Полная версия
Час отражений
Катарина Брайт
Час отражений
Аркадий Петрович ненавидел Новый год. Для него это было не время чудес, а ежегодное напоминание о бренности бытия, одиночестве и пустоте его безупречной, стерильной квартиры. В этом году он решил провести праздник так, как делал это последние десять лет: за просмотром черно-белого детектива со стаканом дорогого виски, заглушая звуки веселья за стеной.
В 23:50 он вышел на балкон, чтобы выкурить сигарету и в последний раз за год посмотреть на спящий город. Воздух был морозным и острым. Вдруг он заметил нечто странное. Снег, падавший крупными хлопьями, замер в воздухе. Летел себе и вдруг – остановился, словно кто-то нажал паузу. Звуки города – далекие гудки машин, смех из соседней квартиры – стихли, сменившись звенящей, абсолютной тишиной.
Аркадий Петрович замер, сигарета была на полпути к губам. Он посмотрел на часы на соседней башне. Электронное табло показывало 23:59:30. Секунды не шли.
И тут он увидел их. Тени. Они выплывали из подъездов, из переулков, бесшумно скользили по застывшим улицам. Это были не люди, а сгустки мрака, лишь отдаленно напоминающие человеческие фигуры. Они несли в руках странные предметы: старинные фонари, песочные часы, свитки пожелтевшей бумаги.
Одна из теней отделилась от общей массы и направилась к его дому. Аркадий инстинктивно отпрянул с балкона в квартиру, захлопнув дверь. Он задернул шторы, но чувствовал – оно там. Оно ждет.
В дверь постучали. Три раза. Медленно, властно.
Сердце Аркадия заколотилось. Он не собирался открывать, но дверь сама собой тихо отворилась. На пороге стояла тень. Вместо лица – лишь размытый овал. Аркадий почувствовал на себе тяжелый, изучающий взгляд.
– Аркадий Петрович Орлов, – прозвучал голос не в ушах, а прямо в сознании. Он был холодным и безжизненным, как скрип льда. – Год твой окончен. Пришло время подсчета.
– Какого подсчета? Кто вы? – прошептал он, отступая к стене.
– Мы – Хроники. Мы собираем то, что было потеряно. Время, которое ты потратил впустую. Слова, которые не были сказаны. Возможности, которые ты упустил.
Тень парила в воздухе, и из ее складок появился свиток. Он развернулся сам собой, и Аркадий с ужасом увидел, что свиток пуст.
– Твое время не оставило следов, – продолжал голос. – Оно стерлось, как будто его и не было. Такая судьба ждет тех, кто просто пережидает жизнь.
Внезапно с башни прозвучал первый удар курантов. Звук был глухим, далеким, будто доносился из-под толщи льда.
При первом ударе тень на пороге стала четче.
При втором – в квартире погас свет, и зажглось призрачное свечение, исходящее от самого существа.
При третьем – Аркадий увидел в этом свечении мимолетные образы: его молодую жену, которую он бросил из-за карьеры; друга, которому он не помог в трудную минуту.
С каждым ударом образы становились ярче, а боль от этих воспоминаний – острее. Он понимал, что это не просто картинки – это кусочки его собственной души, которые он растерял.
– Десять… одиннадцать… – отсчитывал ледяной голос.
Двенадцатый удар должен был стать приговором. Он чувствовал это. После него он станет таким же, как эти тени – пустым местом, блуждающим в остановившемся времени.
– НЕТ! – закричал Аркадий, и в его крике была вся накопившаяся за годы тоска. – Я не хочу! Я помню! Я все помню!
Он бросился к старому письменному столу, выдернул ящик и начал лихорадочно выбрасывать его содержимое: старые фотографии, письма, безделушки. Он схватил пожелтевшую открытку от дочери, с которой не виделся пять лет. На ней было криво написано: «Папа, с Новым годом! Я тебя люблю!».
Он прижал открытку к груди и, обернувшись к тени, выкрикнул: – Вот! Это не пустое! Это мое! Я хочу ей позвонить! Я хочу все исправить!
Двенадцатый удар курантов прозвучал.
Но он был не глухим, а чистым и мощным, как колокол. Свет в квартире вспыхнул. Ледяной холод отступил. Аркадий стоял, тяжело дыша, прижимая к себе открытку. Тени за дверью не было.
Он подошел к балкону. Снег снова падал, доносились звуки праздника. На часах было 00:01.
С мобильного телефона, лежавшего на столе, пришло уведомление: «Пропущенный звонок: Дочка».
