Свободное падение

Мари Квин

Свободное падение

Пролог

Странное чувство понимать, что в жизни что-то идет не так, и все равно плыть по этому течению, не сопротивляться. Ложь. Лаборатория. Он. Страшно, насколько привычными могут стать вещи, которые когда-то казались недопустимыми, аморальными, просто жестокими.

Направляясь на очередное «свидание», я снова думаю об этом. Не знаю только зачем. Смысла в подобном самоанализе нет никакого.

Очередной поздний вечер.

Мое очередное «задержусь на работе».

Тесное подсобное помещение.

И Джефф.

Он даже не удосужился переодеться. Его форма, помятая после тренировки, все еще хранит запах пота и железа – запах войны. В другой жизни это могло бы показаться мне отталкивающим, но сейчас это единственное, что напоминает мне о том, что я еще жива. Его руки, сильные и грубые, хватают меня так, будто хотят стереть все то, что я сделала сегодня, все то, чем я стала. И я позволяю ему. Потому что именно здесь, в этих минутах, я снова чувствую себя человеком.

Лицо касается стены. Слышу, как он снимает штаны. Чувствую, как его рука сильнее прогибает меня, давя на спину.

Его прикосновения – это не нежность. Это не любовь. Это что-то более первобытное, более грубое и оттого более честное. Здесь нет места притворству, нет масок, которые я ежедневно примеряю перед мужем, перед самой собой. Здесь есть только тьма, которая поглощает все: мои мысли, мои страхи, мою вину.

Зажмуриваюсь, когда его руки скользят по моей коже. Не потому, что мне больно. А потому, что если я открою глаза, то увижу правду. Увижу себя такой, какая я есть на самом деле. Женщину, которая предала все, во что когда-то верила. Мать, которая забыла своих детей. Жену, которая предала мужа. Ученого, который переступил через мораль ради данных и результатов.

– Тише, – шепчет он, но его голос режет, как сталь. Грубый. Непреклонный.

Джефф снимает с меня халат. Расстегивает платье, задирает его. Его движения лишены сомнений. Он знает, чего хочет. И он знает, кто я. Джефф не пытается сделать вид, будто я другая. Возможно, именно поэтому я возвращаюсь к нему снова и снова. Потому что только здесь, в этой темноте, я могу быть собой. Той, кем стала.

– Шире, Карли, – произносит он тоном, не терпящим возражений, и его ладонь обжигает мою кожу коротким, резким шлепком по ягодицам.

Его тело давит на мое, прижимая к холодной стене. Я чувствую его тяжесть, его силу, его власть надо мной. Кобура с оружием касается моей обнаженной кожи – ледяной металл напоминает о том мире, из которого он пришел. О мире, где нет места слабости. Где каждый шаг рассчитан, каждое движение имеет цель.

И сейчас, под грузом его тела и власти, я чувствую себя лучше. Здесь то, что я заслужила.

Может быть, это и есть мой ад. Но, возможно, именно здесь, в этой тьме, я нахожу свою последнюю опору. Последний способ дышать.

Еще миг, и я чувствую Джеффа в себе. Его движения резки, почти механически точны – как будто он выполняет еще одну миссию, еще один приказ. Но в этом есть что-то странно успокаивающее. Только его тело, мое тело и пустота, которая растекается между нами, заполняя все вокруг.

– Не двигайся, – командует он, и я послушно замираю. Его голос здесь – закон, единственный, которому я готова подчиняться. Он не требует от меня быть кем-то другим. Он берет меня такой, какая я есть. Разбитой. Грязной. Опустошенной.

Каждый толчок – это попытка забыть. Забыть, что я сделала. Забыть, кем стала. Забыть, что где-то там, за пределами этого помещения, есть мир, в котором я должна играть роль жены, матери, ученого. Здесь же нет ролей. Здесь есть только правда. Грубая, безжалостная правда о том, что я уже не человек. Я инструмент. Оружие. Такая же, как те, над кем проводила эксперименты.

Руки Джеффа скользят по моему телу, оставляя следы, которые будут видны еще несколько дней. Каждое прикосновение – это метка, напоминание о том, кто я и где нахожусь. Его пальцы сжимаются на моих запястьях, заставляя меня чувствовать себя уязвимой, слабой. Но именно в этой уязвимости есть что-то освобождающее. Я больше не должна быть сильной. Не должна держать все под контролем. Здесь он берет на себя эту роль.

