Как причудливо тасуется колода

Георгий Смирнов

Как причудливо тасуется колода

Предисловие

Первый раз я оказался в Москве в середине 60-х в качестве «экскурсанта». Я был ещё студентом ставропольского мед. института и приехал на международный микробиологический конгресс. Второй раз я прибыл в Москву уже на «ПМЖ» в качестве аспиранта в 1966 году. Здесь и остаюсь до сих пор. Сейчас могу определённо сказать, что мне повезло – всю жизнь занимался экспериментальной работой в лаборатории. И это замечательно. Был, правда, период, когда эксперименты приходилось совмещать с административной деятельностью, но это продолжалось относительно не долго, всего одиннадцать лет. И здесь снова повезло – я был не директором, а заместителем директора института. А это значит, что сохранил определённую степень свободы. Директор – лицо номенклатурное, и о свободе в его жизни речь не идёт. Докторскую диссертацию я защитил в 1974 году, членом-корреспондентом АМН СССР был избран в 1986. Предлагаемые здесь очерки – это не только воспоминания, но и описание обстоятельств, при которых складывались мои теперешние взгляды и, в конечном счёте, изложение самого сформированного мировоззрения (два последних эссе). Материалы, представленные в первом очерке этой короткой подборки, вряд ли известны даже моим коллегам следующего поколения. Они нигде не публиковались и не обсуждались. Не уверен (но искренне надеюсь), что кого-то это заинтересует.

Г.Б. Смирнов. Москва. 2025 год.

Посвящаю памяти Владимира Дмитриевича Тимакова

Костя был в восторге от Бошьяна. «Смотри, – говорил он мне, – чувак доказал, что бактерии превращаются в вирусы, а вирусы в кристаллы. А потом наоборот! Ты понимаешь, что это переворот в науке!» Я понимал, но не совсем верил. Уж очень всё выглядело фантастично, как в сказке. Конечно, кристалл, в котором заключены тайны жизни, – это великолепно, но неужели такое замечательное открытие поджидало, пока мы родимся и вырастим, почему раньше никто этого не открыл? Почему не Пастер – он ведь занимался кристаллами, почему Бошьян? А за ним уже смутно маячила Лепешинская с её зарождением жизни в стерильных жидкостях. Неужели ещё один повод для восторга? Такие сомнения теснились в голове первокурсника медицинского института. В моей голове. Это был 1960 год.

Ни я, ни мой тогдашний друг Костя ничего не знали о том, что происходило 10 лет назад, когда мы были «выпускниками» детского сада и после этого первоклассниками. А происходили поистине драматические события. Только что, в 48 году, триумфально прошла августовская сессия ВАСНИЛ, вейсманизм-морганизм успешно заклеймили, наконец, разобрались в сущности науки генетики и увидели, что это «продажная девка империализма». И сразу же, не откладывая в долгий ящик, вооруженные новыми творческими прозрениями в тонкостях марксистско-ленинского учения, приступили к борьбе с космополитизмом. Здесь в энтузиастах недостатка не было. Они стремились внести каждый свой вклад в укрепление единственно верной и поистине передовой советской науки и противопоставление её науке буржуазной и реакционной. И не просто внести свой вклад, а по возможности возглавить движение. А сделать это не так уж трудно. Сорбонну или Эм Ай Ти заканчивать не обязательно. Да что там Сорбонну, МГУ – и то ни к чему – достаточно ветеринарной академии или даже курсов пропагандиста. Конечно, не всё так просто – лидер уже есть – Трофим Денисович Лысенко, но он свой кусок славы уже получил, неужели ничего не осталось другим преданным бойцам за советскую науку! Скорее всего, осталось.

И претенденты на лидерство, конечно, нашлись. Самым креативным оказался выпускник ветеринарной академии Геворг Бошьян. После войны он вернулся во Всесоюзный институт экспериментальной ветеринарии Министерства сельского хозяйства СССР, где в 1947 году стал заведовать отделом биохимии. Нужно подчеркнуть, что к биохимии он никакого отношения не имел. Уже в 1949 году он публикует книгу «О природе вирусов и микробов», в которой датирует свой первый опыт 17 марта 1948 года. Через 3 недели он сообщает о 8 потрясающих открытиях, которые явились результатом 10 лет непрерывной работы. Откуда взялись (и куда канули) эти 10 лет совершенно непонятно. В общем, ненаучная фантастика началась. Вот перечень открытий словами самого Бошьяна.

