Граница между мирами. Алексей. Страж границы

Жорж Островитянин

Граница между мирами. Алексей. Страж границы

Конечно, вот повесть.

––

Алексей и невидимая граница

Город был серым. Не от дождя или времени суток, а от самой своей сути. Серый бетон, серый асфальт, серые лица людей, спешащих по своим серым делам. Алексей шел по этому серому миру, чувству себя цветным пятном на черно-белой фотографии. И это его не радовало. Скорее, пугало. Он был не на своем месте.

Его звали Алексей Петров, и он был простым человек. Работал мелким клерком в конторе, которая занималась чем-то непонятным, но очень важным для экономики. Перекладывал бумаги с места на место, составлял отчеты, которые никто не читал, и пил кофе из пластиковых стаканчиков. По вечерам он писал стихи.

Стихи рождались из ничего – из трещины в асфальте, из крика одинокой вороны на подоконнике, из далекого гула поезда. Они были тихими, как сам Алексей, и такими же полными непонятной тоски. Тоски по чему-то настоящему, по счастью, которое он не мог определить, но чье отсутствие чувствовал каждой клеткой.

Счастье для него было не сияющей вершиной, а скорее, теплым, ровным светом где-то за горизонтом. Он знал, что оно есть, потому что иногда, в редкие мгновения, его краешек касался души Алексея. Например, когда он ловил первый луч солнца после бессонной ночи или слышал смех ребенка во дворе. Но эти мгновения таяли, как дым, и снова наступала серая реальность.

А потом приходила Глубина.

Он сам так это называл. «Я ухожу в Глубину». Это не был запой в классическом понимании. Это был ритуал. Бутылка дешевой водки, одиночество в его однокомнатной «хрущевке» и полное погружение в пучину собственного сознания. Иногда, очень редко, он заменял водку парой граммов сушеных мухоморов. Эффект был похож, но мухоморный трип был более честным, более психоделическим. Водка же была тупым и жестоким ключом от тех же самых дверей.

Под водку мир не просто менялся – он трескался по швам. Стык между стеной и потолком в его комнате превращался в линию разлома мироздания. За ним что-то было. Что-то огромное и безразличное. Он садился напротив этого стыка и смотрел, смотрел часами, пытаясь разглядеть суть вещей. В эти моменты его стихи становились другими – не тихими и тоскливыми, а резкими, обрывистыми, полными онтологического ужаса.

Мир – это шов на лице Бога,

Сквозь него сочится свет.

А мы – лишь бактерии в этой ране,

Которых еще не стерли.

Он понимал, что это болезнь. Что он пытается лечить душевную боль ядом, надеясь, что яд и боль уничтожат друг друга. Схема была проста и идиотически гениальна: водка против депрессии. Но очень скоро схема перевернулась, вывернулась наизнанку, как и все в его жизни. Он стал использовать депрессию как оружие против водки. Он погружался в тоску намеренно, доводил себя до отчаяния мыслями о бессмысленности бытия, чтобы потом иметь моральное право напиться. Депрессия становилась оправданием. «Мне так плохо, что я просто обязан». А на утро, в состоянии жуткого похмелья, когда мир звенел и обжигал, он снова чувствовал то самое дно – и это давало ему странную силу, чтобы продержаться до вечера. Это был порочный круг, маятник, качающийся между физическим и духовным страданием.

Он искал себя в этом безумии. Кто он? Поэт? Алкоголик? Сумасшедший? Призрак в мире живых? Иногда ему казалось, что он вот-вот найдет ответ. Что за очередным поворотом сознания, в очередной Глубине, его ждет откровение.

Но с городом было что-то не так. И не только с ним, а со всем миром. Люди казались куклами, запрограммированными на выполнение простых действий: работа, еда, сон, размножение. Они не видели трещин. Не чувствовали, что реальность – это тонкий лед, под которым плещется что-то темное и холодное. Алексей чувствовал. Он видел, как искажаются лица прохожих, если смотреть на них слишком долго. Как здания на окраине города теряют форму и напоминают кристаллы неизвестной породы. Мир был ненастоящим, бутафорским, и он был единственным, кто об этом догадывался.

