Сандалии на коньки не надевают

Елена Сомова

Сандалии на коньки не надевают

Духовные горы

К покорителям реальных гор просьба правильно прочесть название моего рассказа и понять отличие между тропинкой в горах с определенным географическим названием, где они, может, бывали и парочкой сигар затянулись (собственно, для того и поднимались), и видели, что там не растут незабудки. В моем метафорическом рассказе незабудки – символ памяти любви, и всё остальное – символично. Это не туристическая газетная статья для патологоанатомического разбора по костям. Успокойтесь, выдохните, читайте, – т…т… читайте, не чихайте..

…………

Из того мира, где вдохновение уносит меня далеко в горний свет, прилетают чайки и отвинчивают меня от недвижности для полета. Я наслаждаюсь воздухом гор, их светом и их любовью. Горы любят небо и путников, шествующих по древним тропам. Горы осуществляют мечты. Наша мечта быть вместе оказалась уж слишком красивой, кружева её разметались в полёте на созвездия, и бледные неосуществленные желания тянули вернуться назад к незабудковым тропам. Вернуться, чтобы полюбить заново, обогатившись теми же самыми мечтами

о вечном счастье. Империя дневных звезд почтила своим великолепием, прозрачностью своей наделила грезы и выявила несоответствия, провозгласила мечту высшим счастьем, и ее летучий корабль вырвался за пределы стратосферы.

Птицы – это горизонтальные гномы, прощупывающие звуки выше небес, те, что провозглашает гармония.

Какая милая и смешная идиллия! На самом деле, в горном пути я потеряла свою вторую половинку. Шарила рукой по воздуху, но никто не ответил моей ладошке. Сначала еще была надежда и эти округлые пошаривания рукой в воздушном пространстве. Страшно, да? Не найти руку рыцаря в замке с чудовищами. Пришлось дружить с ними и пропитываться их мерзостью: бестолковой каплей яда сомнений, – ведь сомневайся—не сомневайся, а останешься врыта в землю подступившей ленью. Зачем выпутываться из ситуаций, если все равно рыцаря нет, никто не осветит твое положение королевы утраченного высоко в горах замка. Такие принцессы грез неинтересны обществу крокодилов и жаб: унылы, слезливы. И что о них говорить, если миром заправил совсем тупой гномичий рассвет с плывущими по воздуху лепестками роз и колокольчиками ландышей. А зеркальное отражение первой морщинки в углу левого глаза, – можно умирать, если некому целовать ее. Ложусь в хрустальный пушкинский гроб. Скучно. Встану лучше. Звезда летит, – куда летит? Зачем? Висела бы спокойно на елке и не мяукала. Ушки котеночьи этой звезды видно далеко. Лучше всего на свете – котята. Они хоть люди, понимают нежность. крокодилы и жабы не понимают, злые, коварные, норовят перепрыгнуть дорогу и не просто дорогу – путь. Их путь – это перепрыгивать чужой путь. В этом их сущность. У них уши не стоят, как у котят, вот и злые. Выброшу их из своего мировоззрения. Всё! Я счастлива видеть прекрасное! А в пропасти – крокодилы и жабы, – пусть их там съест лютый зверь – жадность. Он хуже крокодила – не поперхнется, если что.

Птички мои родные! Котята с ушками звезд! Звезды с ушами котят! Розы с моими кружевами на платье! Они расцветают и дарят свои лепестки моему платью. А у второй моей половинки была аллергия на запах роз. Вот и сд(рис)0ь. Как ему не спалось рядом со мной! Как мерещились везде родственники: крокодилы, бегемоты, жабы… Дуримара на них нет! С ведром и сачком. В пропасти он, в пасти пропасти. Не надо о нём думать.

Эдельвейс рядом, в горах он – лучший цветок в инистых колючках по острым уголкам лепестков. Эдельвейс рядом стоит и будто кричит: «Не ходи туда!»

