Пепел и Свет

Антон Акифьев

Пепел и Свет

Моей любимой семье.

Дорогой Алёне – с благодарностью за твою веру, терпение и любовь.

Дорогим Софии и Арине – помните: на жизненном пути всегда есть выбор, и вы вправе изменить свою жизнь так, как сами захотите.

Моим родителям – за мудрость и опыт. Вы стали для меня опорой и помогли научиться смотреть в будущее.

Введение.

Пепел и Свет

Эта история началась семьдесят лет назад. Мой читатель познакомится с цепочкой невероятных, казалось бы, событий, которые произошли в семье Джефферсон на самом деле и участником которых автору пришлось стать.

Cага расскажет, как многообразна, красочна и непредсказуема жизнь; как цели человека и корректировки судьбы приводят его к достижениям, о которых невозможно было и подумать; и что семья является центром и смыслом жизни любого, пусть и самого эгоистичного, коммерсанта на земле.

В этой книге, автором которой я являюсь, многие события истинны и произошли с людьми, которые мне хорошо известны. Это произведение о трех поколениях – близких друг другу людей, каждый из которых по-своему пытается создавать и оберегать свою семью, а также общее дело. Они живут в разные эпохи: от государственной иерархии до полной анархии нового рынка. Каждый со своими представлениями, как правильно, со своими целями и ценностями, однако неразрывно связанными со своей семьей.

Автор является предпринимателем и познакомит читателя с коммерческой частью жизни главных героев. Как она влияет на их судьбы и на их детей. К каким результатам в итоге они приходят. Множество событий покажут, что можно быть созидательным человеком – предпринимателем и даже в максимально тоталитарном режиме. А можно, наоборот, разрушить все даже при полной свободе, если остаешься заложником собственных негибких правил. Тех, что казались верными, но в итоге стали причиной падения и краха.

Жизнь несправедлива, и порой самые правильные цели приводят к совершенно неправильным последствиям. В этой книге читатель встретит много примеров из жизни семьи Джефферсонов, доказывающих этот тезис.

Автор проведет читателя через две кардинально разные эпохи и политические режимы государств. На одной стороне только запреты и лживые лозунги, на другой – полная свобода и открытый рынок. Моим героям предстоит сохранять свою систему ценностей, свои взгляды на жизнь в целом и на видение бизнеса в частности.

Члены семьи Джефферсонов будут бороться за свои семейные ценности. Однако из-за личностных приоритетов во взглядах, из-за смены государственных режимов, из-за частой несправедливости удастся ли им сохранить семью? Смогут ли они, оставаясь собой и преданными своим идеалам, пройти весь путь до конца и завершить начатое, как планировали, или это невозможно? Сможет ли бизнес расти и укрепляться, если все участники, а часто это близкие родственники, стремятся к этому, но имеют различную друг от друга систему координат? Как герои справятся с тем, что эмоции нередко берут верх над собственными принципами?

На пути наших героев встретится множество людей; партнеров и единомышленников, но также аферистов и завистников. Читатель пройдет путь вместе с героями – вверх и вниз, как на волнах в бушующем море, где раскрываются характеры и отношения членов семьи Джефферсонов. События охватывают семьдесят лет истории, и за это время страна стала совсем другой, но стали ли другими члены нашей семьи? Были ли ценности и принципы семьдесят лет назад и сейчас иными или они все те же? Помогли они создать что-то настоящее, с истинными благами для каждого человека или нет?

Я лишь провожу вас, но ответы на эти вопросы уважаемый читатель должен дать самостоятельно.

Эта книга – о выборе. О семье и бизнесе. О любви и предательстве. О государстве и личной воле. О возможности быть собой – даже когда за это приходится платить слишком высокую цену.

Глава первая.

Каменное сердце

Кровопролитная война, продолжавшаяся почти семь лет и унесшая жизни пятидесяти миллионов человек, завершилась в прошлом месяце. Джон родился в семье Сэма и Келли Джефферсонов – настоящей крепкой пролетарской семье, искренне преданной Партии, Вождю и великому курсу на светлое будущее страны – Светлостана. Семья верила, что нет ничего важнее, чем труд на благо державы, процветание которой станет достоянием всей планеты и потомков на века. Долгожданная Победа в изнурительной войне только укрепила в людях чувство исключительности и гордости: быть гражданином Светлостана – это честь и долг.