Рука Аркадия дрожала, когда он набирал номер. Услышав сонный голос на другом конце провода, он прошептал: – Аленка, это папа… Прости меня. С Новым годом. Давай встретимся?
В ту ночь Аркадий Петрович впервые за долгие годы не чувствовал себя одиноким. Он понял, что двенадцатый удар – это не конец, а шанс. Шанс начать все с чистого листа, пока время снова не остановилось.
Подарок от Тихого Дона
Снег в том году выпал необычайно густой, и деревня Заозерье оказалась отрезанной от всего мира. За три дня до Нового года в дом к одинокой старухе Агафье постучался незнакомец. Он был высок, худощав, одет в длинное черное пальто, с которым, казалось, не расставался лет сто, а в руках держал старый, потрескавшийся кожаный чемодан.
– Добрый вечер, бабушка, – сказал он голосом, в котором звенели колокольчики. – Не приютите путника? Машина моя сломалась на трассе, а до города далеко.
Агафья, женщина суеверная и опасливая, хотела было отказать, но в глазах незнакомца увидела такую бездонную, древнюю печаль, что сердце ее дрогнуло. Она впустила его.
Незнакомец представился Семеном Семенычем и попросил лишь уголок на ночь. Чемодан свой он поставил в сенях и к нему не прикасался. Вечером они сидели за самоваром, и старуха жаловалась на жизнь, на одиночество, на то, что дети разъехались и забыли старую мать. Семен Семеныч молча слушал, а потом сказал:
– Не печальтесь, Агафья Петровна. Я странствующий мастер. Делаю подарки. Особенные. Раз уж вы приютили меня, позвольте и я сделаю вам подарок к Новому году.
– Что вы, что вы, – засуетилась старуха, – не надо мне ничего.
– Но это не просто вещь, – улыбнулся он, и его улыбка была одновременно и доброй, и пугающей. – Этот подарок исполнит ваше самое заветное желание. То, что вы храните в самой глубине души.
Агафья хотела отказаться, но любопытство и тайная надежда оказались сильнее. Она кивнула.
Семен Семеныч вышел в сени и вернулся с чемоданом. Он щелкнул замками, и крышка отворилась с тихим шипением. Внутри, на бархатной подкладке, лежали странные предметы: резная шкатулка из темного дерева, зеркальце в серебряной оправе, кукла в народном платье и несколько сверкающих безделушек неясного назначения.
– Выбирайте, – сказал мастер.
Агафья, недолго думая, указала на самую простую вещь – на небольшую деревянную свистульку в виде птицы.
– Мудрый выбор, – кивнул Семен Семеныч. – Эта птица вернет вам то, что было утеряно. Но помните: подарок работает лишь до последнего удара курантов. После этого его магия иссякнет.
Он отдал свистульку Агафье, закрыл чемодан и удалился на покой.
На следующее утро его не было. Словно он и не появлялся вовсе. А на столе лежала записка: «Спасибо за ночлег. Не забывайте о даре».
Агафья скептически осмотрела свистульку. «Ну, верни мне мою молодость, что ли», – усмехнулась она про себя и подула в нее.
Звука не было. Но в ту же секунду за окном послышался шум двигателя. На заснеженную улицу деревни въехал старенький «Москвич», а из него вышла… она сама. Точная ее копия, какой она была лет сорок назад. Молодая, румяная, в ярком платке. Молодая Агафья шла по улице, смеялась и махала кому-то рукой.
Старуха Агафья онемела от ужаса. Она смотрела в окно, как призрак ее молодости стучится в дома соседей, которые тоже были молоды и полны жизни. Деревня на глазах оживала, возвращаясь в свое прошлое. Но это было жуткое, безмолвное кино, где все двигались и улыбались, но не издавали ни звука.
Она поняла свою ошибку. Она не хотела молодости. Она хотела вернуть то, что было по-настоящему дорого – шумный дом, полный детей, запах пирогов, смех за столом. Она хотела свою семью.
До Нового года оставалось несколько часов. Агафья в отчаянии снова поднесла свистульку к губам и прошептала: «Верни мне их. Верни мой Новый год, каким он был».
На этот раз свистулька издала тихий, мелодичный звук. И в тот же миг в деревне начали появляться новые призраки. Вот ее муж, Василий, еще живой и крепкий, рубит во дворе дрова. Вот ее сыновья, маленькие, катаются с горки. Вот дочка наряжает елку.