И не пойду! Полежу чуть—чуть в хрустальном гробике. Вот так. Небо какое хорошее! Ласковые облачка! Никто не обижает, не кусается. Хорошо!

Сложила я листочки со своими стихами и подумала: «Хорошие вы мои, любимые! Вас дуракам нельзя!». Рядом с молитвой – поближе к сердцу Богоматери, – и спрятала в большую тетрадь. Никому не дам.

На вилах Нептуна

Так ли шумело сердце мое, и так ли раскалывалась голова от вида грязи, увиденной в глазах, в которых кроме грязи не просачивались иные облики бытия не молодой и совсем не удовлетворенной жизнью сущности? Когда—то бывает в жизни двуногих и двуруких такое мучение объяснений с листовым железом ледяных сердец, замороженных в скитаниях по транспортной вертикали. Она протягивает впереди своей жалкой фигуры, облаченной в странное тряпье, кассовый аппарат, зловеще помигивающий навстречу мне своими бестолковыми цифрами. А я в своих заоблачных витаниях упустила момент оплаты проезда. Теперь виновато улыбаясь и еще не предвидя колючей проволоки ее загребущих пальцев, когда сползать ниже некуда, а вставать, чтобы расплатиться с дьяволом экономики, бесполезно, так как отсчет на секунды побежал резвой прытью и вцепился мне в ухо чудовищной хваткой воспитательницы детского сада в ясельной группе.

Железо гремело под автобусом, аплодируя не оправданному гневу контролерши, истасканной по инстанциям совести с налетом легкого оправдания и не гнева, а своеобразного гневца, возникшего от невозможности понимания между мной и ею, такой сильной и беспечно угрожающей мне кассовым отбойным молотком. Чуть выше висел электронный аппарат в рай, улыбчиво грабящий уставший заспанный народ, злящийся на мешающую спать и не думать о плохом тетеньке из ада. Она явно возникла из ада, даже не из чистилища, – оттуда выходят с прочищенными чакрами, и не такой наглой улыбкой. С чуть более доброжелательной, и не с такими злющими и хитрыми глазищами, в которых тлеет уголь отверженного сердца. Эта же приготовилась содрать живьем кожу со всех, не оплативших проезд, так же, как я, уставших за день и медленно ехавших в своих мечтах о доме, тепле и уюте.

Хотелось просунуть ей между невидимыми прутьями что—то доброе, может, кусочек лакомства или деньги за проезд, который она не давала мне оплатить спокойно, и еще это ее рявканье ежесекундно ломало прутья ее внезапно подступившим и воинственным высокомерием. Прутья ее клетки искрили током, вышибали в воздух петардные залпы, а контролерша всё не унималась, и позор застилал воздух, не давая вдохнуть кислорода.

Наигранные возгласы театрально сплетались в воздухе и не предвещали хорошего, а еще раз показывали порывистость натуры и резкость ее замыслов. Явно в ее приоритете были мечты о горячей пище и обильном питье, а не шатания маятником борьбы и отчаянья по воющему песнь сумрачной дороги автобусу. Он улыбался бамперами спереди при свете, как скелет. В уголке ее памяти стояла дерзкая мечта угнать автобус и возить в нём картошку для семьи, кататься с воплями «Мы ехали домой!» зимой по насту с моста вниз по трассе, и мурашками по спине заслонять ужас и радость, одновременно захлестывающие несчастное человеческое существо в нежданном луче блеснувшей надежды на отдохновение.

А ей выдалось быть прыткой осьмиручкой, стремящейся удержать шатающуюся свою фигуру между поручней автобуса и чуть ли не кланяться в пол с гордым видом игрока в покер, проштрафившегося уловками, навыками бандитской шалавы, добывающей себе хлеб насущный.

Глядя на нее, мне расхотелось витать выше автобуса. Чуть приподнявшись и желая встать с сиденья для оплаты проезда, я качнулась, и волна центробежной силы вновь усадила меня обратно, отдав резкую боль под коленными чашками, а точнее чашами, утраченными на пире отцов.

