Эпоха и преступление. Портрет с запоздалым взглядом

Лунеюля Мэрхен

Эпоха и преступление. Портрет с запоздалым взглядом

Каждый портрет – это зеркало, но не всякое зеркало прощает взгляд.

Иногда это зеркало смотрит в ответ – дольше, чем хотелось бы живому.

Пролог. Краска, что дышит

Париж. Весна.

Город дышал сыростью, как будто из-под камня пробивалась память зимы. Улицы блестели после ночного дождя, мостовые хранили запах мокрого угля, а на рассвете фонари угасали медленно, словно не желая уступить место солнцу. В воздухе стояла лёгкая дрожь – не ветер, не холод, а напряжение, будто сам город ожидал, что произойдёт нечто, нарушающее привычный порядок.

В этом утре не было ни покоя, ни тепла. Париж будто не доверял весне. Он стоял настороженно, сжатый, как человек, слушающий шаги за дверью. Из кафе доносился запах кофе и дыма, шарманка на площади играла фальшиво, а художники, выставившие мольберты под арками Монмартра, двигали кистями в такт какому-то внутреннему страху, которого не осознавали.

Дом № 17 на улице Сен-Клэр выглядел обычным – серый, с облупившимися ставнями, но воздух вокруг него был густым, будто пропитанным чем-то невидимым. На двери висела табличка: «Atelier de Laurent De Sèvre.».

Когда в дверь постучали, художник уже не мог ответить. Он лежал на полу мастерской, побледнев, с застывшей кистью в руке. На мольберте напротив – незаконченная картина: женщина в белом, с лицом, скрытым в полумраке. Глаза – единственное, что было дописано. Глаза, которые, казалось, наблюдали за каждым, кто входил.

Первым вошёл молодой инспектор. Он подумал о сердечном приступе, пока не заметил: стрелки всех часов в комнате остановились на одной отметке – 11:47. И ещё: в зеркале напротив картины отражалось не тело художника, а мужчина в полицейской форме – сам инспектор, но с чужим лицом. Улыбающимся.

Парижская префектура обратилась к Эдигару Ланэ – бывшему криминалисту, чья слава шла впереди него. Он прибыл в тот же вечер. Его поезд прибыл под дождь, и туман, стелющийся над набережной Сены, казался ему дыханием города, пытающегося что-то скрыть.

Ланэ не любил Париж: слишком много отражений, слишком много теней, похожих на его собственные. Но письмо, пришедшее двумя днями ранее, не оставило выбора. Тонкий конверт без адреса, сургуч с печатью в виде солнца, перечёркнутого тенью, и надпись: «Monsieur Lanné, если хотите увидеть, как картина смотрит на убийцу – приезжайте в Париж».

Он не сомневался: за этой рукой стоит кто-то, связанный с его старым делом, с той минутой, что навеки врезалась в память – 11:47.

Энн Рейшер сопровождала его без возражений. С тех пор как они покинули Женеву, она редко спорила: знала, что, если где-то время снова сбивается с хода, Ланэ не сможет остаться в стороне.

Поезд в Париж шёл всю ночь. Сквозь стекло купе отражался его профиль – резкий, усталый, с глазами, в которых застывший блеск напоминал маятник. Энн делала заметки в блокноте, но, когда он достал карманные часы, её перо остановилось: стрелки замерли там же – на 11:47.

– Вы всё ещё считаете, что время – улика? – спросила она.

– Время – единственный свидетель, – тихо ответил он. – Оно видит всё, даже то, что мы пытаемся забыть.

Париж встретил их утренним дождём. Каменные львы у моста Конкорд блестели мокрым камнем, уличные музыканты прятали инструменты под плащи. Город, казалось, слушал сам себя.

В мастерской Лорана де Севра всё пахло смесью масляных красок и страха. Свет из окна ложился на пол, где тёмное пятно от пролитого пигмента переливалось, будто в нём что-то живое. На мольберте картина стояла «Отражение без имени», которую художник писал последние недели. Женская фигура в белом платье, наклонившая голову, – и глаза, в которых отражался весь зал.

Эдигар подошёл ближе. Ему показалось, что глаза дрожат. Он наклонился, чтобы рассмотреть мазок: пигмент серебристо-зелёного оттенка переливался при каждом вдохе. Словно краска впитывала воздух.

– Это та самая краска, – сказал он почти шёпотом. – Я видел её раньше.