Однако победа принесла не мир и благополучие, а годы выживания. Экономика страны была разорена: вся промышленность в последние годы войны работала исключительно на оборону и достижение Великой Победы. Остальные отрасли оказались в упадке – не было ни товаров, ни денег. Люди не могли позволить себе еду и одежду. Светлостанцам зачастую просто нечем было прокормить свои семьи.

Вождь и Партия провозгласили курс на восстановление: создание мощных государственных предприятий, внедрение новых технологий, полеты в космос, открытия в океанах и на суше. Светлостан должен был стать великой сверхдержавой, которую будут уважать и бояться. Ради этого строились заводы, фермы, добывающие предприятия. Об успехах и достижениях государства сообщалось ежедневно – через радио, телевидение, уличные громкоговорители, на собраниях в школах, вузах, медицинских учреждениях и даже перед показом фильмов в кинотеатрах.

Народ Светлостана был воодушевлен: каждый стремился быть частью этого грандиозного строительства, гордиться успехами Партии и государства, даже если при этом полностью игнорировались личные потребности. Все делалось исключительно ради Вождя и его окружения. Такой же была и Келли – мать Джона. Ее энергия и неуемное стремление быть полезной сделали ее старшим бригадиром на заводе «Метрез».

Она проводила ежедневные собрания с рабочими (хотя по плану они должны были быть еженедельными), на которых рассказывала о достижениях завода, планах Партии, перевыполнении норм и тоннах произведенной продукции. Келли лично выделяла лучших работников, награждала их грамотами, медалями, а тех, кто отставал, – порицала публично. В Светлостане личная продуктивность была критерием гражданской доблести. Тот, кто производил меньше, становился «тунеядцем» и рисковал быть отправленным в рабочий изолятор – на многочасовой труд с минимальными перерывами по решению бригадира вроде самой Келли.

Ею была разработана собственная система поощрений: грамоты, дипломы, медали по итогам недели, месяца, квартала, года. На стенде почета еженедельно обновлялись имена лучших, рассылались бюллетени с их достижениями – не только коллегам, но и соседям, родственникам. Светлостан должен был знать, кто – герой, а кто – паразит. Это был настоящий инструмент социального контроля, поддерживавший дисциплину и страх.

За результативностью следовали и материальные блага: по итогам квартала выдавалась продуктовая корзина – палка колбасы, четыре булки с маком, литр парного молока и набор конфет «Шокослад». Лучшему работнику года предоставлялась путевка на море на семь дней – отдых без семьи под присмотром представителя Партии.

Келли дотошно следила за производственными показателями, организовывала учет и награждение, а в свободное время занималась воспитанием будущих граждан Светлостана. Она проводила занятия в детских садах и школах, создавая юные партийные отряды. Дети под ее руководством рисовали стенгазеты, читали «Заветы Вождя», устраивали конкурсы знаний о Конституции и идеалах Партии. Лучшие ученики награждались медалями, как взрослые, – все ради формирования правильного сознания с младых лет.

Для Келли Светлостан был не просто страной – он был смыслом жизни. Каждое утро она вставала до рассвета, чтобы проконтролировать смену на заводе, а вечера посвящала составлению докладов, планов и отчетов. Ее трудоспособность казалась безграничной. Ее уважали, но и побаивались. Даже в партийных кругах знали: Келли Джефферсон не даст поблажки никому, даже себе. Ее вера была железобетонной, и в этой вере не было места сомнению. Она верила в то, что делает. А если кто-то не верил – его следовало исправить.

Иногда, по ночам, Келли смотрела на фотографию Вождя, висевшую над ее письменным столом, и говорила вслух, как будто он мог услышать: «Мы справимся. Мы еще построим Светлостан, каким ты его задумал». Эти моменты были почти интимными – молитвой в светской религии, которую исповедовала вся страна. Келли говорила, что каждый гражданин – кирпич в фундамент страны, что главное – дисциплина и вера, что слова «Я думаю иначе» – это начало разрушения.

Джону тогда было восемь. Он шел рядом с матерью, держась не за руку, а за шероховатый край ее пальто – как за бортик корабля в качке. Рука у нее была занята: в одной – паспорт, в другой – белый плотный бюллетень, выданный на входе.