Кто создал для человека боль, вовлекая его в игру случая и обрекая на бесправие и неравенство перед бодро шагающими в рай счастливчиками? Очевидно, это был не добрый человек или шутник, ждущий от своей жертвы воздаяния в виде одобрения или шутки, запомнив которую, он стал бы душой кампании, покоряя сердца дам и оракулов, дающих свободу совести. Оракул сказал так, и значит, сопротивляться бесполезно: был тряпкой – человеком не станешь, а был человеком – есть надежда стать зверем в схватке с экономикой страны, активно роющейся у тебя за пазухой, заботливо вычищающей углы твоих карманов и готовящей тебя ко встрече с динозаврами эпохи неолита в виде такой вот стервозной тетки, какая не давала мне оплатить мой проезд, а пихала в лицо свой ампутирующий совесть аппарат в страшных воплях, будто от душевной боли, раздирающей ее сердце. Тетка выдергивала взглядом из меня иголки ежиков, попутно прицепившихся ко мне от ее воплей, унижающих мое человеческое достоинство. Я уже ехала не дамой сердца, а даже не помню кем, но то название было так стыдно и вовсе не приклеивалось ко мне, а скорее, подходило ей самой, стоящей посреди автобуса и нечеловеческими повизгиваниями пытающейся вызвать, как минимум, рвоту всех пассажиров, понос и лихоманку, температуру и воспаление вилочковой железы для Нептуна ее душевных слёз, накалывающего нас всех вместе с ней на срединный шип вил.

И человеческая рыба исступленно мотает хвостом и жжет руки ловца чешуей, издающей и тиражирующей последний яд не победившей в схватке мяса и кожи.

Поле действий жизни

Часть 1. Атмосфера

Что дать атмосфере, лишенной кислорода мудрого созерцания, где фишки переставляет судьба в соответствии со своим внутренним уставом, и внести коррективы в глупость ее устава невозможно без элементарной смены поля для фишек. Меняет же погода температуру, магазин – вывеску, а реклама поставщика. Только фишки потребительства ныряют с головой в его отчаянную возню лапками по скользящей поверхности, и кто ты – скользящая и срывающаяся тварь, или другая человеческая тварь, нагло ставящая свои лапы на отполированную предшественниками поверхность. Предшественниками эпохи, ситуации, – все равно места действия, где перемены, подобно чесноку, убивают микробов и бацилл. Фашизм – тоже бацилла. Она заразна, так как потерпевшая сторона всегда уступает, освоив бациллу, как ботаник под предметным стеклом микроскопа. А когда под микроскопом оказывается общество, ботаник спешит убрать аппаратуру и поспешить исследовать что—либо полезное, чтобы шквал стихии не унес его стол, на котором стоит его микроскоп. Это разновидность фашизма, – балансирование под столом с микроскопом во время бушевания океанской стихии, уносящей нации и народы, оставляющей лишь опытные экземпляры и образцы. Чтобы сгодиться как экземпляр или образец, и остаться в поле действий жизни, сочиняю по—своему историю общественного устройства, дабы не искусить обрубающих концы варваров на исследование моих внутренностей, в точности таких же, как их собственные.