Его философские размышления зашли в тупик. Он перечитал всего Достоевского, Камю, Ницше. Они писали об абсурде, о бунте, о сверхчеловеке. Но они не писали о том, что делать, когда ты просто Алексей Петров из серого города, и ты понимаешь всю эту механику мироздания, но не можешь из нее вырваться. Его бунт заключался в том, чтобы пить водку и смотреть на трещину между стеной и потолком.

И однажды, после особенно тяжелого «сеанса», он понял: он перешел границу. Не ту, что на карте. Невидимую. Ту, что отделяет «нормальность» от чего-то иного. Отходов не было. Не было того мучительного периода, когда сознание по крупицам собирается обратно в привычную форму. Он напился, ушел в Глубину, а на утро не вернулся. Вернулось его тело, с трясущимися руками и сухим ртом. Но его сознание осталось там.

Теперь он жил на две стороны. На работе он по-прежнему был тихим Алексеем, который молча выполнял свои обязанности. Но внутри него бушевал океан. Он мог, глядя на лицо начальника, вдруг увидеть его череп, обтянутый кожей, и понять всю скоротечность его власти. Он мог идти по улице и чувствовать, как асфальт под ногами дышит. Реальность и Глубина смешались.

Он перестал бороться. Он принял это. Он был пограничником на рубеже двух миров, и его пост был в его собственной голове.

Однажды вечером он сидел на скамейке в своем дворе. Бутылка водки стояла рядом, в пакете. Он не пил. Он просто смотрел на играющих детей. Один мальчик, лет пяти, подбежал к нему.

– Ты кто? – спросил ребенок, глядя на Алексея чистыми, ничем не замутненными глазами.

– Я… страж, – честно ответил Алексей.

–А чего ты стережешь?

–Границу.

–А она где?

Алексей улыбнулся.Впервые за долгое время его улыбка была не горькой, а спокойной.

– Везде. Вот здесь. И здесь. – Он ткнул пальцем в воздух между собой и мальчиком, а потом указал на его грудь. – И у тебя внутри.

Мальчик не понял, но кивнул серьезно, как будто получил важный ответ, и убежал.

Алексей достал из кармана смятый листок. Он написал новое стихотворение. Оно было не про боль и не про ужас. Оно было про тишину, которая наступает после битвы, которую никто не видел.

И вот я стою на краю тишины,

––

Глава вторая. Страж у трещины

Жизнь на границе стала привычной. Алексей научился функционировать, пропуская через себя два потока одновременно: поток серой повседневности и поток темного, пульсирующего знания из-за трещины. Он почти перестал пить. Не из-за силы воли, а потому что необходимость в этом ключе отпала. Дверь была распахнута настежь, и он постоянно стоял в дверном проеме.

Именно в этот период в его жизни появился Онисим.

Онисим не был похож ни на кого. Он возник однажды субботним утром, когда Алексей, мучимый похмельной аритмией души, вышел во двор подышать. Невысокий, сухопарый мужчина лет шестидесяти, с седой, аккуратно подстриженной бородкой и глазами цвета старого неба – ясными и бездонными. Он медленно, с грацией большого кота, выполнял странные плавные движения у детской песочницы.

– Тайцзицюань, – сказал незнакомец, словно угадав вопрос Алексея, не прекращая движения. – Гимнастика, чтобы упорядочить хаос внутри и снаружи.

Алексей молча смотрел. В движениях старика была та самая гармония, которую он тщетно искал в стихах и на дне бутылки. Когда Онисим закончил, он подошел к Алексею.

– Ты страж, – сказал он просто. – Но забыл, что сторожить нужно не внешнюю границу, а внутреннюю. Твою душу.