«Установившееся у микробиологов представление, что переход вирусов в микробы невозможен, принципиально неверно и в своей основе метафизично. Результаты наших работ… опровергают это представление». «Микробная клетка состоит из тысяч вирусных частиц, каждая из которых может дать начало новой микробной клетке». «Добиться превращения вирусов в микроорганизмы совсем нелегко, для этого необходимо постепенное «приручение» вирусов к данной питательной среде».

«Наши эксперименты показывают ошибочность утверждения, что вирусы могут развиваться только в присутствии живых клеток… вирусы с большим успехом развиваются в плазме крови, в сыворотке и соках тканей и органов». «Вирусы могут развиваться на искусственных питательных средах…».

«До сих пор существовало представление, что бактерийные аллергены… являются мертвыми составными частями микробных клеток. Работая с аллергеном – анемином, мы убедились, что из всех его серий… можно вновь выделить исходную микробную культуру возбудителя анемии лошадей».

«Представление д’Эрреля о бактериофаге как о самостоятельном ультрамикроскопическом паразите бактерий оказалось ошибочным».

«…современное представление о мертвой природе антибиотических веществ ошибочно и научно не обосновано. Антибиотические вещества представляют собой не что иное, как фильтрующуюся форму тех микроорганизмов, из которых они получены».

«…старое представление о стерильном иммунитете оказалось ошибочным. Всякий иммунитет против любой инфекции является нестерильным, инфекционным иммунитетом».

«Из раковых опухолей выделены микробные клетки… Из… сыворотки крови трех больных с карциномой желудка и двух с карциномой слизистой рта и мочевого пузыря, а также фильтрата опухоли грудной железы была получена однородная культура мелких палочек».

«Выделение живых микробов из считавшихся ранее стерильными препаратов… опровергает результаты известных опытов Луи Пастера по этому вопросу».

Вот так: Нам не страшны д’Эррели и Пастеры, а вирусы могут развиваться на искусственных питательных средах! И это при том, что внимательное знакомство с «открытиями» предлагает очень простое их объяснение – экспериментаторы были безграмотными микробиологами, и большинство «результатов» можно объяснить контаминацией (загрязнением) анализируемых образцов посторонней флорой.

Нужно сказать, что делать «открытия» по методу Бошьяна на определённом отрезке времени и в определённых кругах едва не стало традицией. В 60-е и 70-е годы в журнале «Бюллетень особо опасных инфекций» появлялись статьи о невероятно активной изменчивости возбудителя чумы. В каких микробов он только не превращался! Выглядело это подозрительно. В редких случаях нам удавалось побеседовать с авторами этих публикаций лично. Обычно это были пожилые сотрудницы противочумных институтов. Однако сначала ни одна из бесед ничего не дала. На наши просьбы показать протоколы опытов или хотя бы подробно рассказать о деталях мы получали ответ: «Вы, наверное, не понимаете – у нас же режим!» или наоборот: «Не имеем права, вы же понимаете – режим!». При этом всегда отвечающий(ая) с выражением недоумения на лице разводил(а) руки в стороны. «Режим» – это режим секретности. Нельзя, мол, им рассказывать о своих опытах. Нужно сказать, что, в отличие от Бошьяна и его ближайших помощников, работники противочумной системы всегда были прекрасными микробиологами и подозревать, что они в ходе экспериментов занесли в свои образцы «грязь» (так мы называли контаминацию) мы никак не могли. Всё выяснилось на школе по генетике, которую наш институт имени Гамалеи организовал для сотрудников противочумной системы в 1977 году на базе Ставропольского противочумного института. Оказалось, дело было в ошибочном убеждении, что возбудитель чумы нужно изучать в составе первичного изолята (образца), а не «чистить» его до состояния чистой культуры. И вот, исходно полученный материал от животного или другого источника сеяли на питательные среды и изучали, не потрудившись получить изолированные колонии. Считалось, что культура, полученная из отдельной колонии, не сохраняет полностью всех свойств возбудителя. Так, что «грязь» всё-таки была, но её не заносили – от неё умышленно не освобождались. Естественно, никакой потрясающей изменчивости чумного микроба не было. Глаза нам открыли молодые слушатели школы, многие из которых теперь уже давно возглавляют региональные противочумные институты и, надо сказать, работают замечательно.