Говоря слово «любовь», человек пользуется речью или ассоциациями, наводящими на тщеславие и ставящими акцент на самоотречение, но внося в слово истинный смысл, носитель интеллекта может ошибиться, произнося свое слово в чуждой отталкивающей атмосфере. Это будто давать ослу или ослихе шоколадные конфеты и одевать в шелка его (ее) мускулистую спину, когда она кладет прямо на дороге в горы. Ничего не изменится, если ослиха съест морковь, и на нее набросит хозяин сухую циновку, выбрав дорогу устойчивее, чем мостки над пропастью. Переходя по таким мосткам, животное может повредить ноги, застряв копытом в отодвинутой балке. А хозяину придется зря орать, выходя из себя, в то время как он мог бы, посвистывая или легко напевая, лежать в теньке на спинке. Задрав ногу на ногу и мечтами путешествуя по облакам, дальше видно. Это исследователи глубины срываются в пропасть в горном ущелье и зовут за собой других, так же и фашизм: убивает плоскость, на которой стоит. Его проклинают и заражаются им, повторяя оплошности, вместо того чтобы лечь в теньке в жаркий день на спинку и устремить взор в то же самое небо, что и потенциальная жертва. Смертельная буря не тронет лежачего, – она подумает, что его уже убили. Когда же буре надоест испытывать терпение космоса, она успокоится, думая, что сделала все, что могла. И путешествующие осколки правды сложатся в мозаику успеха. А мы хотим успех. Успех во всем: в жизни, любви, делах. Карьера – та же буря под столом. Ослиха съест и морковку, и шоколад, донесет до начала следующей дороги и циновку, и шелка, но следуя своей природе, издаст (не путать с «опубликует») истошные вопли счастья неповиновения хозяину положения, который заплатил за нее на базаре двугривенный хитрюге—продавцу. И все для того, чтобы хозяин подумал, что лучше было бы купить объезженную лошадь, чем ослиху, которая на дороге изображает светофор своим стояньем в пути.

Так вот, жизнь – это дорога, а собираясь в путь, в жизнь, убирай с дороги ослиную породу.

Это не касается случая судьбы, когда ослиха, не давшая хозяину пойти, спасает его, так как вдали за поворотом случится авария, и все путники станут пищей орлам и соколам. Люди бывают финистами, соколами, ощипывающими перья со своих собратьев. И нет такой игры «либо ты, либо с тебя», – это заблуждение. Нельзя забывать в пути о тенистом уголке с густой травой, ожидающей твою усталую спину.

Публикация в журнале "Клаузура»20.10.2025

Часть 2. Аврора – богиня судьбы

В тот самый день, когда пара ослов паслась посреди дороги к горе, хозяин животных под давлением супруги Авроры Васильевны решил не гнать осликов в гору. Аврора Васильевна была женщина умная, и убедила своего Клепатыча на примере мифа о Сизифе, что популяция ослов не пригодна для хождения по горам, их там обманывают насекомые типа жужелиц, и стрекозы сильно наглеют: стрекочут на ухо одно, а делают совсем другое, щекотят. Ослы не любят щекотку, у них короткие хвосты, вот в этом и ответ на вопрос об их упрямстве. Хвост простой короткий с грязной опушкой на кончике в результате столкновения с популяциями людей становится кисточкой. Не малярной кистью, хотя и это не исключено, а кисточкой под определенным номером, в зависимости от размера, исходящего от количества взятых для приготовления художественной кисти волосинок и заготовленных точеных палочек под лаком, – оснований кистей. Штук пять хороших художественных кистей может получиться у не очень опытного изготовителя, с учетом брака. Браки случаются даже у опытных мастеров, когда напротив располагается смазливая сущность, способная на что угодно, кроме изготовления кистей для художников.

Аврора Васильевна и Клепатыч нам еще встретятся по дороге на гору. Клепатыч – отчество, данное супругой, отказаться от которого невозможно. Он спорить может только кулаком, а Аврора Васильевна – дама серьезная. Отчество мужа вызрело на основе бурной фантазии Авроры. Клепатыч – отчество по матери, Клеопатры Премудровны, всю свою честную жизнь проработавшей в КГБ и получившей по роду деятельности псевдоним Клёпа. Клепать на всех она от роду научилась у Симбо, ее отца, полное имя которого было Серафим.

И так, библейски разложив по родам героев ослиной повести, пускаемся в путь по дороге, ведущей в горы. Идти вверх придется пешком, если не будет проезжать местный будда на тачке, способной покорить горы и холмы, слякотные равнины и заросшие верблюжьей колючкой отроги.