С этого все и началось. Онисим стал приходить каждый день. Он не спрашивал разрешения, не звонил в дверь. Он просто оказывался рядом в нужный момент. Они пили чай. Зеленый. Онисим приносил с собой маленький фарфоровый чайничек и две пиалы. Он учил Алексея правильному чаепитию – не как акту утоления жажды, а как ритуалу тишины и созерцания.

– Водка, – говорил Онисим, вдыхая аромат чая, – это грубый инструмент. Она не открывает врата восприятия, она их вышибает. А когда врата выломаны, в твой дом может войти кто угодно.

– Кто? – спросил как-то Алексей.

– Те, кто наводит морок. Те, кто питается светом, который ты называешь депрессией, и огнем, который ты называешь болью. Они ждут, когда ты ослабеешь. Когда твоя защита – твое сознание – будет размыта. И тогда они просачиваются в трещины, которые ты сам и создал, чтобы поглотить то, что осталось от твоей души. Им выгодно, чтобы ты пил. Ты для них – и ключ, и пир.

Алексей слушал, и в его мире, полном абстрактных ужасов, наконец, появилась конкретика. Враги обрели форму. Это не были демоны с рогами; это были безликие сущности, паразиты, живущие в эфире отчаяния. И его водка, его Глубина, была для них праздничным столом.

Разговоры их были странными и бесконечными. Они говорили о литературе.

– Достоевский, – рассуждал Онисим, попивая чай, – был великим картографом человеческой бездны. Он спускался в самые ее глубины без всякого спиртного, на одном лишь горении духа. Он видел этих паразитов и описал их в «Бесах». Но его герои пытались бороться с ними идеями, а идеи – та же водка для интеллекта. Опьяняют, но не исцеляют.

– А Чехов? – спрашивал Алексей.

– Чехов был врачом. Он не спускался в бездну, он светил в нее фонарем и ставил диагноз: «Жизнь неправильна». Но рецепт он оставлял нам. Помнишь у него: «Человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть». Вот этим мы и занимаемся. Показываем тебе тебя самого. Без морока.

Онисим учил его видеть суть. Не в Глубине, а здесь, в реальности.

– Смотри, – говорил он, указывая на ветку дерева за окном. – Ты видишь дерево. Поэт видит символ. Пьяный видит галлюцинацию. А ты попробуй увидеть просто ветку. Ее изгиб. Ее упругость. Жизнь, которая течет по ней снизу вверх. Суть – не за ней, не в каком-то скрытом смысле. Суть – это она и есть. Вся, целиком.

Алексей пытался. Он смотрел на чашку с чаем. Не на идею чая, не на воспоминания о чае, а просто на чашку. Теплую, шершавую, из которой поднимался пар. И происходило чудо. Мир не упрощался, он, наоборот, невероятно усложнялся, наполняясь бесконечным количеством деталей, но при этом становился цельным и прочным. Он переставал трещать по швам.

Они не боролись с депрессией. Онисим просто жил рядом с ним. Он учил Алексея жить. Готовить простую еду. Дышать полной грудью. Чувствовать, как стопы касаются земли, и представлять, как из них в землю уходят корни, anchoring его, не давая унестись в темные эфиры.

– Граница, которую ты перешел, – сказал однажды Онисим, – это не конец пути. Это начало настоящей дороги. Ты думал, ты упал на дно. Но нет. Ты просто спустился с горки детской площадки и оказался на твердой земле. Теперь можно идти.

Алексей снова писал стихи. Но теперь они были другие.

Не надо искать свет в запредельной дали.

Он в чашке, что парит над столом,

В узоре, что мороз на стекле начертал,

В покое, что царит за окном.

И чашка, и узор, и тишина —

Вот вся глубина. Она одна.

Он все еще видел трещины. Но теперь он смотрел на них не как путник, заглядывающий в пропасть, а как страж, который знает: его долг – не дать пропасти заглянуть в него. И для этого не нужна водка. Нужен просто ясный взгляд и крепко стоять на ногах. А еще – друг, который знает, что зеленый чай бывает разным, и в тишине между словами рождается настоящее понимание.

