Василий

Я стоял посреди комнаты в мокрых носках. Смотрел на груду промокшей одежды и чувствовал себя в ловушке. Ловушке из долгов, скучной работы и теперь ещё вот этого – мокрых штанов и разваливающихся кроссовок.

«Что можно сделать?» – эта мысль билась в голове, как мотылёк о стекло. Я посмотрел на чёрный мелок в своей руке. Он лежал на ладони, непримечательный цилиндр рисовального угля. Таких у меня была коробка.

Сначала я попробовал рисовать им на обычной бумаге – простые линии, штриховка. Получались обычные рисунки углём. Яблоко, кружка – всё это оставалось лишь простыми рисунками. Ничего не происходило. Никаких материализаций. Я провёл им по обоям – осталась жирная чёрная полоса, за которую мне бы точно влетело от хозяйки. Никакого чуда. Я даже вышел на лестничную клетку и провёл мелком сначала по стене, потом по ступенькам, след был тот же – чёрная жирная полоса.

В отчаянии я сжал мелок в кулаке. Хрупкий стержень с хрустом раскрошился, превратившись в мелкую пыль. Я растёр её между пальцами, и они стали чёрными, будто я только что возился в саже. Я посмотрел на свои испачканные руки, медленно провёл испачканными пальцами по побелке. Получилась не линия, а размазанное пятно, след от пальцев.

Мелок здесь не работал. Где-то там, на окраине, в заброшенном здании, была комната, в которой он работал иначе.

«Что ты нарисуешь в следующий раз?» – задал я вопрос вслух, хотя уже знал. Это будут кроссовки. Сухие, целые, не разваливающиеся на ходу. А пока мне нужно было вымыть руки.

– Молодой человек! – скрипучий голос прозвучал прямо у меня за спиной, заставив вздрогнуть. – Что вы тут хулиганите? Стены пачкаете опять чёрным?

Я обернулся. В дверном проёме своей квартиры стояла бабка Морозова. Та самая подъездная бабка, которую все стараются обходить стороной за её ядовитый язык и привычку жаловаться на всех и вся. На её лице застыла маска привычного недовольства, но сегодня сквозь неё проступала какая-то особая, копившаяся годами усталость. Тени под глазами были глубже обычного. Она увидела меня: я стоял в одних трусах, с грязными чёрными руками. А потом её взгляд упал на чёрную полосу, размазанную по побелке стены.

Мозг лихорадочно соображал, что делать. Сказать, что это не я? Бесполезно. Я был пойман с поличным, с грязными руками.

– Извините, – пробормотал я. – Я… это случайно.

– Случайно! – её голос сорвался на знакомый, ядовитый визг, но в нём слышалась какая-то механическая, отработанная нота. – Все вы случайно! А кто потом оттирать будет? Я? На мои деньги побелку делать? У меня, знаешь, пенсия-то какая? Я участковому пожалуюсь! Пускай с вашей хозяйкой разговаривает!

Она подошла ближе и от неё пахнуло лекарствами, мазью и тем самым затхлым запахом одиночества, который не выветривается из квартир, где старики годами живут одни.

– И в каком виде вы тут рассекаете? – она ткнула в меня костлявым пальцем. – Бельё исподнее на всеобщее обозрение выставляете! Бесстыдник!

Я почувствовал, как краснею. Глупая, нелепая ситуация. И уже приготовился к новой порции ругани. Но её взгляд, скользнув по мне с головы до ног, вдруг задержался на моих промокших носках на кафельном полу. Черты лица дрогнули, сменив недовольство на мгновение чем-то другим – усталостью? Пониманием? Собственным, давно забытым чувством промозглого холода и беспомощности? Всё её напряжение, вся накопленная злость куда-то ушли, сползли с плеч, обнажив просто очень старую, очень уставшую женщину.

– Промочили ноги-то, – констатировала она уже совсем другим каким-то обыденным тоном. В нём не было ни капли прежней ядовитости. – Осень. Совсем дурак молодой? Простудитесь, потом с температурой валяться будете. Надо переодеться в сухое и чай попить горячий, – она запнулась, отмахнувшись рукой от собственной внезапной мягкости. – А за стену… ладно, отмоешь. Стой тут. Сейчас тряпку принесу.