С рождения мать Клепатыча усвоила: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Клеопатра Серафимовна не давала на себя наложить горы ответственностей, плавно вставая с ложа и роняя когда на пол, когда сразу в ущелье клубки сплетен из колючей проволоки, похожие на кругловатые египетские вазы с точеными горлышками, похожими на талии девушек—наложниц. Именно поэтому о Клеопатре сплетничали, будто проведенная с ней ночь для мужчины—героя становилась последним днем его жизни.

Однако она родила, несмотря на запреты Симбо, ее отца Серафима, сына Кирилла, того самого Клепатыча. Имя отца ребенка на дне высокогорного ущелья разметал ветер. Так впоследствии произошла семья Авроры Васильевны выбравшей себе в мужья Клепатыча, мужчину сносного, склонного к справедливости, и постоянно несшего впереди себя знамя сплетен, чтобы угодить маме Клёпе. Муж рано утром вставал и пел супруге на ухо: «Что тебе снится, крейсер Аврора…», в мечтах о продолжительном ее, здоровом сне Брюнгильды.

Дорога в горы легла сама под влиянием природных катаклизмов, ветров и шевелений почвы. Когда почва укрепилась после близлежащих вулканов, по ней зашествовали обманутые ослы, думающие, что вулканы – это фейервеки, и там, куда легла их дорога, непременно должны оказаться сокровища Сбербанка. Один осёл дошел, но вернулся без сокровищ, потратив их все на горе, окруженной с обоих флангов спекулянтами. Там высоко жили боги, коммерчески развитые и ведущие свои дела ровно и четко, так что даже спящий вулкан трясся от страха, предчувствуя их негодование.

Следующие ослы не торопились держать путь в гору, как их не стегали хозяева. Животные поумнели. Тогда спекулянты оцепили гору по окружности, и им слышались искренние звуки флейт, арф и органа, – так жили музы. Ослы подъикивали звукам, и даже иногда, но редко, складывали бревнами вокруг горы свои произведения, не ложащиеся на слух совсем. Произведения ослов падали с грохотом, высыхая в воздухе и становясь щепками.

Сначала щепки разносил ветер, потом люди, не слышащие звуков, а только способные на сбор щепок по мешкам. Это были племена, исправно готовящие костры и жарящие ослов, упрямство которых заставляло людей изготавливать пищу. Потребителей ослиной породы не было в округе, поэтому только бушующий вулкан мог распорядиться дичью. Ослы были дикими и махали ушами так, что некоторые из них взлетали от своих ушных взмахов и подсматривали, как живут боги. А боги жили прекрасно! Поутру музы напевали богам поэтические сюрпризы ветров и морей, а птицы насвистывали им гимны.

Так начиналась эпоха поэзии.

Амортизация

Сущность, которая едет верхом и при этом совершает поступательные движения торсом вперед—и—назад, подталкивая к ответной амортизации отражателя ее материальной фантазии, способна быть только вассалом и восседать на шее уважаемого ею предмета бытия, обезличенного и бесчеловечно используемого.

Сущность воспринимает объект объеда, как насекомое. Вот вы вошли в гипермаркет, и она мгновенно выпускает свои хищные щупальца прямо в твой карман, зондирует его глубже, выцарапывая до пылинки тебя через твой карманишко, тщательно напихиваемый тобою перед встречей с сущностью.

Выходя из дверей маркета, ты ощущаешь свою пустотелость, некую фарфоровость с воздухом ее неуёмных просьб внутри. Жалуясь на недомогание, она проявляет тем самым свой интерес к тебе лично, уже не к твоему карману, но тебе кажется, что ты насыщен ее просьбами на десять лет вперед, и ответных импульсов добра, тепла, и мягкого пушистого листопада над вашей постелью не возникает в твоей душе.

Слышишь: в душе, не в теле.