Деревня наполнилась призраками прошлого. Они были повсюду: прозрачные, беззвучные, но такие настоящие, что у Агафушки перехватило дыхание. Она выбежала на улицу, пытаясь дотронуться до мужа, но ее рука прошла сквозь него. Она кричала детям, но они ее не слышали.
Это был рай, в который ей было отказано войти. Это было самое жестокое наказание – видеть все, что ты любил, но не иметь возможности это обнять.
И тут она вспомнила слова мастера: «…лишь до последнего удара курантов».
Она побежала обратно в дом, к радио. Было без пятнадцати двенадцать. Она сжала в руке свистульку. Она не могла оставить этих призраков, не могла снова потерять их. Но и жить в этом безмолвном царстве теней было невозможно.
Раздался бой курантов.
Раз…
Призраки начали мерцать.
Два…
Они поворачивались и смотрели на нее.Смотрели с улыбкой.
Три…
Агафья поняла,что они прощаются.
Четыре…
– Нет! – закричала она. – Останьтесь!
Пять… Шесть…
Она поднесла свистульку к губам,чтобы снова дунуть в нее, чтобы остановить время, но сил не было.
Семь… Восемь…
Она упала на колени, рыдая.
Девять… Десять…
Она увидела, как ее муж, Василий, обернулся и в последний раз улыбнулся ей.
Одиннадцать…
– Простите меня… – прошептала она.
Двенадцать…
Тишина.
Она подняла голову. Улица была пуста. Снег падал на спящую, заброшенную деревню. Никого. Только ветер гулял между домами.
В руке у нее была обычная деревянная свистулька. Никакой магии.
Агафья медленно поднялась и побрела в дом. Она села в свое кресло и смотрела на огонек в печке. Но странное дело – в сердце у нее было не пусто. Была боль, была грусть, но была и благодарность. Она увидела их. Она попрощалась. Это был горький, но необходимый подарок.
Она поняла, что настоящее чудо – не в том, чтобы вернуть прошлое, а в том, чтобы суметь отпустить его с миром. И впервые за много лет она тихо и искренне пожелала себе счастливого Нового года.
Елка для Маргариты
Маргарита была ребенком-индиго, или, как шептались соседи, «не от мира сего». Она видела то, чего не видели другие. Разговаривала с ветром, с тенями на стене, со старым дубом во дворе. Родители, люди прагматичные и занятые, давно махнули на нее рукой, списав все на богатую фантазию.
За неделю до Нового года папа привез домой огромную, пушистую елку. Маргарита пришла в восторг. Но когда папа начал ее наряжать безделушками из супермаркета, девочка запротестовала.
– Папа, нет! Она же живая! Ей больно! И эти шарики… они пустые. В них нет воспоминаний.
– Каких еще воспоминаний? – устало провел рукой по лицу отец. – Это просто игрушки, Риточка.
– Нет! – уперлась девочка. – Настоящая елка должна быть украшена судьбами. Я сама ее наряжу.
Родители, чтобы избежать истерики, согласились. «Пусть занимается, лишь бы не мешала», – сказала мама.
И Маргарита принялась за работу. Она не полезла в коробку с гирляндами. Вместо этого она побежала в свою комнату и стала собирать свои «сокровища»: приклеенную скотчем пуговицу от папиного пальто, которое он носил, когда они ходили в зоопарк; обертку от конфеты, которую ей купила бабушка за неделю до своей смерти; высохший цветок, подаренный мальчиком из соседнего подъезда; билетик из кино; красивый камушек с моря.
Каждую безделушку она аккуратно привязывала к веткам елки шелковыми ниточками, что-то тихо напевая.
– Смотри, – говорила она елке, – это папина пуговица. Помнишь, как он смеялся, когда обезьяна стащила у него кепку? А это бабушкин леденец. Он сладкий, правда? И горький тоже… А это мой цветочек. Он значит, что кто-то меня любит.
Родители, наблюдая за этим, лишь качали головами. Елка получалась странной, даже немного жуткой. Вместо блеска и мишуры – какая-то рухлядь.
В канун Нового года, когда гости собрались за столом, а по телевизору начался традиционный «Голубой огонек», в квартире вдруг погас свет. За окном тоже была тьма – по всему району отключили электричество.
Началась паника. «Что за безобразие!», «Как теперь праздновать?», «Пропал весь салат!».
И только Маргарита сидела спокойно и смотрела на свою елку.
– Не волнуйтесь, – сказала она. – Сейчас она зажжётся.
– Что ты несешь, ребенок? – раздраженно сказала мама.