Морозова развернулась и, что-то негромко ворча только себе самой, скрылась в своей квартире. Я стоял, не в силах пошевелиться от неожиданности. Через минуту она вышла, протянула мне тряпку и пластиковое ведёрко с пенной водой.

– На, оттирай. Чтобы ни пятнышка больше. Хватит с нас одной истории.

Я молча принялся тереть свою же чёрную отметину на стене. Бабка Морозова стояла над душой, скрестив руки на груди.

– Молодость… – вдруг вздохнула она, и её голос стал почти задумчивым. – Всё кажется, что всё можно потрогать, изменить, а потом… потом уже и не можешь ничего. Остается только смотреть, как всё крошится и разваливается. И пытаешься хоть что-то подмести, подлатать на своём крохотном пятачке, чтобы не заметили, как всё летит в тартарары. А они всегда замечают. Всегда. А вы, мальчишки… Всё вокруг себя без разбора лупите палкой, как крапиву. А некоторые вещи тронешь, а они такие пустые внутри оказываются, что туда провалиться можно. Как под лёд. И вся жизнь, ух… – Морозова всплеснула рукой. – Как и не было. И не только своя.

Не дождавшись финала, она повернулась и ушла к себе, хлопнув дверью. Я остался один с тряпкой в руках и чувством полнейшей нелепости происходящего. Этот день состоял из сплошных абсурдов. Чёрная комната, материализующая яблоки. Бабка-мегера, внезапно проявившая жалость. И я, стоящий в подъезде в трусах и оттирающий стену.

Белые кроссовки

Я сидел и смотрел на три оставшихся чёрных мелка, аккуратно разложенных на столе. Слова в голове тянулись как телефонные гудки: «Вернёмся. Нарисуем что-нибудь ещё.» Наконец, на том конце подняли трубку.

– Алё? – голос Василия показался мне приглушённым, усталым.

– Вась, слушай, мне надо туда. Завтра. Идёшь? – я выпалил сразу, без предисловий.

В трубке повисло короткое молчание.

– Завтра не смогу. Я… занят. Весь день.

– Чем занят?

– Работой.

– Вечером. После. Закончишь в пять и всё, свободен.

– Ни в пять, а в шесть. И у меня дела. Личные.

Я чувствовал, как нарастает раздражение. Эта странная комната, это яблоко – они не давали мне покоя. Они были реальнее, чем мокрые кроссовки и скучная работа.

– Ладно, тогда дай ключ. Я схожу один. Посижу, порисую что-нибудь ещё.

– Нет! – его ответ прозвучал резко и неожиданно твёрдо.

– Почему?! – не сдержался я. – Мы же нашли её вместе! Ты сам ко мне подошёл! Ты же показал!

– Я тебе показал. И мы ходили вместе. Верно. Но одному там делать нечего.

– Вась, да что такое? Ты чего боишься?

– Я не боюсь, – он помолчал. Послышался неразборчиво другой голос и звук посуды. – Если пойдём, то только вдвоём. Послезавтра. Вечером.

В его голосе сквозь привычную отрешённость пробивалась какая-то стальная нота, которую я раньше не слышал. Не просьба, а условие. Ультиматум. И похоже Василий был не один дома. Или не дома.

– Послезавтра? – переспросил я, чувствуя, как азарт и нетерпение начинают сменяться холодком недоумения. – А что такого важного у тебя завтра?

– Я сказал – дела, – он резко кашлянул. – Миш, мне пора. Послезавтра, на том же перекрёстке, в семь. Договорились?

– Договорились, – буркнул я, хотя внутри всё кипело от нетерпения.

– Жди. И… не делай ничего глупого.

Он бросил трубку, не попрощавшись.

Я отложил телефон и уставился на мелки. «Занят. Личные дела.» А говорил, никого нет. Что-то было не так в его рассказах о себе.

Тишина в комнате снова стала давящей. Я взял один из мелков, перекатывая его в пальцах. Он был холодным и оставлял на коже лёгкие чёрные следы. «Если пойдём, то только вдвоём». Почему? Из-за чего он не хочет отпускать меня туда одного? Или он боится, что я что-то узнаю или увижу там без него. Или что исчезну вместе с ключём? Стало немного неприятно. Я посмотрел на свои промокшие, разваливающиеся кроссовки, стоящие у порога. До послезавтра ждать было невозможно, но я уже обещал, да и тон не предвещал ничего хорошего.