– Как же ты это любишь, быть моей… – его голос низкий, хриплый, словно он сам едва сдерживается. Он не спрашивает. Он утверждает. И я не могу не согласиться, потому что это правда. В этот момент я действительно принадлежу ему. Полностью и без остатка.

Его движения становятся резче, настойчивее. Он трахает меня жестче, заставляя чувствовать каждый момент его власти надо мной, каждый его дюйм во мне. Боль пронзает тело, но она не остается одна. Она смешивается с чем-то более глубоким, почти неуловимым – темным, первобытным, древним. Это чувство будто вырывается из самых недр моего существа, обнажая то, что я так долго пыталась скрыть даже от самой себя долгое время.

Джефф входит во всю длину, заполняя меня не только физически, но и этим странным, диким осознания его присутствия. Его бедра движутся резко, жестко. Каждый толчок отзывается внутри.

Я чувствую его руки, сжимающие мои бедра еще сильнее. Но мне все равно. Это не удовольствие. Это что-то большее. Что-то из древних времен. Словно мы оба вернулись к истокам, к тому времени, когда человеческие отношения были простыми и жестокими, когда не было места для лжи или игры. Только власть. Только подчинение более сильному. Все как у нас в Агентстве.

Каждое движение его тела кажется контролируемым, рассчитанным, но в то же время полным грубой, животной силы. Он берет меня так, как хочет, не спрашивая разрешения, не заботясь о том, что я могу чувствовать. Словно каждое движение стирает еще один слой лжи, которая покрывает мою душу. Я больше не доктор Карла Нейл. Я больше не жена Дэвида. Здесь я просто тело, которое он использует для своего удовлетворения. И в этом есть странная честность.

Это что-то другое. Что-то, что существует где-то между жизнью и смертью, между прошлым и настоящим, между тем, кем я была, и тем, кем стала.

Когда зубы Джеффа касаются моей кожи, оставляя следы, я вздрагиваю. Не от боли – хотя она есть. А от того, что понимаю: это то, что я заслужила. Эти укусы, эти синяки – это плата за все те решения, которые я принимала. За все те жизни, которые разрушила. За все те маски, которые надевала.

– Пожалуйста… – шепчу я, но даже сама не знаю, о чем прошу. Остановиться? Продолжить? Больше? Меньше?

– Тихо, – обрывает он меня, и его рука опускается на мое горло. Не сильно. Не до конца перекрывая дыхание. Очередное напоминание: здесь я не хозяйка. Здесь я ничто.

Его движения становятся быстрее, грубее. Тело Джеффа полностью подчиняется инстинктам. Мои пальцы скользят по холодной стене, царапая ее в попытке найти опору. На поверхности остаются едва заметные следы – маленькие борозды, словно отчаянные метки того, что я все еще здесь, что я существую. Но звука нет. Ни криков, ни стонов. Только мое дыхание, рваное и прерывистое, эхом отдается в тесном помещении: вдох, выдох, вдох, выдох. Это единственное, что у меня осталось. Единственное, что напоминает мне, что я еще жива.

Но Джефф все равно решает зажать мне рот своей ладонью. Его прикосновение грубое, бесцеремонное, но в этом есть что-то до боли знакомое. Я чувствую запах пороха, который въелся в его кожу, – тот самый запах, который всегда сопровождает его, словно он никогда не может полностью избавиться от него, даже здесь, вдали от поля боя. Этот запах вызывает во мне противоречивые чувства: тошноту и одновременно странное успокоение.

Его ладонь давит на мои губы, заглушая даже те немногие звуки, которые могли бы вырваться наружу. Это не просто акт контроля. Это заявление. Очередное напоминание о том, что он владеет и этим, каждым моим движением, каждым вздохом, что моя жизнь в его руках. И я позволяю ему. Я позволяю ему все, сдавшись уже давно.

Когда все заканчивается, я чувствую, как его тело расслабляется на мне, а он кончает мне на спину. Он все еще тяжелый, но теперь эта тяжесть кажется другой. Не давящей.