Очередь к избирательному участку тянулась вдоль облупленной стены, над которой висел огромный портрет Вождя. Люди стояли молча плотной шеренгой. Из громкоговорителя, привинченного к стене, тянулся металлический голос:

– Только единство делает нас сильными. Ваш голос – за светлое будущее. За Вождя. За Светлостан.

Пахло сырым полом, дешевыми духами, страхом. Висели плакаты – алые, с улыбающимися лицами, у которых не было глаз – только тени.

«Каждый голос – кирпич в стену будущего!»

Джон смотрел на плакат и думал: если это стена, то почему в ней нет окон? Куда все эти голоса кладутся? Чтобы замуровать кого?

Келли шла с прямой спиной. Взгляд вперед, лицо – маска, ни одного лишнего движения. Только еле заметные повороты головы, будто проверяет: не смотрит ли кто. Но Джон знал: смотрят все.

– Мама… – прошептал он.

– Молчи.

Голос – холодный, как будто металл коснулся кожи.

Внутри – кабинка. Ширма с желтым кантом, стол, на нем ручка, прикрепленная шнурком, и бюллетень. Один. С одним именем. С одной строкой. С одной ячейкой. Никакого выбора.

Келли остановилась. Рука с ручкой замерла.

Джон украдкой посмотрел: она, фанатичная, непоколебимая, – почему-то не решалась сделать отметку сразу. Ручка зависла над квадратом. Он видел, как сжимаются ее губы.

– Ты не ставишь галочку? – шепнул он.

– Не мешай.

Она поставила знак. Быстро, резко. Не галочку, а крестик – по привычке. Или по ошибке. И в ту же секунду будто окаменела. Взгляд – на дверь. На потолок. На штору. На него. Как будто кто-то мог это увидеть.

Она мгновенно сложила лист, сжала его в руке, как будто хотела стереть то, что сделала.

На выходе из кабинки стоял человек в красной повязке. Он кивнул с улыбкой, но улыбка была кривой, как будто у него в кармане лежал список.

– Спасибо за гражданскую позицию, – сказал он.

Голос звучал радостно. Слишком радостно.

Келли схватила Джона за руку. Не за ладонь – за кость. Так, что ему стало больно.

– Никому ничего не говори, – прошептала она.

– А что?

– Просто. Молчи.

Они вышли. Джон оглянулся. Люди входили и выходили. Одни – с детьми, другие – с букетами, как на праздник. Но все – одинаково напряженные, одинаково нарядные, одинаково молчаливые.

Он вдруг понял: они пришли не голосовать. Они пришли подтвердить, что они есть. И что они – лояльны.

И голос у каждого был. Только он не звучал. Он исчезал внутри урны, среди одинаковых листов, где все уже было решено.

Джон шел рядом с матерью, и в его маленькой груди впервые появилось то чувство, которое он позже назовет тревогой. Не страх – он еще не понимал, чего бояться. Не гнев – он не знал, на кого. А именно тревога, тягучая, липкая, как густой дым, в котором невозможно разглядеть, где свет, а где тень.

Он ничего не мог объяснить, но чувствовал: все, что происходит вокруг, – не настоящее. Люди делают вид, что выбирают. Мама делает вид, что не боится. Все делают вид, что живут. А на самом деле – прячутся. Даже когда говорят о будущем.

С этого дня в нем поселилось молчаливое сомнение. Оно не мешало ему играть, читать, слушать рассказы отца. Но оно уже дышало внутри. И когда позже его спросят, когда все началось, – он вспомнит не лозунги, не школу, не книги. Он вспомнит тот день. Очередь. Бюллетень. Крест. Тишину.

Сын Келли, Джон, унаследовал от матери ее активность и фанатичную преданность делу. Но все изменилось, когда ему исполнилось десять лет… С тех пор он начал замечать: лозунги звучали громко, но в глазах людей не было радости

* * *

Он стоял у окна их квартиры на шестом этаже и смотрел вниз – на двор, где дети играли в «строителей Светлостана». У них были бумажные каски и флажки, они выкрикивали лозунги, которые Джон слышал каждый день по громкоговорителю. Но в этот день ему не хотелось присоединяться к ним. Что-то внутри него сжималось, протестуя. Он не мог объяснить, но чувствовал: все это – фальшь. Впервые в жизни он осознал, что вся система, в которой он родился, – не просто жестока, она порабощает.