Но вернёмся к Бошьяну. Примечательно, что статьи самого Бошьяна, его сторонников и последователей в самом начале 50-х годов появлялись не в научных журналах, а в таких популярных изданиях, как «Литературная газета», журналы «Огонёк», «Новый мир», газете «Медицинский работник». Так, открытия Бошьяна стали достоянием широкой общественности. Закрепила успех хвалебная статья в журнале «Большевик» (Н. Жуков-Вережников, И. Майский, Л. Калиниченко. О некоторых формах жизни и развития клеток. Журнал «Большевик», 1950, № 16). Эта статья в силу места её публикации уже носила характер директивы. А вот и прямое указание: «…мобилизовать микробиологов на интенсивное изучение связей между миром вирусов и миром клеточных форм бактерий, отделенных до сих пор в науке друг от друга глухой стеной» («Внеклеточные формы жизни – Сборник материалов для преподавателей», 1952. М., Изд. Академии педагогических наук РСФСР, под редакцией действительного члена АМН СССР, лауреата Сталинской премии О. Б. Лепешинской). Высочайшая оценка деятельности Бошьяна открыла ему дорогу в Верховный совет СССР, куда он был избран в 1951 году. Расширялась и «экспериментальная база» – он уже руководил не только большим отделом во Всесоюзном институте экспериментальной ветеринарии МСХ СССР, но и солидной по размерам лабораторией по изучению изменчивости микробов Института экспериментальной медицины АМН СССР и аналогичной лабораторией в Институте эпидемиологии и микробиологии имени Н.Ф. Гамалеи АМН СССР. В период с 1945 по 1953 годы директором Института эпидемиологии и микробиологии имени Н.Ф. Гамалеи АМН СССР был Владимир Дмитриевич Тимаков. Он возражал против открытия в институте лаборатории Бошьяна, но положительное решение «наверху» всё-таки было принято. С целью оградить свои «исследования» от возможной критики Бошьян предпринял попытки их засекретить. И это ему удалось. В его лабораториях в то время работали уже несколько сотен научных сотрудников. Тем не менее по инициативе В.Д. Тимакова Академия медицинских наук СССР и Минсельхоз СССР были вынуждены образовать специальную комиссию из авторитетных ученых для проверки деятельности бошьяновских лабораторий. Комиссия пришла к единодушному мнению, что вместо научных изысканий Бошьян занялся их профанацией. Но это было мнение учёных. Партийное руководство имело другое мнение. Тимаков был приглашён в соответствующую инстанцию, где ему предложили пересмотреть свою точку зрения относительно деятельности Бошьяна, в противном случае возможно придётся «положить партбилет». Владимир Дмитриевич пересматривать свою точку зрения не собирался и достал партбилет из внутреннего кармана. Однако заходить так далеко партийные бонзы были не готовы, видимо, не было у них таких полномочий, и для Тимакова эпизод завершился благополучно. Учёные продолжали настаивать на окончательном разоблачении Бошьяна, но беда заключалась в том, что приказы об организации гигантских лабораторий Бошьяна принимались на правительственном уровне, оттуда же поступали распоряжения о засекречивании его работ как исключительно важных для государства, и потому ни руководство АМН СССР, ни тем более директора институтов, в которых были развёрнуты лаборатории Бошьяна, не имели права своей властью прекратить его ненаучную деятельность. Понадобилось, чтобы министр здравоохранения СССРКовригина обратилась с письмом к Председателю Совета Министров СССР Г. M. Маленкову с просьбой закрыть лаборатории Бошьяна и лишить его звания доктора наук и профессора. Только после этого поступило разрешение на закрытие этих научных подразделений. Согласно справке директора Института имени Н.Ф.Гамалеи академика Г.В. Выгодчикова (сменил Тимакова на посту директора) на деятельность "секретного научного центра" Бошьяна только в данном институте было истрачено 1 млн. 330 тыс. рублей, цифра по тем временам огромная. С Бошьяном было покончено, но какой ценой! И дело не только в миллионах рублей, потраченных зря. Наука, ещё не выздоровевшая после ужаса лысенковщины, стояла на грани очередного позора. Его удалось избежать благодаря мужеству Тимакова и других настоящих учёных. И вот, что интересно, он (Тимаков) уже давно был человеком «номенклатуры», не «декабрист», не аристократ – обычный рязанский парень из деревни Пустотино, и так восстать против линии партии! Видимо, всё-таки, не совсем обычный.