Он отстраняется, одевается. Без слов. Без объятий. Без извинений. И я благодарна за это. Потому что если бы он попытался утешить меня, если бы сказал хоть одно мягкое слово, я бы, возможно, разрыдалась. А этого нельзя допустить. Ни здесь. Ни сейчас.

Я остаюсь стоять у стены, пока он уходит. Дверь закрывается за ним, и я снова одна. Но теперь могу позволить себе дышать. Хотя бы немного.

На моей коже остались следы его рук, зубов, власти. Они будут напоминать мне об этом вечере еще несколько дней. И, возможно, это хорошо. Потому что когда они исчезнут, мне снова придется играть роль. Играть роль ученого. Матери. Жены.

Но тогда… тогда у меня будут силы для этого театра.

1.

Настоящее

За окном – серая, неприятная осенняя погода. Свинцовые тучи нависают так низко, будто давят на само здание. Лужи на асфальте отражают мутное небо, и ветер гоняет по ним сухие листья, словно кто-то забыл выключить повторяющийся кошмар. Машины приезжают и уезжают, разбрызгивая грязь из этих луж. Шлагбаум поднимается и опускается, как механическая челюсть, безразличная к тому, что застревает между зубами. Кажется, это стена, которая отделяет меня от того мира, который я когда-то считала своим. Покажи пропуск – и ты внутри. Или снаружи. Но теперь мне все равно, где я. Это не имеет значения.

У меня был этот кусок пластика с моим именем. Или он все еще со мной? Я не уверена. Иногда мне кажется, что мое имя давно вычеркнули из списков Агентства, стерли, как ошибку в протоколе. Может быть, оно до сих пор существует где-то там, в цифровых архивах, аккуратно спрятанное за стеной шифров и кодов. Хотя вряд ли. Они не держат долгов. Особенно перед теми, кто сам стал частью эксперимента.

– Доктор Нейл…

Это слово сейчас режет слух. «Доктор». Как насмешка, брошенная через плечо. Роль, которую они на меня навесили, чтобы оправдать все остальное. Прежде чем стать ученым, я была Карлой. Женой. Матерью. Любовницей. Но Агентству не нужно было ничего человечного. Оно взяло только оболочку. Инструмент для опытов, которые никто не осмелится назвать по имени.

И вот я здесь. Сижу в кабинете психотерапевта. Здесь попытки создать уют только подчеркивают фальшь: мягкий ковер под ногами, который слишком толстый – видимо, чтобы заглушить шаги тех, кто боится; стены, окрашенные в пастельные тона, которые должны успокаивать, но вместо этого кажутся искусственной маской; книжные полки с томами, скорее всего никогда не открывавшимися, просто декорациями нормальности. На столе терапевта стоит фотография в рамке – мужчина с собакой на фоне заката. Слишком идеально, чтобы быть правдой.

Я замечаю эти детали, потому что не могу позволить себе думать о чем-то другом. Если начну – снова услышу их голоса. Тела на столах. Запах формалина. Щелчки приборов.

Воздух здесь пахнет странно: смесь дорогого кофе, который терапевт пьет из белой кружки, и слабый запах антисептика, как будто кто-то пытался замаскировать реальность. Интересно, он действительно верит, что эта комната может кого-то исцелить? Или это просто место просто издевательство?

– Извините, я… засмотрелась в окно, – говорю я, оборачиваясь к нему. За окном все тот же серый мир, мокрые листья и машины, которые едут неведомо куда. – Редко вижу внешний мир. Теперь это мой дом.

– Вас не устраивают условия?

Он смотрит на меня, слегка наклонив голову, будто выбирает, какой вопрос задать следующим. Его голос звучит так, будто мы обсуждаем номер в отеле: кровать king-size, вид на океан, бесплатный завтрак.

«Условия» черт его дери. Он говорит это так, будто я могу выбирать. Будто я могу сказать: «Нет, знаете, я бы предпочла вид на парк» или «Мне нужна комната с более мягким освещением».

– Все нормально, – отвечаю я, глядя ему прямо в глаза.

Он улыбается. Эта улыбка вызывает у меня желание разбить что-нибудь. Удивительно, как легко люди принимают ложь, если она произнесена ровным голосом. Я сама когда-то верила в свои слова. До того, как начала проводить опыты. До того, как поняла, что человеческий разум – это не бездна, которую можно заполнить знаниями. Это трещина. Острая, глубокая трещина, куда лучше не заглядывать. Но я заглянула.