Но в ту же секунду с елки посыпался тихий, серебристый свет. Он исходил не от лампочек, а от самих безделушек. Пуговица замерцала теплым, янтарным светом. Обертка от конфеты заиграла нежно-розовыми бликами. Высушенный цветок испускал золотистое сияние. Даже камушек светился, как маленькая луна.
Комната наполнилась мягким, живым светом. Но это было не все. Вместе со светом в воздухе поплыли звуки и запахи.
От пуговицы пахло папиным одеколоном и слышался далекий смех и крики обезьян.
От конфетной обертки веяло духами бабушки и доносился звук ее тихого, хриплого голоса: «Кушай, внученька, кушай…»
От цветка исходил тонкий аромат полевых цветов и слышалось смущённое: «Это тебе…»
Билетик из кино пах попкорном и шептал шуршанием кинопленки.
Каждая безделушка на елке ожила и транслировала в мир кусочек памяти, связанный с ней. Комната превратилась в многоголосый хор ушедших мгновений, в симфонию прожитых эмоций.
Гости застыли в изумлении. Кто-то плакал, кто-то улыбался, кто-то молча смотрел на это чудо.
Отец Маргариты смотрел на мерцающую пуговицу и вдруг ясно вспомнил тот день в зоопарке, как дочка сидела у него на плечах и смеялась так заразительно, что он, уставший и вечно озабоченный, забыл обо всех своих проблемах.
Мама смотрела на обертку от конфеты и вспоминала свою мать, ее добрые руки, ее бесконечную заботу. Она поняла, что дочь унаследовала нечто гораздо большее, чем просто фантазию.
Атмосфера в комнате переменилась. Исчезли раздражение и суета. Люди стали тихими, задумчивыми, настоящими. Они говорили друг с другом шепотом, вспоминали свои собственные истории, делились тем, что было по-настоящему важно.
Свет от елки пульсировал в такт их сердцам, озаряя не столько комнату, сколько их души.
Ровно в полночь, с первым ударом курантов (которые, конечно, не работали, но все их почему-то услышали), елка вспыхнула особенно ярко, ослепительным, чистым светом, а потом так же плавно погасла.
И в тот же миг за окнами и в квартире зажглись обычные электрические огни. Электричество вернулось.
На столе дымился неостывший чай, на экране телевизора продолжала играть телепрограмма. Все было как прежде.
Но люди в комнате были уже другими. Они молча смотрели на скромную елку, украшенную старыми пуговицами и бумажками, как на величайшее сокровище.
Маргарита тихо спала в углу дивана, улыбаясь во сне.
Ее папа подошел к елке и осторожно дотронулся до пуговицы. Она была теплой.
– С Новым годом, дочка, – прошептал он. – Спасибо за твой подарок.
Он понял, что его дочь нарядила не просто елку. Она собрала и зажгла их общую, хрупкую и прекрасную семейную душу.
Даритель
В большом городе жил человек по имени Лев. Он был «дарителем». Его работа заключалась в том, чтобы в канун Нового года приносить людям именно те подарки, о которых они мечтали. Не он их выбирал – подарки сами «находили» своих хозяев через него. Лев лишь был проводником.
Но был у него и особый, личный ритуал. Каждый год, 31 декабря, в самый разгар веселья, он приходил в старый, заброшенный парк на окраине города. Там, на заснеженной скамейке, он оставлял один-единственный подарок. Маленькую, изящно упакованную коробочку. И уходил, не оглядываясь.
Никто не знал, для кого этот подарок. Сам Лев не знал этого наверняка. Он лишь чувствовал, что должен это делать.
В этом году все пошло не так. Когда Лев вышел из последнего дома, где подарил маленькой девочке щенка, о котором она так мечтала, он почувствовал необычайную усталость. Рука, в которой он держал тот самый, особый подарок, дрожала. Воздух стал густым, вязким, и звуки города начали затихать, как будто кто-то выкручивал ручку громкости.
Он дошел до парка. Было тихо. Слишком тихо. Не слышно было даже скрипа снега под ногами. Мир погрузился в вату абсолютной беззвучности.
Лев подошел к своей скамейке и замер. На ней уже сидел кто-то. Высокий, худой мужчина в длинном плаще цвета пыли. Его лицо было обычным, ничем не примечательным, но на него было страшно смотреть. Казалось, что за этой маской нет ничего. Пустота.
– Привет, Лев, – сказал Незнакомец. Его голос был идеально ровным, без интонаций, и он рождался прямо в голове у Льва, минуя уши. – Я ждал тебя.
