Ткань судеб

Аталея Вистерия

Ткань судеб

Знакомство

Я не люблю родильные дома.

В них слишком много звуков, слишком много жизни – она бьётся здесь неуверенно, как мотыльки о лампу, и от этого воздух кажется густым, липким. Я всегда чувствую себя неловко, когда прихожу встречать новых подопечных.

Сегодня мне поручено сопровождать рождение близнецов. Я вижу их нити ещё до того, как врачи перерезают пуповину. Одна – чистая, ровная, почти прозрачная, с одним единственным, но большим болевым узлом; её легко читать, как линию на ладони. Вторая – сгусток таких узлов, в них пульсирует напряжение, как в жилистой руке. Судьба у таких детей редко бывает лёгкой: узлы затягиваются на каждом выборе, и любая попытка их распутать оставляет ожоги.

Я стою в углу, где тень длиннее света. Под плащом – крылья, но я не расправляю их. Они всё равно слишком заметные. Сталь не прячется – она отражает. А отражение – это напоминание. Одна ошибка – и ты исчезаешь без следа. Когда-то они были белыми. Теперь – цвет прощения, или, как предпочитают говорить Наблюдатели, «второго шанса». Но я знаю, что это ложь. Стальной цвет – не милость. Это клеймо: тебе разрешили существовать, но не жить.

– Иллар! – позади звучит голос, лёгкий, как колокольчик.

Даже не оборачиваясь, я знаю, кто это.

Он произносит моё имя так, будто мы друзья.

Белокурый, сияющий, с наивной улыбкой. Слишком молодой, чтобы понимать, что небеса редко улыбаются в ответ. В его глазах свет отражается сильнее, чем во всех зеркалах этого места. Он так переполнен любовью, что не может удержать её внутри. Очередной дурак. Каи.

Он подходит ближе, и воздух теплеет.

– Посмотри на них, – шепчет он. – Они прекрасны. Даже время будто затаило дыхание, любуясь ими.

Девочка – спокойная, как вода без ветра. Мальчик сжал крошечные пальцы в кулак, будто уже готов драться с миром. Я опускаю взгляд. Имя моей подопечной уже проступает в Ткани – Эллен. Я видел его раньше: ровная судьба, с одним роковым событием. Но у нее достаточно воли к жизни, чтобы справится с ним. Я помогу ей в этом.

– Они будут смеяться, – вдруг говорит Каи. – Я слышал их смех ещё до рождения.

– Ты слышал биение сердца. Не путай музыку жизни с её эхом.

– А если всё-таки смех? – он улыбается, глядя на детей.

– Тогда пусть смеются, пока могут.

Он замолкает, но я вижу – не слушает. Его внимание целиком поглощено мальчиком – Рэем. Он уже решил, что будет его щитом. Слишком самонадеянно.

– Не привязывайся, Каи, – говорю я наконец.

– Почему?

– Потому что привязанность делает хранителя слепым.

– А без неё – зачем мы?

Он спрашивает без вызова, искренне. Я не отвечаю. Потому что ответа нет. Я когда-то задавал тот же вопрос – и перестал видеть небо.

В комнате становится светлее. Я ощущаю, как Наблюдатели проходят по верхнему уровню – их присутствие всегда как холодный ветер. Они фиксируют появление новых связей, проверяют силу нитей. Между колыбелями мальчика и девочки уже тянется тонкая нить – двойная, переплетённая, как дыхание. Я вижу, как она дрожит, и понимаю: их судьбы будут связаны до конца.

– Видишь? – тихо говорит Каи. – Даже Ткань знает, что они неразделимы.

– Ткань ничего не знает. Она просто тянется.

Он поворачивается ко мне, будто впервые замечает, что я не верю в то, чему нас учили.

– Ты когда-нибудь любил своих подопечных, Иллар?

Я усмехаюсь.

– Любовь не входит в обязанности хранителя.

– Может, поэтому у тебя крылья стальные.

Он произносит это спокойно, без злобы. Но слова режут. Я не показываю. Просто отступаю в тень, где свет не достаёт до лица.

Снаружи падает снег – густой, вязкий. Снег всегда падает тихо, будто боится разбудить живых. За стеклом женщина держит ребёнка на руках, сжимает его так, будто кто-то может вырвать. Люди всегда боятся потерять. Даже то, что им не принадлежит.

Когда-то я тоже верил, что в этом мире можно что-то изменить. Я попытался – и получил стальные крылья.

Каи наклоняется к стеклу, шепчет что-то Эллен. Я не слышу слов – только их мягкий ритм. У молодых хранителей всегда одинаковые обещания: «Я буду рядом. Я не позволю». Но Ткань не терпит таких фраз. Каждая – как мелкий надрез.

– Думаешь, сможешь уберечь его? – спрашиваю.

Он кивает:

– Да. Я должен.

– Ты не должен делать больше, чем от тебя требуется.

– Тогда я не хранитель.

Он говорит это почти шёпотом, но для меня звучит как приговор. Слишком знакомый.

Я отворачиваюсь к окну. Хлопья снега медленно кружатся, будто само небо пытается стереть следы появления близнецов. Один из них тает на стекле дольше остальных – как время перед бедой. Нить Рэя звенит тоньше, чем должна: такая струна любит лопаться на резком повороте.

Я знал, что эта история закончится плохо.

Я просто ещё не знал – для кого именно.