––

Глава третья. Зеркало, девочка и даос

Это случилось утром, когда свет из окна упал под нужным углом. Алексей брился и вдруг замер, взгляд зацепился за свое отражение. Он смотрел на себя не как на привычный объект, а как на незнакомца. И увидел.

Увидел не морщины – их было пока немного. Увидел не седину – ее почти не было. Он увидел время. Оно лежало на его лице тонким, невидимым для постороннего глаза налетом. Оно было в глубине глаз, которые помнили слишком много взглядов в трещину. В легкой усталости кожи, словно отдававшей ту самую серость города, которой она годами противилась. Он стоял и понимал: юность не просто ушла. Она испарилась, как пар от чашки Онисима, и он даже не заметил, когда это произошло. Он все еще был молодым человеком, но где-то внутри уже тлел уголек будущей старости. Это было не страшно. Это было фактом, таким же непреложным, как существование той самой границы. Фактом, который он принял с тихой, странной покорностью.

В тот же вечер, возвращаясь с работы, он услышал чей-то сдавленный плач в подворотне. Это была не обычная человеческая истерика. Это был звук абсолютного, животного ужаса. Звук, который он знал – звук души, за которой пришли.

Он заглянул в темноту. Там, прижавшись к стене, сидела девушка. Лет двадцати, не больше. Худенькая, с большими глазами, полными слез, в которых отражалось что-то, чего не видели обычные люди. Она не просто плакала. Она отбивалась от невидимого противника, закрывая лицо руками, мотая головой.

– Уходи… уходи… – шептала она, и ее голос срывался на высокой, истерической ноте.

Алексей не видел ничего. Но он чувствовал. Тот же холодный, безразличный присутствие, что витал у трещины в его комнате. Тот же морок, о котором говорил Онисим. Паразиты. Они нашли новую жертву. И эта жертва их видела.

Он не думал. Не готовился. Не вспоминал заклинаний. Он просто шагнул вперед и встал между девушкой и пустотой. Он не кричал и не крестился. Он посмотрел в ту точку пространства, откуда веяло ледяным сквозняком души, и… прочитал стихотворение.

Тихо, почти беззвучно, только шевеля губами. То самое, что родилось у него после разговоров с Онисимом.

Не надо искать свет в запленной дали.

Он в чашке, что парит над столом…

Он не вкладывал в слова магической силы. Он просто напоминал самому себе и тому, что стояло перед ним, о существовании другого мира. Мира чашек, столов, тишины и простых вещей. Он говорил с тьмой на языке света, который она ненавидела больше всего – на языке простого, неприукрашенного бытия.

И произошло нечто. Воздух в подворотне дрогнул, словно от жары. Девушка ахнула и перестала плакать. Давление, невыносимая тяжесть, исчезли в один миг. Стало просто холодно и грязно.

Алексей подошел к ней, протянул руку.

–Встань. Они ушли.

Он привел ее к себе. Онисим, как будто почувствовав, был уже там, кипятил воду для чая. Девушка, которую звали Рита, дрожала, закутавшись в старый плед. Она была ясновидящей. С детства видела то, что скрыто. И с детства за ней охотились «тени», как она их называла.

– Они питаются страхом, – говорила она, с жадностью глотая горячий чай. – А я… я очень боюсь. Я всегда боялась. А сегодня… они были настоящими. Почти материальными. Я думала, умру.

Онисим смотрел на Алексея с нескрываемым удивлением. В его ясных глазах светилось одобрение и некое недоумение.

– Интересно, – произнес старик. – Ты не стал изгонять их. Ты не боролся. Ты… напомнил им о законе. О законе реальности. Ты окутал эту девочку не защитным полем, а простой, непоэтической правдой о чашке и столе. Для них это как солнечный свет для вампира.

– Это случайность, – пожал плечами Алексей.

– Нет, – Онисим покачал головой. – Это путь. Тот самый, о котором я тебе говорил. Ты использовал свою природу Стража не как воина, а как… напоминание. Это очень древняя и очень мощная практика.

Он налил себе чаю и погрузился в воспоминания.