Ничего этого я – первокурсник Ставропольского медицинского института не знал и, будучи очарован личностью зав. кафедрой биологии К.И. Гаврилова, поступил в кружок при этой кафедре. Меня увлекала генетика и только генетика. В 1961 году плод был всё ещё запретным. Сам Константин Иванович был истинным мичуринцем, что не мешало ему смотреть на моё увлечение сквозь пальцы. На 2 курсе (1962 г.) на заседании кружка я сделал доклад на тему «Пол и генетика бактерий». Всё бы ничего, но помимо подготовленного текста доклада, в конце я поделился сенсацией – меньше года назад в Москве на международном биохимическом конгрессе Маршалл Ниренберг вне программы по просьбе Френсиса Крика доложил о расшифровке первого кодона генетического кода. Оказывается, включение в полипептид аминокислоты фенилаланина детерминирует кодон УУУ! Я готов был выйти на улицу и кричать об этом на весь свет. Я сам об этом только что прочитал в какой-то англоязычной хронике в краевой библиотеке. Хорошо, что не вышел. После кружка меня поставил перед собой Константин Иванович и начал отчитывать: «Что Вы говорите?! Вы что не понимаете, что Вас никто не понимает? Что это за УУУ?!». И он был абсолютно прав – я тогда не понимал. И меня никто не понимал. Не рассказывали тогда студентам мед. институтов о строении ДНК. Мой восторг был направлен в вакуум. Но этим дело не кончилось. После Константина Ивановича меня пригласил в свой кабинет зав. соседней кафедры гистологии, который почему-то присутствовал на моём докладе. (Видимо, увидел объявление с названием темы). Его не возмутили УУУ, его возмутило то, что я «почти час говорил о генах». Думаю, установки о кодонах ещё не поступало, а установку о генах ещё не отменили. Мне было сказано, что я наговорил достаточно для того, чтобы принять меры и решить вопрос о моём пребывании в институте. Вот только нужно пригласить инструктора горкома партии и разобраться со всей принципиальностью. Не пригласил. Скорее всего, закрутился с повседневными заботами или выяснил, что гены уже разрешили. Меня это не интересовало. Я был уверен в своей правоте и посматривал на людей, ничего не знающих о кодонах, с чувством превосходства.

Шло время и я, пользуясь всеми скудными благами лаборатории на кафедре биологии, предоставленными мне Константином Ивановичем, затеял свои собственные эксперименты. Заказывал копии научных статей в ВИНИТИ. Это были либо ксерокопии, либо фотокопии. Меня особенно вдохновляли работы по генетической регуляции, и я решил воспроизвести некоторые из исследований Алана Гарена и Анны-Марии Торриани по регуляции биосинтеза щелочной фосфатазы. Однако повторить эти работы в наших условиях было абсолютно невозможно – не было даже простейших реактивов вроде трис-буфера. Я пожаловался на свою беду Олегу Лопаткину, который был знаком со многими сотрудниками ставропольского противочумного института и с которым я давно дружил. Он сразу же сказал: «Так это тебе к Мише Беккеру, больше ни у кого ты этих вещей не найдёшь». Но я не мог просто так пойти к Мише, он – заведующий биохимической лабораторией противочумного института. Выяснилось, что у Михаила Львовича на днях защита докторской диссертации, и Олег посоветовал это мероприятие посетить, где и познакомиться с соискателем. Совершенно непонятно, как я попал в зал – дело в том, что в противочумные институты впускают строго по пропускам – режим. То ли я сошёл за родственника (их на защиты пропускают), то ли просочился в самом конце, когда вахтёры потеряли бдительность, но так или иначе оказался в зале и сел в последних рядах.

Тема диссертации – «Нуклеотидный состав ДНК возбудителя чумы». Михаил Львович доложил материал корректно, но без особого энтузиазма – он прекрасно знал, что в аудитории сидят зоологи, эпидемиологи, паразитологи, которые ничего не понимают ни в биохимии вообще, ни в нуклеиновых кислотах в частности. Сотрудники его собственной лаборатории и так всё знают и вопросов задавать не будут. По протоколу защиты после выступления соискателя должны быть вопросы аудитории. «Есть ли вопросы?», – спрашивает председатель совета. У аудитории вопросов нет и быть не может. Я поднимаю руку. Вопрос есть. Встаю.

– Представьтесь, – говорит председатель.

– Георгий Борисович Смирнов.

– Ваш вопрос?

– ДНК Вы, конечно, выделяли по Мармуру и Доти?