Я подошёл к окну и отодвинул занавеску. На улице уже стемнело, фонари отражались в мокром асфальте длинными размазанными полосами. С обувью нужно было что-то делать.

Мысль о том, чтобы идти к бабке Морозовой, была хуже, чем мысль о мокрых кроссовках. Но инстинкт самосохранения и страх опоздания на смену, которое грозило штрафом, оказались сильнее гордости.

Я стоял у её двери, чувствуя себя абсолютным идиотом. В руках я зажал пачку дешёвого чая – как последний штрих к карикатурному образу несчастного сироты. Сделав глубокий вдох, я постучал.

Сначала была тишина, затем послышались медленные, шаркающие шаги. Щёлкнул замок, дверь приоткрылась на цепочку. В щели показался подозрительно прищуренный глаз.

– Кто там? А, это вы, хулиган… – её голос прозвучал как скрип ржавой двери. – Время на часах видели?

– Здравствуйте, Марья Ивановна… – начал я подобострастным тоном, который сам же возненавидел в ту же секунду. – Это я, Миша…

– Вижу я, что Миша. Чего надо? Стену, слава богу, отмыл.

– Да я… я к вам за помощью, – я постарался сделать максимально несчастное лицо и показал на свои замотанные в полиэтиленовые пакеты ноги. – Беда у меня. Видите ли, обувь моя совсем развалилась, промочил всё насквозь. А утром на смену, на завод… Не в чем идти. Думал, может, у вас случайно… ну, ненужной… или, может, старой какой обуви мужской одолжить? Хоть на время.

Она молча разглядывала меня через щель, и мне казалось, что её взгляд просверливает меня насквозь, видя все фальшивые нотки и этот дурацкий чай в руках.

– Ишь ты… – наконец проскрипела она. – Раззява. Молодой, а ног своих сберечь не можешь. Подожди тут.

Дверь захлопнулась. Я остался стоять на лестничной площадке, чувствуя, как по спине бегут мурашки от унижения. Через пару минут дверь снова открылась, уже без цепочки. В руках она держала старые, но крепкие на вид кирзовые сапоги.

– На, – протянула она их мне. – Мужа моего, царство ему небесное. Только не помню, какого размера. Носи, раз уж такая жалость. И чай свой забери, мне не надо. У меня свой есть.

Я взял тяжёлые, пахнущие нафталином сапоги. Они были на два размера больше моего, но это было настоящим сокровищем.

– Спасибо вам огромное, Марья Ивановна, я вам так благодарен… – залепетал я.

– Ладно, ладно, не растекайся, – отрезала она. – Только, верни сухими и подошвы отмой. А то обратно не приму.

– Обязательно! Я их беречь буду!

– Ноги свои сбереги сначала, – фыркнула она и, повернувшись, захлопнула дверь, оставив меня одного в коридоре с парой кирзачей в руках и смешанным чувством стыда и невероятного облегчения.

Вернувшись в комнату, я примерил сапоги. «Эх, голодрань!» – задорно выкрикнул я. Сапоги болтались на ногах, пришлось надеть все носки, что были сухими. Я похаживал по своим восьми метрам, и громкий топот подошв по голому полу звучал как победный марш. Проблема была решена. Пусть и ценой небольшого унижения.

Я посмотрел на чёрные мелки на столе. Взял один, ещё раз провёл по бумаге. Мел крошился, оставляя жирные чёрные полосы, которые словно впитывались реальностью вокруг – слишком быстрой, слишком правильной. Там же, в комнате с чёрной стеной, реальность была какой-то другой, «рыхлой», готовой принять искажение. Ирония ситуации была очевидна. Я обладал артефактом, способным, вероятно, создать любую обувь в мире, но в итоге выпросил старые кирзачи у ворчливой старухи.

«Не делай ничего глупого», – сказал Василий.

Пока что я прислушался к его совету. Но до послезавтра было ещё очень долго.

Я вышел сегодня раньше обычного, чтобы успеть переодеться до того, как в душевые на заводе хлынет основной поток. Тяжёлый топот по лестничной клетке отдавался гулким эхом, нарушая утреннюю сонную тишину подъезда. Бабка Морозова, должно быть, слышала это и одобрительно кивала – её сапоги шли на благое дело, на работу.