То что должно было треснуть

Люди быстро взрослеют – иногда даже слишком. Для нас время тянется иначе, но я чувствую его в том, как меняется взгляд Эллен: становится твёрже, как лёд, в котором больше не отражается солнце.

Она заканчивает школу. В тот день я стоял в тени за спинами родителей, которые хлопали, улыбались, снимали на телефоны. Эллен не улыбалась. Она просто смотрела вперёд, будто уже знала, что всё это – декорации перед чем-то настоящим.

Её брат, Рэй, на церемонию не пришёл. Он перестал появляться дома несколько месяцев назад. Каи, как и всегда, пытался скрывать следы: убирал запах дешёвых сигарет из одежды, стирал кровь с его кулаков, перекладывал купюры в чужие карманы, чтобы никто не заметил долгов.

Он думал, что спасает.

А на деле – лишь продлевал гниение.

Эллен всё равно ждала. Не потому что верила – просто по привычке. Вечером, когда она задула свечу на торте, её нить дрогнула – тонко, почти незаметно.

Я понял: внутри что-то треснуло. Но она не ломается – она сбрасывает старый панцирь, чтобы вырасти в новый. Без брата.

Я помню, когда связь между ними натянулась так сильно, что ещё немного – и она лопнет. Это случилось два года назад. Рэй, как всегда, задолжал кому-то денег. Но в тот раз он достиг дна. Его «малолетние кредиторы» засмотрелись на Эллен и готовы были простить часть долга за ночь с ней. И он согласился. Продал сестру.

– Да ладно, сестрёнка, неужели тебе совсем меня не жаль? – Рэй говорил с той тягучей наглостью, что рождается из безысходности.

Он выглядел измученным, но глаза горели – от страха, от злости, от чего-то ещё. – Ты же ничего от этого не потеряешь, а меня они могут убить, – он состроил грустное лицо, но под ним я видел гнусную, довольную улыбку.

Мерзко.

Я мог бы нашептать Эллен твёрдое «нет», но не стал. Она сама вершит свою судьбу, а я лишь слежу, чтобы прожила столько, сколько ей положено.

Эллен молчала, потом тихо сказала:

– Мне не жаль тебя. Ты сам себя до этого довёл, а теперь что? Расплачиваешься членами семьи? Я не буду отвечать за твои ошибки. Ты уже не маленький ребёнок.

После этого она ушла жить к подруге на несколько дней, чтобы не пересекаться с братом.

Эта девочка не всегда была такой.

Когда-то она подставляла плечо. Извинялась за него перед учителями, заступалась, когда его ловили на драках. Я помню, как однажды её избили – просто потому, что Рэй задолжал тем, с кем не стоило связываться. Она не заплакала. Только сказала в пустоту, но будто обращалась ко мне:

«Я не хочу, чтобы он боялся.»

Тогда она ещё не понимала, что страх – не всегда наказание. Иногда это последняя преграда.

Потом глаза у неё открылись.

Она поняла, что брат никогда не волновался за неё, не помогал, не любил. Скорее – пользовался тем, что рядом есть кто-то, кто умеет прощать.

Каи стоял рядом с Рэем, как и всегда. Он всё ещё защищал его – от людей, от мира, от самого себя. Только вот сам мир уже не нуждался в участии ангела: люди научились убивать медленно – таблетками, алкоголем, сигаретами и деньгами.

Я видел, как Каи страдает. Он хотел спасти, но оберегал не душу, а оболочку. И с каждым днём эта оболочка трескалась всё больше.

Иногда его накрывает прошлое.

Каи вспоминает день, когда Рэй упал с дерева и вывихнул руку. Тогда он, вопреки правилам, подхватил мальчика на лету. «Я не дам ему упасть», – сказал он тогда, уверенный, что поступил правильно.

Теперь всё повторяется, только дерево выше, а падение неизбежно.

Эллен тоже вспоминает. Её детство пахнет дождём, старым тетрадным клеем и вечно порванными брюками брата. Она помнит, как мама плакала на кухне, а Рэй кричал, что уйдёт, что не вернётся.

Она не знала, что однажды эти слова перестанут быть угрозой.

Люди часто говорят, что семьи держатся на любви. Я видел сотни таких нитей. Любовь исчезает первой. Долг живёт дольше, но тоже истончается.

Каи всё ещё не верит. Он сидит на краю кровати Рэя, когда тот спит под действием таблеток, и гладит его по волосам, как ребёнка. Всё ещё шепчет:

– Ты справишься.

А я вижу: не справится. И не должен.

Рэй прожигает своё время так быстро, что даже его нить дрожит иначе – неровно, обрывками.

Эллен живёт медленно. Она поступила в университет, сняла комнату. Делает всё, как надо: без восторга, но с внутренней дисциплиной, которую я всегда в ней чувствовал. Она не ждёт чудес – просто живёт. Иногда сжимает кулаки, когда мир снова напоминает ей о брате. Она научилась не плакать.

Каи – нет.

Он всё ещё верит, что Рэя можно вернуть.

И каждый раз, когда я вижу, как он стоит над ним – в полутёмной комнате, среди бутылок и разбитых телефонов, – мне кажется, что именно Каи сейчас нуждается в спасении.

Но я не вмешиваюсь.

Это не мой узел.

А снег за окном всё тот же, что и восемнадцать лет назад. Только теперь он падает не как обещание, а как память.