– Я читал о одном даосском мастере, жившем во времена династии Тан. Он не изгонял демонов мечом или заклинаниями. Он приходил в дом, где буйствовала нечисть, садился в центре комнаты и начинал… жить. Готовить еду, читать книги, пить чай. Он просто утверждал своим присутствием примат реального мира над миром иллюзорным. Он наполнял пространство простыми, неопровержимыми фактами: вот кипяток, вот рис, вот тепло очага. И демоны, не находя пищи – ведь он их абсолютно игнорировал, не питал их ни страхом, ни борьбой – рассеивались как дым. Они не могли существовать в атмосфере такой тотальной, такой спокойной реальности. Ты, Алексей, сделал нечто похожее. Ты не вступил в бой. Ты просто прочитал наставление о простоте. И это сработало.

Рита смотрела на Алексея с благодарностью и обожанием. Для нее он стал волшебником, спасителем. Алексей же чувствовал странную опустошенность. Он не был героем. Он просто был собой. И этого оказалось достаточно.

Теперь их стало трое. Учитель, Страж и Ясновидящая девочка, которая перестала бояться. Она училась у Онисима тайцзи, пила с ними зеленый чай и своими детскими, восторженными глазами напоминала Алексею, что свет, который он искал, иногда приходит не из Глубины и не из стихов, а из простой человеческой благодарности.

Алексей снова подошел к зеркалу. Он смотрел на свое лицо, на следы времени, и видел в них уже не утрату, а историю. Историю о том, как человек, стоявший на краю, не упал, а нашел способ просто стоять. И в этом стоянии обрел силу, которой даже не подозревал.

Отличное развитие. Вот четвертая глава.

––

Глава четвертая. Ученики и посланник ночи

Их странное братство обрело ритм. Дни текли, наполненные тишиной и смыслом. Квартира Алексея, некогда склеп его одиноких битв, превратилась в подобие ашрама или, точнее, полевого штаба на границе двух миров.

Тренировки начались с простого. С того, чему Онисим учил с самого начала, но теперь это было системно.

Первое – заземление. Алексей и Рита часами стояли в позе столба, «чжань чжуан». Алексей поначалу чувствовал себя идиотом, пока Онисим не объяснил суть: «Ты – антенна. Одним концом ты принимаешь эфирный хаос, другим – должен быть прочно воткнут в землю. Иначе тебя снесет первым же порывом. Твои стихи, Алексей, были криком незаземленной антенны». Рита, чье тело и без того было проводником, схватывала быстрее. Она буквально цветла, упираясь босыми ногами в голый пол, сбрасывая с себя накопленный за годы страх.

Второе – видение без страха. Онисим учил Риту не закрываться от её дара, а смотреть на «теней» с тем же спокойствием, с каким Алексей смотрел на свою трещину. «Не давай им свою эмоцию. Страх – это сахар в крови для них. Безразличие – яд. Смотри на них как на погоду. Надоедливый дождь. Гроза. Они существуют, но не имеют над тобой власти, если ты не боишься промокнуть».

Третье – язык реальности. Это была практика Алексея. Онисим заставлял его описывать предметы, не используя поэтических метафор, аллегорий или символов. «Вот чашка. Она круглая. Она белая. Она твердая. Она пустая. Она здесь». Это было невероятно трудно. Поэтический ум Алексея сопротивлялся, рвался в философские глубины. Но постепенно он начал понимать магию факта. Простое, неопровержимое утверждение «стол деревянный» обладало силой, способной отсечь целые пласты наведенного морока. Это был щит, сплетенный из очевидностей.

Они пили чай. Много чая. И в эти минуты тишины Онисим рассказывал им об устройстве невидимого мира. Он говорил о слоях реальности, как о матрешке. Об эфирных ветрах и подземных реках энергии. О том, что «тени» – не единственные обитатели этих слоев. Есть и другие. Более сложные, древние и не всегда враждебные. Но с ними, предупреждал Онисим, нужно быть осторожнее, чем с врагами.