Теперь воспоминания приходят сами. Без предупреждения. Без наркоза. Они режут реальность, как скальпель. То мерцающие экраны в лаборатории, то лица людей, чьи имена я даже не знаю. То запах кофе на кухне в старом доме, где раньше жила. Голоса детей, которых я больше не слышу. Лицо мужа, которое уже почти забыла. И лицо любовника, которое преследует меня в кошмарах.

Когда я снова смотрю в окно, то вижу не лужи и не шлагбаум. Я вижу себя – ту, которая еще верила, что может менять мир. Что наука – благо. Что ее руки не будут в крови.

Но теперь я знаю правду.

Я – не жертва.

Я – не мать.

Я – не женщина.

Я – эксперимент.

И, возможно, последняя стадия еще не закончена.

Обрывки памяти. Идеальная семья

– Испытуемый восемнадцать: смерть мозга – семь тридцать восемь пополудни.

Голос Гейла звучит так, будто он просто сообщает о конце рабочего дня. Ни тени эмоций. Ни намека на сожаление. Он аккуратно отсоединяет провода от головы мужчины, лежащего на койке, и жестом указывает ассистентам убрать тело. Еще один опыт завершен. Еще одна жизнь уходит в статистику.

Я давно не замечаю запаха формалина. Стерильный воздух лаборатории стал для меня родным. Белые стены, безликие лица, холодные приборы – все это стало частью меня. Скоро будет десять лет, как я тут работаю. Пришла еще во время магистратуры, молоденькая, с блестящими глазами и верой в науку, желая внести свой вклад в сохранение жизней военных. Частное Агентство, которое само заметило мои успехи, казалось самым лучшим местом: новейшее оборудование, умные люди, огромные перспективы. Все правда, но цена слишком высока. Теперь… я даже не помню, каково это – чувствовать себя живой вне этих стен и смотреть в зеркало без отвращения.

Томас Гейл. Пятьдесят шесть лет. Врач, ученый, хирург. Но внутри – пустота. Он изучает людей, словно они просто набор клеток и нервных импульсов. Он видит плоть, а не души. И Агентство платит ему за это. За результат. За любую цену.

Последним был двадцативосьмилетний оперативник. Не помню его имени. Возможно, мы встречались раньше. Возможно, нет. Все эти парни – одно лицо. Одинаковые взгляды. Одинаковая выправка. Одинаковая готовность умереть в любом Богом забытом уголке, чтобы избежать попадания на стол научного отдела.

– С восемнадцатым показатели были лучше, – говорит Гейл, глядя на экран. – Продолжим завтра с девятнадцатым. Мы на верном пути. Это прорыв.

Я киваю. Даже не спрашиваю, кто он. Кто будет следующим. Раньше мне было интересно. Теперь – только лишняя деталь в бесконечной цепи опытов.

Агентству не нужны подробности о личности. Ему нужны данные. Нужны опытные образцы с подходящим набором навыков. И если для этого нужно использовать тех, кого подозревают в предательстве, или просто неугодных – что ж, тем хуже для них. Люди исчезают. Без вопросов. Без объяснений. Просто пропадают. И все делают вид, что ничего не произошло, но все равно замечают эту демонстрацию наказания за непослушание.

Мы работаем над сывороткой «С».

Это буква, которая ничего не объясняет, но все говорит тем, кто должен о ней знать. Она стоит на грани: между человеком и системой, между существованием и забвением .

«С» – Стереть. Оно звучит как команда, как приговор. Коротко, без эмоций, без права на ответ.

«С» – След. После применения сыворотки остается лишь тень того, кем человек был. Его следы стираются, как будто его никогда и не было.

«С» – Символ. Это не просто название. Это предупреждение. Те, кто попадают под ее действие, становятся символами послушания – или исчезают.

Одна буква. Три слова. Но они отражают всю бездну: холодный расчет, бесчеловечность и абсолютный контроль. И когда произносят «С», никто не спрашивает, что это значит для него. Все уже знают. Смерть. И довольно мучительная.