Она пронзила лазером своих приветственных лучей потребителя золотые тайники твоего дыхания над ней и вместе с тем задела высшую точку твоей вершины, где ты счетоводом набирал плашки за плашкой для своих соперников по бизнесу, конкурентоспособных кротов. Она ослепила белизной своих очертаний в вечернем свете, будто предновогоднем, в ауре фашиствующих фонарей над внутренней радугой чувств.

Наутро оказывается, радуга стала мазутом в луже, величественное ложе, где богиня ожидала варваров, – всего лишь кучей листвы под сенью дружных муз дворников, карета – тыквой, но вот наряд остался. Ее наряд, новый, которым ты ее одарил, точнее, она себя одарила им, выцарапывая из тебя лучи счастья. У тебя от ее похлопываний и поглаживаний, выцеживаний, словно поменялись местами голова и другое почтенное место, сидя на котором ты зарабатывал эти лучи счастья перед лицом вечности. Получилось, что вечность – это она. Она, перед которой встают на колени и, воздевая руки, молятся и кланяются, повторяя полушепотом мантры, молитвы и все волшебные слова, которые она не ценит, а запросто вешает их тебе на уши в качестве опорных висючек для остервенения щупалечных лазеров.

Едет, чувствуешь? И двигает торсом на твоей виртуальной шее, чтоб ты двигался к ее мечте живее. Плёточку ей дать, так ты и поскачешь конём в аллюре! Какая ж… стер… Дама сердца! Червовая лапочка.

Идёте подпиливать ногти (когти) в лазерный салон. Там ты пьешь последнюю чашку кофе в твоей жизни, чашка с полведра. Долго пилит когти, долго верещат они друг другу с пилильщицей ее интересов. Та еще игриво поглядывает на тебя. Ты решаешься еще на ведро кофе, – это все—таки лучше, чем коробочный сок с привкусом гнилья, – и подумываешь прекратить игру взглядов. Поворачиваешься в анфас и тупо пялишься в фотообои салона. Тебе легче. Еще легче становится через час, когда твои мурзокогти, выдолбив овал на экологичном дереве столика, останавливаются и замирают на прерванной ноте. Перед тобой ложатся прекрасные руки, так обворожительно ограбившее тебя… с картинами Климта на каждом ногте. Климт писал богатейших дам своего столетия. Ты начинаешь чувствовать, что влияние тех дам распространяется на тебя.

Целуешь каждый ноготь по отдельности и платишь этим за каждый ноготь, за каждую картину Климта. Меценат художника. Киса твоя со всей художественной галереей напирает на воздух в ходьбе всем передним телом, а заднее, в шелках и при меховой обертке, покачивает тебя, как ноябрьский лист на ветру. Ты мысленно ложишься на пол и ползешь за ней, целуя каждое прикосновение ее стопы на мраморных плитках пола.

В арочке между стопой и каблуком завелись гномы, они артистически дразнят тебя и машут платками твоей физиономии, внедрившейся в их корневой мир.

Она ступает на каждую плитку по отдельности, затем пересекает экватор зала и входит в лифт. Там ты распрямляешь свои чресла в мягком кресле, но ненадолго. Лифт останавливается, когти в Климте ложатся под воротник твоей рубашки и обжигают холодом. Ты ежишься, и оказываешься перед зеркалом. Откуда зеркало? А, это открылся лифт, и зеркало на соседней стене.

– Оно увеличительное, что ли? – спрашиваешь ты неизвестно кого, потому что твоя маленькая Мышка не отвечает обычно при выходе из лифта, совсем по—мышиному боясь зацепиться каблуком за что—нибудь и сломать свою белоснежную ногу, которую неделю назад ты обмазывал кремом для загара.

– На загаре гипс не смотрится! – воскликнет она.

И будет права, потребует стразами выложить коленочку. Выложишь вместе с языком на ее верное плечо. В гипсе она необычайно верна тебе. Гипс со стразами на колене – неоспоримая теорема верности и чести.