберри. Но теперь я даже не был уверен, было ли это его настоящее имя. Я за всю жизнь не повстречал ни одного Эклберри, а этот придурок делал вид, будто знает меня с самых пелёнок. Его не могло быть там. Это невозможно.

– Невозможно, говоришь? Ты… Уверен?

Этот ублюдок оскалился, словно дворовая шавка. Склизкая кожа его клочками стала облазить, дешёвенький костюм свалился с тощих плеч и грудой упал на мраморный пол. Он потемнел, угольно-чёрным пеплом взвился в воздух и растворился в окружающем пространстве. Он был везде: на картинах, на абажурах и светильниках, на подсвечниках и обоях, на дверях и стеклянных витринах. В моём теле, в моей голове, в моих мыслях.

– Ты слышишь шёпот, Ричард? Вспомни шёпот. Вспомни, что он сделал с тобой. Что мы сделали с тобой.

Пространство вокруг всё больше и больше темнело, чернело от буйного урагана, рождённого тенью. Когда ни единого лучика света больше не могло просочиться сквозь плёнку ядовитого дыма, пепла и пыли, я понял, что Он вновь взялся за меня. С новой силой, с новым рвением и жадностью, как будто боялся, что может не успеть. Окружённый глухой стеной, невозможной непроницаемой капсулой из самой сути темноты, я лишь отчаянно кричал.

– Скажи миру правду. И быть может, они сжалятся над тобой и повесят без допросов и пристрастий.

– Я знаю правду! Я знаю, что всё сделал правильно!

– Да ну?

– Я пытался помочь! Всем им, покуда не узнал правду!

– Сделай одолжение и признайся, что был тем самым ублюдком, которого просто сожрала зависть.

– Я виновен лишь перед самим собой!

Внезапно по телу разлилась вибрация. Она усиливалась, росла, разрывала моё тело на части. С каждой секундой мир на моих глазах превращался в обрывки и кусочки, жужжащие словно назойливые комары. Мгновения растягивались в невозможно долгие отрезки времени, вытягивались в длинные линии, которые в конце концов слились воедино. Трели жужжащих москитов заполонили уши, чернота в моих глазах стала настолько густой и плотной, что воспалённое сознание само рождало из неё свет. Когда стало казаться, что терпеть дьявольскую пытку больше не представлялось возможным, все звуки слились в единый, цельный гул. Он стихал и нарастал заново, с каждой итерацией становясь всё более и более металлическим. Словно… Удар колокола.

Резко подскочив на собственной кровати, я закашлялся так сильно, что заболело всё нутро. Работники угольных шахт, наверное, так не кашляли, как это делал я прямо сейчас. По телу струился холодный пот, руки тряслись от нервного напряжения, глаза едва различали силуэты мебели, что стояла в комнате. Но колокол… Дрожащими мокрыми глазами я уставился на циферблат напольных часов. Обедня. Если бы только Создатель не сжалился надо мной, то я даже боюсь представить, как долго кошмар терзал бы моё тело и душу.

Это был сон. Самый ужасающий из всех возможных кошмаров, которые мне только удалось пережить. Так реально. Настолько, что мне даже показалось, будто я могу различить за звоном колокола далёкий голос. Голос Джона Эклберри. Но то был лишь шёпот, преследующий меня всю сознательную жизнь.

– Всё это никогда не закончится, Ричард.

1.

«Меня зовут Ричард Камен…»

Боже, Ричард, посмотри на себя. Думаешь, что люди не догадаются, кто был тем единственным человеком, что выжил в поместье? Поверь, старик, что они это знают.

«Эта история полна недомолвок, тайн и откровенной мистики на гране фантазий безумца…»

Да, именно так. Теперь это выглядит как начало байки, которой пугают друг друга детишки у костра на берегу реки туманными вечерами. Продолжай, получается здорово.

– Чёрт возьми…

Скомканный лист бумаги летит в мусорное ведро. Затем ещё один, и ещё один. Ломается карандаш от тех усилий, что я вкладываю в каждое кривое слово. Мерно стругая кончик острым кухонным ножом, я пытаюсь подобрать слова, которые бы сами направили меня. Высвободили тот поток, что бурлил во мне все эти годы, заставил мыслительную плотину прорваться и выплеснуть всё подчистую. Наверное, я не зря стал художником. Писатель из меня получился бы прескверный.