Цель – идеальный солдат с повышенными физическими свойствами. Без страха. Без боли. Без совести. Без слабостей. Только послушное оружие, способное убивать, не задумываясь.

Когда я остаюсь одна в лаборатории, то долго смотрю на пустую койку. Мужчина, которого мы только что убили, уже меркнет в моей памяти.

Я вдруг вспоминаю, какой я была, когда пришла сюда. Молодая, наивная.

Вспоминаю первые эксперименты… И лишь сейчас понимаю, что это начало пути в пропасть.

«Если мы найдем способ улучшить выживаемость, если мы сможем создать что-то, что поможет военным вернуться домой живыми, то любая жертва оправдана», – говорила я себе.

Но уже тогда начались тревожные звоночки, которые я старательно игнорировала. Коллеги говорили о «неудачных испытуемых» так, будто это просто числа в таблице. Я еще сопротивлялась, но продолжала слушать, участвовать в разговорах.

Сама не заметила, как лица начали размываться. Сначала я запоминала их имена, пытаюсь узнать истории. Потом имена превратились в номера и для меня.

Слезы по ночам, попытки понять и принять. Как говорится, яичницу не приготовить, не разбив яиц. При испытании лекарств всегда есть жертвы. Правда обычно на них идут добровольно.

Я все чаще наблюдала за Гейлом, изучая его модель поведения. Его холодный расчет, его способность видеть только плоть и клетки, а не души. Я наблюдала, как он методично проводит эксперименты, не задавая вопросов. И постепенно моя собственная совесть начала затихать. Сама не заметила, как перестала спрашивать: «Кто этот человек? Почему он здесь?». Я просто кивала, когда Гейл сообщал о следующем испытуемом. И поняла, что что-то во мне изменилось, когда у нас на столе оказался парень из охраны, который обычно работал на шлагбауме и один из немногих улыбался.

Потому что не служить – ты уже не сможешь никогда.

Что он сделал? В чем провинился? Голова гудела от вопросов, но я затыкала саму себя, наконец, в полной мере осознав, что здесь, в нашей лаборатории, на этом столе, оказаться может любой.

Агентство – машина, которая требует абсолютной преданности. Люди исчезают без объяснений. Вопросы наказываются. Каждый сотрудник знает: если ты не играешь по правилам, ты тоже можешь стать «опытным образцом» и служить Агентству уже в таком виде.

И по сей день я постоянно вижу демонстрацию власти. Люди пропадают, и никто не осмеливается спросить почему. Это становится частью культуры страха, которая держит всех в узде. И для выживания я просто приняла правила игры. Научилась молчать, когда моя интуиция кричит, что что-то не так. Научилась выполнять приказы, даже если они шли вразрез с моими моральными принципами.

И нашла способ жить с этим отвращением к себе.

Я снова смотрю на пустую койку, но вместо нее приходят другие образы. Образ дома. Детского смеха. Образ мужа, который, возможно, сегодня купил нашим детям цветные ручки. Или забыл…

Я всегда вспоминаю предыдущий день на работе, стоит мужу задать вопрос о нем. И от этого сейчас на секунду замираю с коробкой сока в руке, но вскоре продолжаю разливать его по стаканам.

– За завтраком хочешь говорить о работе? – игриво спрашиваю я, пытаясь избавиться от фантома лаборатории, и смотрю на мужа.

Его голос. Его улыбка. Его тепло. Я улыбаюсь в ответ, пряча мысли глубоко внутри. Улыбка – мой щит. Под ним легко скрывать даже крик.

Дэвид – тот, кем я никогда уже не стану.

Не холодная машина в белом халате, а настоящий человек. У него есть цель. Идея. Слово, которое он может превратить в книгу, а книгу – в мост между наукой и людьми. Он иногда преподает биофизику в университете, пишет учебники и научно-популярные книги, которые читают по всей стране, и делает это не ради славы – ему нравится объяснять сложное просто. Нравится видеть, как кто-то понимает.

Мы познакомились на презентации его новой книги. Он стоял за столом с улыбкой, которая, кажется, могла согреть даже самых скептичных гостей. Я подошла, чтобы задать вопрос о нейронных сетях, но осталась из-за кофе и разговора, который длился почти до ночи. Мне было легко с ним. Не как с коллегами, где каждый второй словно меряется своими публикациями. Не как с отцом, который считал, что девочкам не место в лаборатории. С Дэвидом мне было… хорошо. Просто хорошо.