Он отошел от окна, но внутри него что-то продолжало гудеть – как глухой колокол, запущенный неведомой рукой. Его не отпускало чувство, что ложь – это не только лозунги во дворе. Она живет и в доме. Она входит в комнаты, в лица, в голоса. Он не мог тогда этого назвать, но чувствовал: за фасадом – трещины. И он боялся, что вот-вот услышит, как что-то рушится.

В тот вечер он услышал, как мать отчитывала отца за то, что тот задержался на десять минут на работе. Келли говорила громко, с жаром, ссылаясь на долг, на партийную дисциплину, на пример для сына. Джон смотрел на Сэма, который стоял с опущенными глазами, и в тот момент понял: его отец сломлен. Не физически, а внутри. Он стал винтиком, каким и хотела его видеть Келли, Партия, страна.

Вечером Келли зашла в комнату Джона. Она была уставшей, но на лице все еще горел тот самый фанатичный блеск – словно энергия Партии питала ее изнутри.

– Ты сегодня молодец, – сказала она, присев на край кровати. – Воспитательница звонила. Сказала, ты лучше всех читал «Заветы Вождя».

Джон кивнул. Он хотел сказать, что просто выучил наизусть. Что не слушал смысл. Но промолчал.

Келли погладила его по голове, как в детстве.

– Я горжусь тобой, Джон. Ты растешь правильным. Таких мальчиков будет ждать большая судьба. Может, ты станешь инспектором, может, – координатором. А может, даже войдешь в Партию. Главное – не сомневайся. Партия знает, что делает.

Ее голос звучал мягко. Почти ласково.

Джон чувствовал ее тепло. Он всегда чувствовал. В детстве он прижимался к ней, и это было безопасно. Но теперь… теперь это тепло обжигало.

– Ты любишь Вождя? – вдруг спросила она.

Он вздрогнул. Такой вопрос от матери был как удар током. Он знал, что ответ важен. Правильный ответ – безопасность. Неправильный – пропасть.

– Да, – сказал он.

Келли кивнула. Она поцеловала его в лоб.

– Тогда ты никогда не будешь один.

Когда она ушла, он лежал с открытыми глазами. У него все еще горел лоб. Но не от поцелуя – от стыда. Он солгал. А она… Она говорила это искренне.

Это было страшнее всего.

Этой ночью Джон не мог уснуть. Он лежал в постели, укрывшись с головой, будто это могло защитить от мыслей. Через тонкие стены доносился знакомый ритм: клац-клац – пауза – клац. Мать печатала. Словно машинка была продолжением ее воли.

Он слышал шелест бумаг, хруст, как она перекладывала списки, вычеркивала, вбивала фамилии. Ее шаги по комнате были четкими, даже ночью она двигалась как на параде. Время от времени раздавался ее голос – тихий, едва различимый: она бормотала вслух лозунги, заголовки, фамилии. Механически. Без эмоций.

Джон закрыл глаза и представил, как выглядит комната: портрет Вождя на стене, рядом – красный штандарт с золотым гербом, стопки бумаг на столе и Келли, склонившаяся над машинкой, с ровной спиной и незыблемым лицом. Он знал эту позу. Она была такой, когда наказывала рабочих. Такой же – когда обнимала его в детстве.

Ее вера вызывала в нем не гордость, а отвращение. Он ощущал, будто рядом с ним кто-то вырезает из бумаги людей – вклеивает в графы, подгоняет под нормы. Ни чувств, ни запаха кожи, ни голосов. Только проценты и фамилии.

Он чувствовал тошноту. Хотел встать, выбежать, но знал: мать услышит, спросит. Он прижал подушку к уху, будто это могло заглушить звук. Клац-клац. Пауза. Клац.

«Ты либо винтик, либо враг», – вдруг пронеслось в голове.

И тогда он понял: он – не винтик. Он не хочет быть частью механизма. В ту ночь родилась мысль. Еще не план, не мечта. Только искра.