– Кто вы? – сумел выдавить Лев. Его собственный голос прозвучал хрипло и чуждо в этой тишине.
– У меня много имен. Ты можешь называть меня Тишиной. Или Забвением. Я – тот, кому ты все эти годы оставлял подарки. Спасибо, кстати. Они были… интересные.
Незнакомец указал на маленькую коробочку в руке Льва.
– А это что? Опять какая-то безделушка, наполненная шумными человеческими эмоциями? Воспоминание? Надежда?
Лев молчал, сжимая подарок.
– Напрасно, – продолжил Незнакомец. – Твоя работа бессмысленна. Ты даришь людям мимолетные радости, которые лишь подчеркивают горечь их будней. Шум, который заглушает тишину их одиночества. Я предлагаю нечто лучшее. Вечный покой. Отсутствие желаний, боли, тоски. Идеальную, благородную тишину.
Он сделал шаг ко Льву. Морозный воздух вокруг него застыл, превратившись в иней.
– Ты – даритель. Ты чувствуешь пустоту в душах людей. Помоги мне наполнить ее. Не шумом, а покоем. Давай закончим эту бессмысленную суету вместе.
Лев смотрел в бездонные глаза Незнакомца и чувствовал, как его собственная воля тает. Предложение было ужасающе логичным. Действительно, зачем вся эта борьба, эти мимолетные вспышки счастья, за которыми следуют долгие дни рутины и боли? Вечный покой… Разве это не то, чего хочет в глубине души каждый уставший человек?
Он почти был готов согласиться. Почти.
Но тут его пальцы нащупали шероховатость бумаги на коробочке. Он вспомнил. Вспомнил, почему начал этот ритуал.
Много лет назад, в таком же парке, он нашел на этой скамейке плачущую женщину. Она потеряла сына и хотела уйти из жизни. Лев, тогда еще просто человек, не «даритель», не нашел ничего лучше, как подарить ей маленькое зеркальце своей покойной матери.
– Посмотрите, – сказал он тогда. – В вас осталась его часть. Пока вы живы, жив и он. В ваших глазах, в вашей памяти.
Она посмотрела в зеркало, увидела свои глаза, полные слез, и… улыбнулась. Горько, но улыбнулась. Она ушла с той скамейки, чтобы жить.
С тех пор Лев стал «дарителем». Он понял, что его дар – не просто исполнение желаний. Его дар – напоминание. Напоминание о том, что даже в самой глубокой тьме есть искра, которую можно раздуть.
Он поднял голову и посмотрел прямо в пустые глаза Незнакомца.
– Нет, – сказал Лев, и его голос снова обрел силу. – Ты ошибаешься. Тишина после симфонии – это благодать. Но тишина вместо нее – это смерть. Ты предлагаешь не покой, а небытие. Я же дарю людям музыку. Пусть короткую, пусть несовершенную, но – музыку.
Он протянул руку с подарком, но не к Незнакомцу, а вперед, к пустоте.
– А это – не для тебя.
Внутри маленькой коробочки что-то щелкнуло. Луч теплого, золотистого света пробился сквозь упаковку и ударил в грудь Незнакомцу.
Тот вскрикнул – беззвучно, но Лев почувствовал волну боли, пронзившую тишину. Существо из пустоты отшатнулось. Его форма задрожала и стала расплываться.
– Они забудут! – просипел он. – Все твои огоньки погаснут! Тишина все равно победит!
– Возможно, – согласился Лев. – Но не сегодня.
Незнакомец растаял, как туман на утреннем солнце. И в тот же миг звуки вернулись с оглушительной силой: далекие гудки, смех, ветер в голых ветвях деревьев. Где-то запели птицы.
Лев тяжело дышал, опускаясь на скамейку. Он развернул коробочку. Внутри лежало старое, потрепанное зеркальце. Он посмотрел в него и увидел свое уставшее, но спокойное лицо. И глубоко в своих глазах он увидел отблески миллионов маленьких огоньков – подарков, которые он раздал за все эти годы. Они сияли.
Он оставил зеркальце на скамейке. Для того, кто придет сюда завтра, потеряв все. Чтобы напомнить.
Первый удар курантов прозвучал где-то вдалеке, чистый и ясный.
Лев улыбнулся. Его работа была сделана.
Блюз для одинокого саксофона
В канун Нового года джаз-клуб «Эллингтон» был пуст. Владелец и по совместительству бармен Лео вытирал бокалы, готовясь закрыться. Никто не приходил слушать старые пластинки в ночь, когда весь город смотрел телевизор.
