Пыльные ангелы

Слава нахмурился.

– При чем тут…? Да, пудрится. Блондинка. Ну и что?

– И духи у нее… карамельные? Сладкие? – Лика сделала шаг к нему. Запах с его пальто стал отчетливее. Те самые духи. Не ее. Чужие.

Он побледнел.

– Лика, что за бред? Ты устала. Я привез поесть, вина…

– Отвечай! – ее голос сорвался на крик. Она не узнавала себя. Голод, усталость, этот пакет с икрой рядом с гречкой – все смешалось в клубок ярости. – Чьи духи на тебе? Чей след пудры на воротнике? Почему ты пахнешь чужими духами, Слава?

Он отступил на шаг.

– Ты рехнулась! Я работал! С коллегами! Может, кто-то…

– Не ври! – она рванулась вперед, схватила его за рукав, поднесла к его носу. – Чувствуешь?! Это не мои! Это не духи коллег-мужиков! Это она! Твоя драконша! Ты не задерживался! Ты был у нее!

Слава вырвал руку. Его лицо перекосилось. Исчезла маска заботы. Появилось раздражение, злоба.

– Да! Был! Ну и что?! – выпалил он. – А что ты мне можешь дать, Лика?! Посмотри на себя! Вечно уставшая, вечно воняющая хлоркой или потом! Вечно со своим умирающим братом и пьяной мамашей! Вечно – нет денег, нет сил, нет настроения! Ты – черная дыра!

Слова ударили, как нож в солнечное сплетение. Лика задохнулась. Весь воздух выбило из легких. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Черная дыра. Это про нее.

– А она… – Слава продолжал, разозлившись еще больше, – Она дает! Дает возможности! Деньги! Стабильность! Она живая! Ухоженная! И да, она хочет меня! А что ты можешь? Рыдать на плече? Требовать денег на лекарства? Ныть про мать?

Лика стояла, как парализованная. Его слова звенели в ушах. Ухоженная. Живая. Дает. Картинки всплывали сами: отец, уходящий к «той стерве из бухгалтерии». Такие же слова, наверное? Она дает больше. Она живая. А Рая… Рая – черная дыра. И вот теперь она – Лика – стала Раей. Для своего Славы.

– Ты… – она попыталась говорить, но голос был шепотом. – Я… наступаю на грабли. Прямо как она. Как Рая. Верила папе… Верила тебе…

Слава фыркнул.

– Какие грабли? О чем ты? Ты просто не потянула, Лика. Ты сломалась под своим дерьмом. А я не хочу в этом дерьме тонуть!

– Значит… – Лика глубоко вдохнула. Больше не дрожала. Внутри все замерзло. Стало ясно и пусто. – Значит, все. Уходи.

Он смотрел на нее с удивлением, как будто ожидал истерик, мольб.

– Что?

– Я сказала – уходи. К своей… ухоженной. К своей возможности. Возьми свои пельмени и икру. И убирайся. Нахуй – Она произнесла это тихо, спокойно, глядя ему прямо в глаза. В них не было ни слезинки. Только лед. И усталость. Бесконечная усталость.

Слава помолчал секунду. Потом пожал плечами.

– Ну… как знаешь. Ты сама все испортила. – Он подхватил свой пакет с деликатесами. Прошел мимо нее к выходу. Не оглянулся. Дверь захлопнулась.

Лика стояла посреди кухни. Запах чужих духов еще висел в воздухе, смешиваясь с вонью из зала и запахом дешевой еды.

Она медленно подошла к столу. Взяла пачку лапши быстрого приготовления. «Роллтон. Куриная.» Разорвала пакет. Сухую плитку лапши разломила пополам. Потом еще. И еще. Мелкие кусочки посыпались на стол, на пол. Она смотрела на них, не видя.

Потом опустилась на пол. Спиной к холодной плите. Закусила губу до крови. Слез не было. Внутри была только пустота. И тихий, навязчивый шепот: Черная дыра. Вылитая Рая. Наступила на грабли. Как мать. Грабли ударили по лицу. Очень больно.

Она машинально закатала рукав свитера. Под ним – старые, белесые шрамы.

Черная дыра. Слова эхом отозвались в какой-то давней, зарытой боли. Она маленькая, лет одиннадцать. Прижалась в уголке кухни, пытаясь стать невидимкой. Мать и отец орут друг на друга. Что-то про деньги, про водку, про "эту стерву". Потом громкий хлопок – отец ударил мать по лицу. Она зарыдала, но не сдалась, полезла на него с кулаками. Тогда он схватил ее за волосы, стал бить кулаком в живот, в грудь. Лика вжалась в стену, зажмурилась, но не могла не слышать хриплых стонов матери, тупых ударов по телу, пьяного хрипа отца. "Перестань! Перестань!"– хотела крикнуть она, но горло сжалось. Она боялась, что он повернется к ней. Этот ужас, это чувство беспомощности и грязной тряпки, которой вытирают дерьмо – оно въелось в кожу навсегда. Тогда она впервые поняла, что дом – это поле боя, а родители – враги, которые не защитят, а только ранят. Как Слава сейчас. Как она сама для себя. Грязная. Беспомощная. Тварь.