Он знал: он не останется здесь. Не растворится в этих серых стенах, в лозунгах, в строе шагов и чужих голосов. Не станет частью их общего ритма, где нет места дыханию. Не сейчас – он еще слишком мал, не завтра – он еще не знает как. Но когда-нибудь. Однажды. День такой придет – тихо, как рассвет за зашторенным окном. Он не скажет об этом никому, даже себе вслух, но внутри него уже родилось движение. Незаметное, теплое, как ток под кожей. Это еще не план, не путь, не бегство. Это – намерение. И оно было крепче всех клятв. И однажды оно поведет его сквозь все стены, даже те, которые казались вечными.

Так началась его внутренняя борьба – тихая, пока еще незаметная. Но уже тогда Джон стал врагом режима – в своем сердце.

Глава вторая.

Тень сомнения

Джон рос в голодные послевоенные годы – но в самой великой стране мира. По крайней мере, так говорили все вокруг. Келли поднимала сына каждое утро ровно в шесть часов под звуки гимна Светлостана. Он в обязательном порядке делал зарядку, принимал холодный душ, после чего вместе с матерью слушал сводку новостей. Затем они расходились по делам: Келли – на завод, Джон – в школу. Иногда его до школы провожал отец – Сэм. Это были редкие, почти тайные мгновения уединения, когда отец и сын могли остаться наедине и просто поговорить.

Сэм, полная противоположность своей жены, был мягким, задумчивым человеком, с мечтательным взглядом и вечно уставшей улыбкой. В нем жила любовь к книгам, к мирам, которых не существовало в реальности Светлостана. Он рассказывал Джону о древнем мире, о мифических богах и героях, о невероятных путешествиях, далеких звездах и исчезнувших цивилизациях. Особенно часто вспоминал историю Трумана, потерявшегося в бескрайних водах вселенского океана. Эти рассказы были как глоток свежего воздуха.

Сэм был романтиком – и в чем-то, возможно, эгоистом. Его личные убеждения значили для него больше, чем лозунги Партии. Он не высказывался открыто, но в разговорах с сыном позволял себе быть настоящим. В этих коротких утренних беседах Джон впервые сталкивался с мыслью, что за пределами Светлостана может быть иной мир – свободный, разнообразный, не ограниченный одной правдой.

Формально воспитанием Джона занималась Келли. Она контролировала режим дня, учебу, внешкольные задания и обязательное участие в общественной жизни. Но именно отец сформировал внутренний мир Джона, его ценности, его способность сомневаться.

Утро началось с линейки. Над школьным двором, выстроившимся в идеальные ряды, взвился флаг Светлостана. Ветер трепал его, как будто и он не знал, в какую сторону развеваться.

– Сегодня у нас важный день, – сказал директор. – Мы объявим результаты конкурса «Лучший друг Родины».

Все замерли. Звание вручалось не за оценки, а за «патриотическое рвение» – чаще всего за донос.

– В этом месяце почетного значка удостаивается – Марк Язов!

Марк шагнул вперед. На его лице блестела гордость. Джон знал: именно он недавно донес на одноклассника, который читал на перемене запрещенную книгу, найденную у дедушки.

– Молодец, Марк, – сказал директор. – Настоящий гражданин.

Аплодисменты были вялыми, но обязательными. Джон хлопал в ладони, чувствуя, как в груди поднимается тошнота.

Еще вчера этот мальчик сидел с ними за одной партой. А сегодня – вычеркнут. Больше его никто не видел.

Школьные годы проходили под аккомпанемент лозунгов, гимнов и бесконечных отчетов о достижениях Партии. Утро каждого школьного дня начиналось с поднятия флага и чтения высказываний Вождя. Каждый класс – это миниатюрная модель государства: строгий порядок, коллективная ответственность, доносительство как форма патриотизма. Джон выполнял все, что от него требовалось, но в душе все чаще появлялось чувство отчужденности.

Он запоминал фразы отца: «В некоторых странах люди выбирают свой путь», «Ты можешь стать кем хочешь – если решишь это сам». Эти слова звучали как музыка. Они будили фантазию. Он представлял себе, как мог бы рисовать, строить, лечить, преподавать, создавать что-то новое – не по указке, не по плану, а по зову сердца. И получать за это благодарность, признание. И даже деньги. Он не знал точно, как это должно выглядеть, но чувствовал – в этих мечтах больше смысла, чем в идеологической рутине.