Дверь со скрипом открылась, впустив вихрь холодного воздуха и колючего снега. На пороге стоял мужчина в длинном, промокшем пальто, с саксофонным футляром за спиной. Его лицо было бледным и уставшим, а глаза горели каким-то странным, лихорадочным блеском.
– Можно? – хрипло спросил он. – Сыграть. Мне нужно сыграть.
Лео, сам бывший саксофонист, почувствовал что-то знакомое в этом взгляде – отчаяние, которое можно излить только через музыку. Он кивнул на небольшую сцену.
– Сцена свободна. Публики, как видишь, нет.
Незнакомец, не снимая пальто, поднялся на подмостки, достал из футляра старый, потрепанный альт-саксофон. Инструмент выглядел древним, на корпусе были царапины и вмятины, но он отливал темным, почти живым золотом.
Музыкант приложил мундштук к губам и закрыл глаза. Полилась музыка.
Это не был джаз. Это была душа, вывернутая наизнанку. Мелодия начиналась как тихий, тоскливый вой метели, переходя в отчаянные, пронзительные пассажи, полные такой боли и одиночества, что у Лео перехватило дыхание. Он слышал в этой музыке все: утраченные надежды, разбитые сердца, прощальные взгляды на пустых перронах, тишину в опустевшей квартире. Это был блюз для всего человечества, для каждого, кто когда-либо чувствовал себя покинутым.
Лео забыл о бокалах. Он сел за ближайший столик и слушал, как завороженный. И ему начало казаться, что клуб больше не пуст. В полумраке, за другими столиками, начали проявляться силуэты. Прозрачные, едва заметные тени. Они возникали из ничего, привлеченные музыкой. Вот одинокая женщина, прижимающая к груди потрепанное письмо. Вот старик, смотрящий в пустой стакан. Вот молодая пара, сидящая спиной друг к другу.
Музыка наполняла клуб, а вместе с ней приходили и они – призраки одиночества. Они были не страшными, а бесконечно печальными. Они слушали, и казалось, что музыка говорит за них, выражает всю их накопленную годами тихую скорбь.
Незнакомец играл, не открывая глаз, и по его щекам текли слезы. Он отдавал музыке всего себя, каждую крупицу своей боли.
И вдруг что-то изменилось. Отчаянный блюз начал преображаться. В него вплелась слабая, но упрямая нота надежды. Тихий, светлый мотив, похожий на первый луч солнца после долгой полярной ночи. Он боролся с тьмой, рос, набирал силу.
И призраки начали меняться. Женщина с письмом подняла голову и улыбнулась сквозь слезы. Старик отодвинул стакан. Молодая пара медленно повернулась и посмотрела друг на друга.
В этот момент часы на стене клуба пробили полночь.
С двенадцатым ударом музыка достигла своей кульминации – это был уже не блюз, а ликующий, полный жизни гимн, торжество света над тьмой, надежды над отчаянием.
И призраки растворились. Не исчезли, а именно растворились в музыке, словно нашли, наконец, утешение и покой. В воздухе осталось лишь легкое, сладковатое чувство облегчения.
Последняя нота прозвучала и замерла в тишине.
Незнакомец медленно опустил саксофон. Он выглядел изможденным, но спокойным. Его глаза больше не горели лихорадочным блеском.
– Спасибо, – тихо сказал он Лео. – Мне нужно было это сыграть. Для них. И для себя.
– Кто ты? – выдохнул Лео.
– Когда-то я был музыкантом. А потом… я сбежал от своей боли. А она, оказывается, была у меня единственным, что имело значение. Сегодня я решил сыграть ей прощальный концерт.
Он аккуратно уложил саксофон в футляр, кивнул Лео и вышел из клуба так же тихо, как и появился.
Лео еще долго сидел в опустевшем зале. Воздух был чист и свеж, будто после грозы. Он подошел к стойке и увидел, что на ней лежит маленькая, потрепанная фотография. На ней был молодой человек с саксофоном, счастливо улыбающийся в объектив. Лео узнал музыканта. На обороте было написано: «С Новым годом! Пусть музыка всегда звучит в твоем сердце. Джек».
Лео перевернул фотографию. Дата на обороте была тридцатилетней давности. В газетной вырезке, аккуратно подклеенной рядом, сообщалось, что талантливый саксофонист Джек Корбен трагически погиб в автомобильной катастрофе в канун Нового года, направляясь на свой сольный концерт.