– Где? – спросила Энн.

– В Женеве, у часовщиков. Только тогда она была не краской, а сплавом, реагирующим на дыхание.

Он достал блокнот, записал: «Пигмент дышит. След озона. Время остановлено. 11:47».

Под столом лежала сорочка натурщицы – Клеманс Дюваль. Её тело вынесли, но воздух по-прежнему хранил отпечаток страха. На стене за мольбертом, в пятне тени, виднелась тонкая гравировка: изогнутая стрелка, пересекающая круг. Символ общества часовщиков, тех самых, чьё имя всплывало в его старом расследовании.

Он почувствовал знакомый холод в груди. Всё повторяется. И снова – 11:47.

– Вы это чувствуете? – спросила Энн.

– Да. Воздух дрожит. Как будто кто-то вдохнул и не выдохнул.

Она подошла к окну. На подоконнике лежал обрывок письма, прижатый угольком:

«Если она посмотрит – не смотри в ответ…».

Ланэ поднял взгляд на картину. В глаза женщины будто вернулась жизнь. Тени под ресницами углубились, уголки губ дрогнули. Он сделал шаг вперёд. В этот миг за его спиной послышался лёгкий щелчок – часы на стене пошли. Маятник качнулся раз, другой, и замер вновь. На отметке 11:47.

Он закрыл глаза.

Каждый раз – одно и то же. Секунда, в которую что-то меняет ход мира.

Когда они вышли из мастерской, на улице под проливным дождём воздух показался ему чище. Но он знал – это только видимость. В глубине картины что-то продолжало дышать.

И Париж, будто вторя этому дыханию, тихо, неуверенно, снова завёл свои часы.

Глава 1. След кисти

В тиши ателье, где дыханье застыв,Смешались и краски, и страх, и молитва,Там взгляд, не дочерченный, в мире ожив,И тень обретает черты инстинктивно.В прозрачной измученной толще зеркалЖивёт отраженье, забыв, что не дышит;Кто краской писал – тот себя создавал,Но кисть в его пальцах теперь не колышет.Пусть время затянет следы на холсте,И звуки умолкнут в прохладных квартирах –Но шёпот остался в пустом полотне,Как вздох между прошлым и тихим эфиром.И если под лампой, склонившись к листу,Ты вдруг ощутишь – не один в кабинете,То глянь в полотно, где зрачки на свету –Там взор запоздалый глядит из портрета.Так душу художник связал с красотой,Так время застывшее шепчет словами:«Не зря ты стремился играть с пустотой –Она отвечает живыми глазами…».

Утро в Париже начиналось медленно. Туман, что ночью лежал на крышах, теперь сползал по стенам, оставляя за собой влажные разводы, будто город плакал, не в силах забыть то, что видел. В окнах мастерских дрожали тусклые огни – пламя ламп, смешанное с запахом масла и терпентина. Париж просыпался так же, как человек после дурного сна – не сразу веря, что снова жив.

Эдигар Ланэ вышел из дома на рассвете. Под пальто он спрятал тонкую тетрадь, исписанную витиеватым почерком – дневник художника, найденный на столе у мольберта. Он читал его всю ночь, не в силах остановиться, и теперь строки этих записей словно шептали у него в голове. «Краска помнит дыхание. Она не сохнет, пока жив тот, кто вдохнул в неё себя».

На улицах было пустынно. Только конка тянулась по рельсам, скрипя, а на углу женщина продавала утренние газеты – запах типографской краски смешивался с запахом кофе. Энн шла рядом, кутаясь в серый плащ, в её руке лежала небольшая коробка с образцами красок, которые они взяли из мастерской. Она молчала, но по лицу было видно, что ночь далась ей нелегко.

– Вы ведь читали дневник? – спросила она, когда они миновали бульвар Сен-Мишель.

– Да. И, боюсь, понял в нём больше, чем хотел, – ответил Ланэ.

– Этот человек был сумасшедшим?

– Нет. Слишком влюблённым в идею. А это хуже. Безумие хотя бы честно, Энн. А вера в совершенство – всегда обман.

Они остановились у массивного здания с куполом – лаборатории при Сорбонне. Внутри пахло серой и нагретым стеклом. Химик по имени Готье, старый знакомый Ланэ, встретил их в халате, на котором красовались пятна кислот и черни.

– Господин Ланэ, вы приносите мне загадки даже по утрам. Что это у вас?