Пустота внутри начала заполняться. Не слезами. Чем-то другим. Острым. Знакомым. Желанным. Единственным, что она могла контролировать в этом пиздеце. Она поднялась, пошла в каморку. Мимо пьяного бормотания Раи. Мимо тихой комнаты Сёмы. Шаг ее был твердым. Решение созрело мгновенно, как нарыв. Точка срыва пройдена.

Глава 4

Слова Славы висели в воздухе каморки, густые, как смрад из кухни, ядовитые, как испарения чистящего раствора.

Черная дыра. Сломалась. Ухоженная. Дает.

Вылитая Рая. Наступила на грабли.

Они крутились в голове, сливаясь в оглушительный гул. Не плач. Не крик. Гул пустоты, которая разрывала изнутри, шире и страшнее любой физической раны. Гул абсолютного одиночества в центре рушащегося мира.

Лика стояла посреди хаоса своего "угла". Дрожала. Не от холода – в каморке было душно и промозгло одновременно. Дрожь шла изнутри, из той самой черной дыры, что пожирала воздух, свет, саму возможность дышать. Руки сами потянулись к старой банке из-под кофе, засунутой за трубу. Там лежало ее тайное. Единственное, что приносило хоть какое-то ощущение реальности, когда все остальное распадалось в прах.

Бритва Славы. Дорогая, тяжелая, с острым-преострым сменным лезвием. Он хвастался ей когда-то: «Режет бумагу на весу!» Теперь это был инструмент для другого разреза. Разреза пут.

Она села на пол, прислонившись спиной к холодной, липкой стене. Закатала рукав свитера. Левая рука. Предплечье. Старые шрамы – белесые дорожки прошлых отчаяний, карта былых сражений с невыносимым – тянулись параллельно венам. «Царапки», как она себе врала. Неглубокие. Чтобы почувствовать. Чтобы выпустить пар, который иначе разорвал бы грудь.

Сегодня паром был ледяной газ. Пустота требовала заполнения. Не царапин. Доказательства. Доказательства, что она еще жива под этим слоем онемения. Доказательства, что боль – ее единственный язык, единственный способ ощутить границы своего "я", которое Слава назвал черной дырой. Доказательства вины – ее вины, вины Раи, вины всего этого поганого мира. Физическая боль была якорем, острым и чистым, в океане душевного распада.

Как мать, – пронеслось в голове. Как она резала вены, когда папа ушел? Тоже так? Искала не смерть, а чувство? Любое чувство? Мысль была осколком стекла, вонзившимся в мозг. Вылитая Рая. До конца.

Лика вдохнула рвано. Воздух обжигал легкие. Глаза сухие, горячие. Она прижала холодный металл к коже. Чуть ниже локтя. Там, где синева вены просвечивала сквозь тонкую, бледную кожу. Холодок встречи. Легкий укол ожидания.

И надавила.

Боль. Она. Острая, чистая, ослепительная. Не тупая боль в спине от ведер или конвейера. Не вечное нытье в желудке от голода. Яркая. Конкретная. Настоящая. Она вскрикнула – коротко, глухо, закусив губу до крови. По коже, обходя лезвие, побежала алая струйка. Густая. Живая. Ее.

Пустота внутри дрогнула. Отступила на миллиметр. Заполнилась… звоном. Звенящей, жгучей ясностью. Весь мир сузился до этой точки – до острия, вонзающегося в плоть, до теплой крови, стекающей по коже, до этого дикого, сладковато-горького укуса реальности. Это был крик, который нельзя было издать вслух. Язык, на котором она могла говорить с самой собой, с миром, с болью Сёмы, с предательством Славы, с ненавистью к Рае. Каждое движение лезвия было словом, слогом, проклятием, молитвой отчаяния.

Она не видела кожи. Не думала о глубине. Она чувствовала, как *боль рассекает пустоту. Как черная дыра внутри заполняется алой рекой чувства. Контроля. Наказания. Она вела лезвие, ведомая древним, первобытным инстинктом – заменить невыносимую душевную муку на физическую, которую можно было понять и пережить. Рука двигалась сама, подчиняясь ритму этого немого крика. Против Славы. Против слов "вылитая Рая". Против собственной беспомощности. Против страха за Сёму. Против удушающей безнадежности, что сжимала горло.

Боль стала огнем. Рука горела. Кровь текла ручьями, заливая свитер, капая на грязный линолеум. Алые пятна на сером. Яркие. Неоспоримые. Голова закружилась – от потери крови, от адреналина, от жуткого, извращенного освобождения. Она прислонилась головой к стене, закрыла глаза. На секунду гул стих. Осталась только жгучая ясность боли и теплая влага, растекающаяся по руке. И тишина. Не та, мертвая пустота, а тяжелая, оглушающая тишина после взрыва.

Черная дыра? – насмешливо подумала она, глядя внутренним взором на поток. Нет. Красная. Очень красная. Моя.