Не могу признаться самому себе, что меня напугал этот сон. Напугал так сильно, что я решил попытаться. Ну, вы понимаете. "Облегчить душу". Покаяться. Задокументировать былое. Каким словом не назови, а всё равно получается канитель. Чушь собачья. Я собирался написать почти что чистосердечное признание, хоть и был целиком и полностью уверен в том, что пережитое мною не было ни припадком безумия, ни жгучим порывом зависти, толкнувшим на тяжкое преступление, ни первобытным гневом, рождённым из страха. Все присутствующие в тот день знают эту историю. Я убил Моргана Алессандро. Констебль, прибывший на место преступления, хотел было победоносно заявить, что знал с самого начала, что я замышляю недоброе, но одного его взгляда на то, что произошло внутри поместья, хватило, чтобы признать мою невиновность. Это была самозащита, так он говорил, но по правде говоря… Я до сих пор думаю, что защититься я так и не сумел.

Он хотел, чтобы я признался. Взял вину на себя. Перестал придумывать всё то, что было на самом деле. Но я не могу так поступить. Он хочет видеть во мне заложника собственной лжи, человека, настолько поверившего в рождённые бредом россказни, что для него они стали действительностью.

«Это история…»

Это не история! Не какой-то там выдуманный сюжетец, не басня и не дешёвый рассказ! Не слушок, не сплетня и не чёртов роман!

– Твою мать! – злость захлестнула меня, и я даже не попытался сдержаться. Все письменные принадлежности полетели со стола на пол, вновь сломался карандаш, пролились чернила по всем чистым листам, забрызгав каплями паркет.

Посмотри на себя! Взгляни хотя бы мельком! Ты хочешь написать правду, какой не знает ни одна живая душа на этом свете! Но ведёшь себя так, будто и сам не веришь в неё! Очнись, Ричард. Хлестни себя по лицу. Ещё раз! Ещё! Сильнее, долбанный слюнтяй!

Сядь. А теперь нагнись и подними эти листы. Там должны были остаться чистые. Возьми другой карандаш и сделай, наконец, дело. Так, как ты делал это годы назад. Схватись за карандаш, как за тонкую кисть из беличьего меха. Разгладь лист, будто бы это грунтованный холст. Закрась фон, нанеси контуры, добавь красок, укрась деталями. Ты знаешь, как это делается. И никто лучше тебя не знает.

Глава 2

2.

Представим, что я в кой-то веки решил выбраться из своей уютной берлоги и показаться на люди. Страшный сукин сын, чьё лицо исполосовано шрамами, скрюченный старикашка, потерявший остатки здравого рассудка, потерянный человек, сознательно лишивший себя всего. Таким бы меня увидели сейчас, в 1886 году, но мы опустим эти неприятные глазу подробности. Прогуляемся до небольшой мастерской, в которой я проводил дни и ночи, корпя над очередной картиной. Не всегда удачной, не всегда лучшей, и уж очень часто вполне посредственной. По крайней мере, я так думал. Во времена моей молодости зеваки, собиравшиеся у открытых окон, были в восторге. Для них процесс написания выглядел словно магия, когда из разрозненных линий, являвшихся грубым очертанием предметов и фигур, сотворялись гладкие и плавные тела, узорчатые стены, лёгкое и невесомое небо. Для моего глаза – сущая ерунда, фон, который впоследствии необходимо было дополнить деталями, создававшими необходимый эффект.

Двери мастерской закрыты уж очень давно, но небольшое здание я выкупил ещё в годы своего "золотого периода", так что вряд ли кто-то стал бы посягать на него. Внутри всё давным-давно пропахло скипидаром, маслом, грунтом и пылью. Тяжёлый и тошнотворный запах тут же ударил в нос, выбираясь наружу. Не то, чтобы он был лучше запаха на улице – преющие нечистоты и "благоухающая" река делали своё дело, а люди, разносящие грязь по земле, непостижимым образом смогли разнести эту вонь даже в те уголки, куда не ступала нога человека. Но запах мастерской погрузил меня в глубокие воспоминания и, казалось, наконец прорвал плотину, которая сдерживала их так упорно все эти годы.