– Краска, – сказал Эдигар и протянул ему флакон с образцом. – Но не совсем обычная. Она меняет оттенок, когда на неё дышат.

– Магия?

– Или химия, – сухо ответил Ланэ.

Готье надел очки, открыл пробку, и лёгкий, почти незаметный дымок поднялся вверх. Химик тихо присвистнул.

– Вещество нестабильное, – сказал он. – Здесь что-то вроде споров микроскопического гриба. Возможно, результат неудачного эксперимента с эфирными маслами. Такие споры действительно могут реагировать на тепло. Но вот что странно: они двигаются. Словно следуют за дыханием.

Энн подошла ближе.

– Вы хотите сказать, что краска живая?

– Смотря, что вы называете жизнью, мадемуазель, – усмехнулся Готье. – Если движение – жизнь, то да. Она живёт.

Эдигар смотрел, как под линзой образец пульсировал, будто в нём билось крошечное сердце. Он вспомнил глаза на портрете – ту неподвижность, в которой таился живой страх.

– Скажите, – произнёс он, – если такой пигмент нанести на кожу…

– Сожжёт. Или – заселится, – тихо ответил Готье. – И если это сделал ваш художник, то, возможно, краска теперь часть модели. Или наоборот.

На обратном пути Энн долго молчала. Лишь когда они свернули в сторону Сены, сказала:

– А если это не только краска? Если он пытался поймать не цвет, а… присутствие?

– Тогда он не художник, – ответил Эдигар. – Тогда он убийца.

Они шли вдоль воды. Ветер шевелил край её пальто, в волосах блестели капли дождя. Париж отражался в реке расплывшимися линиями, будто сам становился картиной, нарисованной неуверенной рукой.

Вечером Ланэ вернулся в мастерскую. Дом был опечатан, но он знал, как открывать чужие замки – это был один из его старых грехов. Внутри стоял тот же запах, что и прежде – скипидар, воск, пыль. На столе – следы ногтей, оставленные на дереве, словно кто-то пытался ухватиться за жизнь. Он зажёг лампу и достал дневник художника.

На последней странице, размытой пятнами краски, были слова: «Я видел, как она дышит. Краска шевелилась. Я понял – я больше не автор, я свидетель. Глаза открылись, и я услышал шаги за спиной. Она вошла в зеркало».

Ланэ закрыл дневник. В зеркале, висевшем напротив окна, отражалась только лампа, но свет в стекле казался живым, будто пульсировал. Он подошёл ближе, и на мгновение ему показалось, что отражение двинулось – не он, а оно.

Он отошёл, взял часы, лежавшие на подоконнике. 11:47. Секундная стрелка дёрнулась – едва заметно, как вдох. Он поднял взгляд на холст – глаза женщины смотрели прямо на него. Теперь они были открыты полностью.

Снизу донёсся звук шагов – в доме никого не было, но шаги были отчётливы. Энн вошла мгновением позже, бледная, с фонарём в руке.

– Вы тоже это слышали? – спросила она.

– Да. И боюсь, это не эхо.

Он повернулся к картине. В уголке холста, где раньше была подпись художника, теперь проступали новые слова, будто краска сама их выдавила из себя: «Каждый взгляд продолжает жизнь».

Эдигар провёл рукой по воздуху, не решаясь коснуться поверхности.

– Полагаю, – сказал он тихо, – мы имеем дело с произведением, которое ещё не закончено.

– Или с убийством, которое ещё продолжается, – добавила Энн.

За окном Париж мерцал влажным светом фонарей. Где-то пробило полночь, и в этот момент Ланэ понял – картина действительно дышит. Но не воздухом. В её краске что-то шевелилось – как память.

Он посмотрел на часы. 11:47. Стрелка снова дёрнулась – назад.

…Эдигар резко встал из-за стола. Звуки Парижа проникали сквозь окна – где-то кричали торговцы газетами, скрипели колёса экипажей, звенели колокольчики лошадей, но в его кабинете царила звенящая тишина. Он подошёл к окну, распахнул створку, вдохнул прохладный утренний воздух.

– Энн, – сказал он тихо. – Мы что-то упускаем. Картины исчезли не случайно. Кто-то хочет, чтобы мы не нашли связь.

Энн сидела на диване, аккуратно листая папку с записями из клуба «Люмен».