Он любил рассказывать. Я любила слушать. Потом были свидания. Медленные прогулки, музыка, запах его рубашки и руки, заботливо обнимающие меня. Я не спрашивала, почему ему нравилось проводить время со мной. Возможно, потому что я не была такой, как все. Или потому что он просто хотел быть рядом. Иногда любовь начинается с этого – с тишины, в которой не нужно ничего доказывать.

За восемь лет мы выросли вместе. Его книги стали бестселлерами, и он смог преподавать не ради зарплаты, а ради удовольствия. Я же из молоденькой ассистентки превратилась в заместителя руководителя проекта. Все шло своим чередом. Мы купили дом. Большой, с садом и детской, полной игрушек. У нас родились дети. Мы их любим. Мы стараемся. И, кажется, все у нас есть.

Люди называют нас идеальной семьей. Даже сейчас, после почти семи лет брака, я не могу с этим поспорить.

Дэвид добрый. Честный. Верный.

Хороший муж.

Любящий отец.

Человек, который будто светится изнутри.

Высокий, светловолосый, голубоглазый. Типичный герой из романтической сказки, которую девочки сочиняют в детстве, примеряя мамины туфли и жемчужную нить. Со временем он немного растерял былую форму – пара лишних фунтов, чуть менее мускулистые плечи, – но это его не портит. Наоборот, делает ближе. Реальнее.

Я верю в него.

В его доброту.

В его честность.

И в то, что мои дети действительно получили лучшего отца на свете.

Но последние два года я все равно изменяю ему с командиром боевой группы, который знает все о моей работе, а не ту безопасную ложь, которой я кормлю Дэвида.

– Извини, лаборатория не отпускает.

Я говорю это, не оборачиваясь. Стою у плиты, прислушиваясь к шипению масла на сковороде. Голоса, движения, даже собственные мысли – все кажется фоном. Лишь этот звук настоящий. Остальное – ложь, которую я вновь и вновь повторяю, как мантру. Которой в очередной раз кормлю мужа.

Сзади слышатся шаги. Легкие, уверенные. Дэвид подходит близко. Так близко, что я чувствую его дыхание на своей шее, прежде чем он обнимет меня за талию. Его руки всегда теплые. Слишком теплые для меня. Они будто пытаются достичь чего-то внутри, что я давно закрыла на замок. Каждый раз, когда он делает что-то такое, мне хочется кричать, что я этого не заслуживаю.

– Без моей жены вся лаборатория стоит? – шепчет он, почти ласково. В его голосе проскальзывает насмешка, но она добрая.

Я улыбаюсь. Открываю глаза. Быстро смотрю на него через плечо.

– Конечно. А если ты не отпустишь свою жену, то твои дети будут есть подгоревший завтрак.

– Мои? – смеется он. – Как будто ты к ним никакого отношения не имеешь.

Он отступает, оставляя после себя пустоту. Я знаю, что он улыбается. Знаю, что любит меня.

Именно поэтому мне становится трудно дышать.

– А если серьезно… Ты ничего не можешь сделать? Чтобы пораньше уйти. Я уже и забыл, когда мы все вместе ужинали.

Его голос изменился. Постарел. Устал. Он начинает чувствовать это – расстояние между нами. То самое, которое я строю каждый день.

Я выключаю конфорку. Подхожу к шкафчику. Открываю его. Хочется просто стоять и смотреть внутрь, пока слова оседают где-то глубоко.

Могу ли я уйти пораньше?

Конечно.

Хочу ли провести вечер с семьей?

Да.

Но почему-то каждый раз, возвращаясь домой, я чувствую, как вокруг смыкаются стены. Стены из кривых зеркал, в которых я вижу не себя, а чужое отражение. Женщину в образе идеальной матери, любящей жены, хорошего человека. Кем я давно перестала быть.

В этих стенах все искажено. Дом не кажется домом. Разговоры с детьми – словно фоновая музыка. Даже объятия Дэвида теряют вес. Я ухожу под воду. Медленно. Бесшумно. Так, что никто не замечает.

И давно бы уже погибла, если бы не Джефф.