Миша застывает с полуоткрытым ртом. Да, он мог предположить, что в Ставрополе есть человек, знающий, что у бактерий есть ДНК и даже что такое ДНК, но представить себе человека, который знает, что её (ДНК) следует выделять из чумного микроба по методу Мармура и Доти…

–Да, – наконец, отвечает соискатель.

– Тогда почему у Вас в таблице №…?

Что у него там было в таблице – теперь совершенно не помню, может быть опечатка. Миша взял себя в руки и вежливо ответил. Всё остальное прошло без сучка, без задоринки. Проголосовали единогласно. По окончании – цветы и поздравления. Миша с трудом пробирается сквозь толпу и подходит ко мне. Внимательно и удивлённо смотрит на меня своими большими, красивыми еврейскими глазами и спрашивает: «Мальчик, ты кто?»

Так я познакомился с Мишей Беккером. Стал ходить к нему на хоздвор. Это была интересная территория в верхней, северной части города, в самом конце улицы Мира, практически за городом. На неогороженном пространстве в полном беспорядке стояли неисправная телега, неисправный мотоцикл, развалившаяся скирда соломы, валялись какие-то ящики и большие стеклянные бутыли. Иногда на территории паслась лошадь и никаких вахтёров. В центре мизансцены находилась одноэтажная невзрачная постройка типа барака, внутри которой размещалась биохимическая лаборатория противочумного института, которой заведовал теперь уже доктор наук Михаил Львович Беккер. Он выходил ко мне в полосатой коричнево-розовой пижаме (рабочая одежда), мы становились под молодое вишнёвое дерево, несколько таких деревьев украшали эту бесхозную на вид территорию хоздвора, и беседовали. Миша был худ, высок, красив и, конечно, остроумен. У него были свои «фирменные» высказывания. Например, «Имею максимум зарплаты на килограмм живого веса». Дело в том, что работники противочумной системы прекрасно оплачивались. Если зарплата профессора, зав. лабораторией в обычном институте была 500р, то в противочумном она приближалась к тысяче. Срабатывали три надбавки: за секретность (режим), за вредность (инфекционный материал) и за стаж работы в этих невыносимых условиях. Причём последняя надбавка работала шикарно – не помню точно, но за каждые совсем не много лет прибавлялось 10% зарплаты. Отсюда и Мишин слоган. Зарплату тогда получали в окошечке кассы, у которого стояли сборщики партийных, профсоюзных и прочих взносов. Миша всегда подходил к окошечку, отодвигая вытянутой рукой сборщиков, со словами: «Я партвзносы не плачу и отвалите от кассы».

Беседуя со мной под вишнёвым деревцем, Миша периодически поднимал руку, срывал вишенку и клал себе в рот. Мы говорили о том, к кому мне лучше поступать в аспирантуру в Москве. Обсуждались три варианта: Роман Бениаминович Хесин-Лурье, Давид Моисеевич Гольдфарб и Владимир Дмитриевич Тимаков. Я спросил: «А почему Вы сами не переедете в Москву или Ленинград?» Миша сорвал очередную вишенку и ответил вопросом на вопрос: «А как ты думаешь, я там смог бы вот так с тобой беседовать?». В скором времени Миша собирался в Москву. «К Тимакову я, конечно, не попаду, – сказал он мне – а к Роману и к Давиду зайду и поговорю о тебе». И зашёл, и поговорил. Потом он вернулся в Ставрополь и рассказал мне о своих хлопотах. Порадовать ничем не смог. Роман Бениаминович Хесин уже взял двух аспироанов – Никифорова и Зографа, и они успешно работают. Через очень короткое время оба стали известными и уважаемыми в науке людьми. Кажется, сейчас Никифоров давно в штатах, а Зограф давно умер. С Гольдфарбом – та же история – он тоже взял двух аспирантов, Голдберга и Лёню Чернина, причём только что. С ними получилось не так, как у Хесина. Голдберг проработал в Москве совсем не долго и эмигрировал на историческую родину. Там он попал в армию и не только в армию, но и на войну и стал национальным героем. Лёня долго и успешно работал в Москве, защитил обе диссертации и уже в преклонном возрасте уехал в Израиль. Однажды мы оказались вместе в Берлине. «Я и Александрплатц!»,– радовался Лёня, смешно разводя в стороны маленькие кисти рук, сжатые в кулачки. Как мне рассказывал Рафаил Нудельман, Лёнина квартира находится на одной лестничной клетке с квартирой Жоры Дризлиха – бывшего сотрудника Гарри Израилевича Абелева, с которым я много лет проработал на одном этаже в институте имени Гамалеи.