– Все женщины, что позировали для этих картин, исчезли. Их тела не нашли. Но есть одна странность: каждая из них была изображена с закрытыми глазами. А Клеманс – с открытыми.

– Значит, художник нарушил правило, – ответил Ланэ. – Вдохнул в неё жизнь. И, возможно, заплатил за это.

Он подошёл ближе, взглянул на записи. Между страниц лежала тонкая полоска бумаги с выведенной рукой Лорана фразой: «Если взгляд не отвечает, он ждёт.».

– «Ждёт» чего? – прошептала Энн.

– Второго взгляда, – ответил он. – Портрет всегда ждёт, пока на него снова посмотрят.

Вечером они вернулись в мастерскую художника. Сумерки обволакивали дом серым шёлком. За окнами журчала Сена, вдалеке мелькали огни мостов. Ланэ зажёг лампу и осмотрел стены. На полках, среди банок с краской и запылившихся кистей, лежал блокнот в тёмно-синей обложке. На первом листе – надпись: «Опыт с дыхательной эмульсией».

Он пролистал страницы. Почерк нервный, неравномерный.

>> 15 марта. Новый пигмент реагирует на выдох. Если направить поток воздуха – оттенок теплеет. Возможно, душа действительно оставляет след, если успевает вдохнуть последней.

>> 17 марта. Клеманс боится. Говорит, глаза на холсте смотрят на неё. Я стараюсь не встречаться взглядом. Но когда ухожу – чувствую, что за мной следят.

>> 20 марта. Смешал краску с эфиром. Она стала дышать. Я слышу её ночью. Маятник часов идёт неровно. 11:47. Всегда одно и то же время.

>> 22 марта. Если я умру – пусть тот, кто придёт после, не трогает полотно. Пусть оно само решит, когда закончить портрет.

Ланэ закрыл блокнот, почувствовав, как по коже пробежал холод.

– Он знал, чем рискует, – сказал он. – Это не просто техника. Это эксперимент с самой жизнью.

Энн стояла у мольберта. На холсте под слоями краски проступал другой контур – мужской силуэт.

– Здесь двое, – сказала она. – Женщина и мужчина. Он писал их вместе, но потом пытался стереть.

– Или спрятать, – поправил Ланэ.

Он подошёл ближе, наклонился. Запах краски был едва уловим, но свеж.

– Она всё ещё теплая.

– Прошло три дня после смерти, – сказала Энн.

– Время здесь не движется, – тихо ответил он. – Оно ждёт.

Вдруг лампа дрогнула. По стене прошла тень. На мгновение показалось, что картина дышит – холст едва заметно подрагивает, будто внутри него кто-то медленно вдыхает воздух. Энн отступила.

– Господин Ланэ…

– Тише, – сказал он. – Слушайте.

В тишине слышался слабый шорох, похожий на вздох. Затем – тихий стук, как если бы маятник часов вновь ожил. Эдигар подошёл к часам. Стрелки стояли на 11:47.

Он провёл пальцем по циферблату, и стекло дрогнуло под его рукой, будто живое.

Энн побледнела.

– Мы должны уйти.

– Нет, – сказал он. – Мы должны понять.

Он вынул из кармана часы – свои, старые, карманные, с треснувшим стеклом. Стрелки тоже стояли. 11:47.

В эту секунду из коридора донёсся скрип. Кто-то прошёл по полу, не касаясь досок. Воздух стал холоднее. Картина чуть накренилась. На мгновение им показалось, что глаза женщины на полотне моргнули.

Энн вскрикнула и схватила Ланэ за руку.

– Вы это видели?

– Видел. – Он медленно опустил её руку. – Она хочет, чтобы мы смотрели. Чтобы её видели. Это условие.

Он сделал несколько шагов к холсту. Тень от лампы дрожала по его лицу.

– Красота должна знать, что её видят, – произнёс он. – Он писал это в своих письмах. Но если красота осознаёт себя, она становится чудовищем.

Ветер сорвал занавеску. На подоконник упал клочок бумаги. На нём – отпечаток пальцев, и фраза: «Вторая тень не спит».

Энн посмотрела на него.

– Что это значит?

– Что у картины есть отражение, – ответил он. – И, возможно, оно где-то уже проснулось.

Лампа погасла. В мастерской остался лишь лунный свет. На лице женщины в картине тень превратилась в улыбку.