Потом пришло осознание. Слишком много красного. Слишком свободно течет. Сквозь туман боли и странного облегчения пробился холодок страха. Или… заботы? Сёма. Если увидит… Испугается. Испачкается. Нельзя.

Она открыла глаза. Рука была в крови. От запястья почти до локтя. Алая, липкая, страшная. Лезвие бритвы тоже. Оно выпало из ослабевших пальцев, звякнув о пол. Надо было остановить кровь. Быстро.

Лика поднялась, шатаясь. Мир плыл. Вышла в ванную – крошечную, грязную, с облупленной плиткой. Включила свет. В зеркале – лицо призрака, белее бумаги, с огромными черными глазами-провалами. Рука… Рука была кошмаром. Глубокие, зияющие линии. Кровь, лившаяся с предплечья, окрасила раковину в розовый цвет, смешиваясь с ржавой водой.

Она сунула руку под ледяную струю. Боль взвыла новым витком, заставив согнуться, застонать. Вода смешивалась с кровью, унося ее в грязное отверстие раковины. Кровь не останавливалась. Лила и лила, пульсируя в такт бешеному сердцебиению.

Паника. Тупая, холодная, знакомая. Надо бинты. Где бинты?

В ее каморке, в банке из-под кофе, рядом с бритвой, лежал рулончик дешевого нестерильного бинта и полпачки серой ваты. Купленные когда-то на всякий случай. На этот случай.

Она вернулась, оставляя кровавые следы на полу, как метки преступления против самой себя. Схватила бинт и вату. Села на пол. Рука дрожала невыносимо. Она наложила толстый слой ваты на самое страшное место – туда, где кровь пульсировала алыми каплями. Потом начала бинтовать. Плотно. Туго. Крест-накрест. Боль была невыносимой, но она стискивала зубы, впиваясь губами в кровь на разбитой губе. Туже. Еще туже. Бинт впивался в кожу выше и ниже порезов, белея, но тут же пропитываясь алым, как промокашка.

Один слой. Второй. Третий. Рулон бинта таял на глазах. Она бинтовала почти до локтя, превращая предплечье в неуклюжий, кроваво-белый кокон. Кровь проступала пятнами, алыми розами на грязной марле, но уже не лилась ручьем. Остановилась. На время.

Лика прислонилась к стене. Дышала часто, поверхностно. Рука горела под бинтами, пульсируя в такт сердцебиению, как живой, раскаленный груз. Слабость накатывала волнами. Голова кружилась, в глазах стояли черные точки. Но пустота… пустота отступила. Заполнилась тяжелой, оглушающей усталостью и тупым, всепоглощающим жжением в руке. Это было… терпимо. Это было ее. Ее боль. Ее крепость. Ее наказание и ее щит.

Она посмотрела на забинтованную руку. На толстые слои марли, уже буреющие от крови. Бинты как кольца, – подумала она странно отстраненно. Как кольца доспехов. Чтобы не развалиться на части. Чтобы собрать осколки.

В кармане свитера завибрировал телефон. Лика вздрогнула, как от удара током. Слава? Сердце дико забилось – смесь дикой, идиотской надежды и еще более дикого страха. Она судорожно, здоровой рукой, достала телефон. Экран светился.

Не Слава. Максим.

«Лик, ты как? Очень переживаю. Напиши хоть слово. Могу завезти что надо?»

Глаза внезапно заволокло слезами. Первыми за этот вечер. Глупыми, предательскими. Она хотела написать «Всё ок». Но посмотрела на залитый кровью линолеум, на кровавый свитер, на белый, кровавый кокон бинтов. Написала правду, которой не могла никому сказать, правду своего позора и падения:

Порезалась. Сильно. Забинтовала.

Отправила. И сразу пожалела. Зачем? Чтобы пугать? Чтобы вызывать ненужную, унизительную жалость? Чтобы втянуть его в свой кровавый ад? Она не хотела его видеть. Не в таком виде. Не с этой позорной раной на душе и на теле.

Телефон завибрировал почти сразу. Максим звонил. Лика нажала «Отклонить». Пальцы дрожали. Потом выключила звук. Сунула телефон обратно в карман. Пусть висит её короткое, страшное сообщение. Как флаг капитуляции. Как крик в пустоту, который все равно никто не услышит по-настоящему.

Она попыталась встать. Мир поплыл, потемнел в глазах. Пришлось опереться на стену. Рука под бинтами горела адским огнём. Надо было сменить свитер. Спрятать бинты. Проверить Сёму. Вымыть пол. Стереть следы своего безумия. Вернуться в колесо.

Она сделала шаг. Потом ещё. Каморка плыла перед глазами. Из зала донёсся особенно громкий вопль Раи:

– Суки! Всех вас в гробу видала! Пи…ды!»

Лика остановилась. Прижала здоровой рукой забинтованную руку к груди. Боль пронзила её, чистая и ясная. Она сжала руку сильнее, впиваясь пальцами в бинты. Боль усилилась. Стало легче дышать.

– Кольца доспехов, – прошептала она про себя, шагая к двери, навстречу вою и вонь. – Чтобы не развалиться. Пока.

Глава 5

Холод. Он въелся в кости, стал частью Лики. Даже