Чем старше он становился, тем больше погружался в этот внутренний мир. Он читал книги, которые тайком приносил ему отец. Это были старые, ветхие тома, без обложек, иногда даже с вырванными страницами. Некоторые были на других языках, и Сэм переводил отрывки, шепча их в темноте. Джон узнал о демократии, о свободе слова, о художниках и мыслителях, о людях, которых не преследовали за инакомыслие, а ценили за самобытность.

Как-то вечером Келли вернулась с работы раньше обычного. Она была в приподнятом настроении, даже с каким-то азартом.

– Мне сегодня позвонила твоя классная, – сказала она, накрывая на стол. – Сказала, ты – лучший участник митинга. Четкая речь, ясный голос, правильный взгляд.

Она подошла и положила руку на плечо сына.

– Ты гордость не только для меня. Ты гордость всего квартала. Таким парням доверяют больше.

Джон молчал. Он хотел сказать, что слова на митинге были выучены. Что он не верит ни в одно из них. Но он улыбнулся.

– Спасибо, мама.

– Я так рада, что ты не подвел.

Она поцеловала его в висок. А он стоял и чувствовал, как что-то внутри медленно умирает. Не от ненависти. А от лжи.

Иногда Джон ловил себя на том, что не может больше слушать лозунги, не может сдерживать зевоту во время речей о светлом завтра. Он начинал испытывать не просто скуку, а внутреннее сопротивление. Все чаще – презрение.

Но даже тогда он продолжал притворяться. Он стоял на линейках, аплодировал достижениям комбинатов, рисовал агитационные плакаты. Он знал: настоящие мысли нельзя показывать. Даже друзьям. Даже себе в зеркало. В Светлостане человек может выжить, только если научится скрывать правду в глубине себя.

Однажды в школе его вызвали к завучу. На столе перед ней лежала тетрадь Джона – с сочинением, в котором он рассуждал о свободе как о высшей ценности. Там не было прямой критики Партии, но были слишком опасные мысли. Завуч улыбалась холодно и говорила, что Джон очень «одаренный» и его стиль «нестандартный». После разговора он заметил, что за ним начали внимательнее следить. Классный руководитель стал чаще задавать наводящие вопросы, а одноклассники, казалось, избегали его взглядов.

В ту ночь он не спал. Впервые ему стало по-настоящему страшно. Он понял, что все, что он носит в себе, может быть разоблачено. Что свобода – даже мысленная – здесь преступление.

Было уже сильно за полночь, Джон сидел на кухне, глядя в мутное стекло окна. За ним – темнота и редкие силуэты фонарей. На столе остывал чай. Он не знал, сколько сидел там в тишине.

– Ты не спишь? – голос отца прозвучал спокойно, почти буднично.

Джон покачал головой. Сэм сел напротив, не торопясь, будто взвешивал каждое движение.

– Сегодня ты был тише обычного, – сказал он.

– Просто думаю.

– О чем?

Джон пожал плечами:

– Не знаю. О будущем, наверное. О том, кем я хочу быть.

Отец кивнул. Несколько секунд он молчал, а потом тихо сказал:

– Не бойся мечтать. Но и не бойся потерпеть неудачу. Я… многое в жизни не решился сделать. Слишком тихо жил. Иногда я думаю, может, стоило рискнуть.

Он отвел взгляд, потер лоб.

– Только пообещай себе одну вещь. Если когда-нибудь почувствуешь, что хочешь… по-настоящему хочешь чего-то… иди до конца. Даже если все скажут «нельзя».

Джон молчал, но его пальцы сжались в кулак.

Сэм улыбнулся устало – той тихой, почти невидимой улыбкой, в которой не было ни победы, ни поражения, только тепло.

– Я не смогу уберечь тебя от всего, Джон. И не скажу, как правильно жить. Но если ты вдруг почувствуешь, что один – знай: это не так. Я рядом. И этого иногда достаточно.

Они сидели на кухне, в тусклом свете, среди вечерней тишины. За окном гудел ветер, и казалось, что весь город замер, прислушиваясь. Сэм говорил негромко, будто вытаскивая слова из глубины. Он говорил о терпении, о том, что иногда в жизни важнее всего – дождаться своего времени, не обрушиться раньше, чем ты окреп.