Глава 2. Галерея теней

Париж словно смещался изнутри, как зеркало, в котором отражение чуть-чуть опережает реальность. С утра город был залит солнцем – резким, обманчивым, от которого не теплее, зато тени кажутся гуще. Тени в Париже были особенные: они пахли пылью, сыростью, чернилами, и чем дольше на них смотришь, тем яснее чувствуешь, что они наблюдают в ответ.

Эдигар Ланэ стоял у входа в галерею «Люмен» – место, куда не вели ни афиши, ни адреса на стенах. Его вывеска существовала лишь для тех, кто знал, куда смотреть. На сером фасаде старого здания, зажатого между лавкой антиквара и аптекой, было выбито едва различимое изображение солнечного диска, перечёркнутого тонкой линией – тот самый знак, что был на сургучной печати письма.

Внутри пахло железом и пылью. Воздух стоял неподвижный, как в часовом механизме, у которого вынули маятник. Звуков почти не было – ни разговоров, ни шагов. Только редкие щелчки, будто где-то в глубине здания кто-то переворачивал страницы.

У входа их встретил мужчина средних лет в черном сюртуке, с руками, тонкими, как пергамент. Он не спросил имён.

– Господа приглашены?

– Нет, – ответил Ланэ. – Но приглашения не всегда обязательны, когда речь идёт о смерти.

– Ах, вы о художнике? – мужчина слегка улыбнулся, не показывая зубов. – Тогда, может быть, вы уже знаете цену входа.

Энн насторожилась.

– Какую цену?

– Простую. Каждый, кто входит, должен пожертвовать одну правду о себе. Мы храним их в архиве, – ответил он. – Без этого «Люмен» не впускает.

Эдигар взглянул на Энн – в её глазах мелькнула тень раздражения.

– Пожертвовать правду, – повторил он. – Значит, соврать?

– Напротив, – мужчина чуть поклонился. – Значит, перестать ею владеть.

Он указал на стол у стены, где стояли чернильница и перо. Бумага была тонкой, полупрозрачной.

– Пишите то, что не хотите, чтобы знали другие.

Энн подошла первой. Её рука чуть дрожала, когда она опустила перо в чернила. Несколько секунд – и короткая строка исчезла под складкой бумаги. Она не сказала ни слова, лишь посмотрела на Ланэ.

Он написал тоже, не раздумывая. «Я позволил погибнуть невиновному». Чернила легли чётко, аккуратно, но, когда он поднял взгляд, бумага была чистой. Лишь на миг в свете лампы проступили слова – и исчезли.

– Добро пожаловать в «Люмен», – произнёс привратник.

Они прошли через коридор, обитый бархатом, где стены поглощали шаги. Галерея начиналась внезапно – просторный зал без окон, освещённый лампами, закрытыми чёрными абажурами. Свет был тусклый, рассеянный, как умирающее пламя свечи. Картины висели в полумраке, каждая под стеклом, на котором виднелись следы дыхания.

Энн провела пальцем по одной из рам – на стекле остался след, словно запотевшее зеркало откликнулось на прикосновение.

– Здесь холодно, – сказала она тихо. – И будто кто-то наблюдает.

– Возможно, наблюдает, – ответил Ланэ. – В этих залах искусство не просто выставляют. Им обмениваются.

На одной из стен висел портрет женщины в чёрном. Глаза были опущены, но из-под ресниц струился тонкий луч света – будто художник попытался нарисовать взгляд, уходящий вглубь картины. На табличке под рамой было выбито: «Clémence D.» – Клеманс Дюваль, та самая натурщица.

Энн едва не вскрикнула.

– Это она…

– Да, – тихо произнёс Эдигар. – Только здесь она улыбается.

В зале было несколько посетителей, но все молчали. Каждый стоял перед своим холстом, будто на исповеди. В углу тихо играла музыка – фисгармония без исполнителя, клавиши нажимались сами.

Из боковой двери вышел мужчина в тёмном бархатном жилете – высокий, с тонкими чертами лица и глазами, в которых отражался свет ламп.

– Господин Ланэ, – произнёс он с лёгким акцентом. – Я ждал вас. Меня зовут Шарль Вейлер, куратор «Люмэна».

– Ждали?

– Да. Париж говорит о вас. Вы ищете ответы там, где остальные ищут оправдания. И если вы пришли из-за художника Де Севра – боюсь, вы не найдёте здесь тела. Только следы.