Когда зевакам и мимо идущим стало настолько интересно наблюдать за моей работой, что они начали проситься посидеть внутри, я довольно благодушно разрешил им так делать. Кто-то из них умудрялся записывать мои движения, кому-то начало приносить удовольствие подкидывать указания или пожелания касательно будущей картины. Довольно быстро это утомило и меня, и других более "сдержанных" гостей моей мастерской, поэтому я стал зарабатывать тем, что рисую на потеху публике. Сущие гроши, которые, однако, снабжали меня и краской, и едой. За возможность пройти внутрь и понаблюдать за работой "мастера" я просил всего один пенс, и вполне понятно было, что те, кто соизволил потратить этот пенс не на еду, а на такое развлечение, вполне мог позволить себе купить то, что выходило из-под моей кисти по окончанию "урока". На то и был расчёт.

Наверняка многие бы спросили меня, зачем я лишал себя сна, порой проводя по пол ночи в мастерской, даже когда все гости уходили по домам. Если бы я был чуть более честным с самим собой, то быстро бы ответил – я хотел получить признание и достаток, который бы дал мне свободу. Но в молодости я не был честен. Вполне напротив, я вбил себе в голову, что делаю это исключительно ради самого искусства, что стараюсь сделать наш мир красивее и взглянуть на вещи под совсем другими углами, представить самые обыденные предметы роскошью, которая доступна человеку лишь на холсте, научить других ценить красоту даже там, где на первый взгляд её не найти даже под лупой.

Немногие из гостей моей мастерской были высокого достатка. Средней руки торговцы, врачи, ремесленники, иногда приходили обеспеченные фермеры, и лишь единичными случаями были визиты владельцев фабрик или мелкого дворянства. Для них я был загадкой, которую всенепременно хотелось разгадать, они для меня – горстка людей, которые по непонятной мне причине увлеклись моей персоной и несли мне деньги. Дела моего отца шли с переменным успехом, в какой-то период времени денег едва хватало на то, чтобы пополнять полки, а в отдельные дни мы могли разбогатеть и не думать ни о чём, но такое случалось слишком редко, чтобы полагаться на благосклонность людей. Посему мои взгляды на гостей были вполне рациональными, и лишь много позже единичные визитёры стали моими друзьями. Или тем, кого я ошибочно считал другом.

Я не был вхож в культурные кружки или клубы, многому из того, что умел, я научился самостоятельно ещё в детстве, когда от безделья выцарапывал портреты на кусках коры. Хоть отец мой и был вполне неплохим торговцем, которому не приходилось лезть в петлю от безденежья, он не воспринимал мои потуги как нечто серьёзное, потому и тратить бумагу или, боже упаси, краску на меня он не хотел. Мать умерла во время родов, старые бабушки и дедушки остались в родном городке, откуда отец увёз едва родившегося меня подальше, лишь бы избавиться от горестных мыслей. Так мы и поселились в Фернуолле, примерно в сотне километров западнее Лондона.

В один из дней, когда я в очередной раз пытался добиться правильных пропорций королевы Виктории, один из присутствующих отметил, как сильно "моя" королева похожа на королеву другого художника. Его имя ни о чём мне не говорило, но я помню точно, что именно в этот день я услышал его впервые. Морган Алессандро.

Присутствующие с жаром принялись поучать меня и наставлять на путь истинный. Мол, Морган Алессандро едва ли не лучший художник во всей Англии! Его имя давно на устах самих видных критиков, а картины – произведения искусства высочайшего уровня! В обязательном порядке мне следовало посетить выставку, которая вот-вот должна была состояться, и если Бог будет милостив, то я повстречаю и самого маэстро.

Я не был рад такой возможности. Для многих из "гостей" мои картины были чуть ли не шедеврами, но я вряд ли был доволен хотя бы одной из них. Во всех них не хватало изюминки, какой-то детали или даже вороха деталей, которые по праву бы сделали посредственную картину великим полотном. Я был если не беден, то уж явно не богат, и приличного фрака, подобающего уважающему себя джентльмену, не имел. Мои навыки требовали большой работы, свободного времени после рабочей смены в магазине отца оставалось крайне мало…