Исповедь следователя

Арм Коста

Исповедь следователя

Глава 1

Знаете ли вы, что значит быть следователем? Это – не иметь ни спокойного сна, ни праздника в кругу семьи; это – называть свое существование жизнью на жалкие триста тысяч песо в год, отдавая дань налогам, и при этом, почти с улыбкой мученика, уверять окружающих, будто твоя стезя – благородна и романтична. Но истина, как всегда, – мрачнее.

Быть следователем – значит шаг за шагом погружаться в отвратительный ад человеческих преступлений. Это работа, которая извращает душу, лишает ее последних искр самоуважения. Она толкает вас в безумное подозрение: в каждом лице прохожего вы начинаете угадывать серийного убийцу, в каждом взгляде ребенка – запуганную жертву насильника, в каждом жесте – жест наркоторговца, чья рука готова протянуть вам дозу. Вместо того чтобы свободно гулять среди людей, как среди братьев, вы скользите мимо них, как по узкому мосту, переброшенному через бездну, полной демонов, тянущих к вашим ногам корявые пальцы. Такова – работа следователя. Не служение закону, а проклятие, которое давит, душит и медленно, неотвратимо уничтожает в человеке все человеческое, превращая кровь в желчь.

Зачем, Рамон, тебе, в двадцать три года, понадобилось после университетского образования искать себе приют в правоохранительных органах – в мрачном месте, где Бог давно замолчал, где Его свет иссяк, оставив после себя лишь холодную тень закона? Почему ты избрал путь сорной травы, выросшей на пепелище совести, а не путь ахуэхуэте, питаемого дыханием реки? Я часто думал об этом. Думал с упорством, с каким больной прижимает ладонь к незаживающей ране, надеясь – не исцелить, но хотя бы ощутить ее живую боль. И все же теперь мне кажется, что я способен разгадать эту загадку – не умом, а собственной судьбой. Но… на каком опыте, Боже мой! Кто поверит в него? Кто осмелится признать, что столь безумное, столь страшное – могло выпасть на долю одного смертного? Никто. Никто не поверит – и, быть может, именно потому это правда.

Впрочем, я знаю – многие живут под тем же неумолимым гнетом, в тех же темных условиях, что и я. Они, быть может, и сознают временами, что опутаны сетью порока, – но слишком слабы духом, чтобы порвать те нити, в которые сами себя вплели.

И все же я сомневаюсь: извлекут ли они урок, данный мне столь страшным образом? Примут ли участие в той же суровой школе, где учителем является сам Судия, чье молчание – громче грома?

Познают ли они когда-нибудь тот необъятный, деятельный Разум, что непрестанно трудится в безмолвии, направляя вселенную? Познают ли они Вечного, Живого Бога – не отвлеченного, не книжного, а Действительного – так, как я был принужден познать Его всеми фибрами своего мыслящего существа? Если да – тогда мрак их судеб просветлеет, и то, что ныне кажется бездной несправедливости, обернется мерой неизреченной справедливости.

Но я не питаю надежды – ни убедить, ни просветить своих собратьев по плоти. Я слишком хорошо знаю их упорство, ибо сам им заражен. Было время, когда моя горделивая вера в собственную силу казалась неколебимой – ни одним человеческим существом, ни даже высшей, паранормальной волей нельзя было поколебать ее. И теперь, взирая на других, я узнаю в них прежнего себя – ослепленного, самоуверенного, непокорного. И потому я пишу не как учитель, не как пророк, а как свидетель.

Я лишь намерен поведать некоторый случай из своей жизни – по порядку, как он произошел, – предоставляя более дерзким и просвещенным умам разгадывать загадку человеческого бытия… и бытия Сатаны.

Это случилось двадцать восьмого октября – в день, когда поминают всех, погибших насильственной смертью. С раннего утра и до позднего вечера я трудился, упрямо вгрызаясь в бумажную рутину, в ней можно было укрыться от самого себя. Я не хотел возвращаться в дом – холодный, безжизненный коробок, что достался мне от отца, умершего от рака легких. Дом этот стоял, как надгробие над памятью о счастливой полной семье. Жены у меня нет. Девушки – тоже. Да и откуда им взяться? Кто захочет связать свою жизнь со следователем, чьи нервы пропитаны алкоголем, а душа – усталостью? Женщины отворачиваются от меня; я читаю презрение в их глазах, как приговор. Все мои попытки завести семью оборачивались жалкой насмешкой. Порою мне кажется, что даже Бог – или, быть может, тот, кто стоит на противоположной стороне, – проявляет больше милосердия к заключенному убийце, чем ко мне.

Войдя в мой кабинет, шеф швырнул на стол стопку бумаг, упал в кресло и выругался. Это облегчало его; и хотя дело, с которым он пришел, потом оказалось по-настоящему ужасным и отвратительным, оно не стоило слез. Но сильное, грозное ругательство было для начальника тем же, чем для расстроенной женщины бывают слезы – своеобразным лекарством, позволяющим выжить в минуту бессилия. Я подозревал, какое это было дело, и не ждал никаких приятных известий. И все же решился спросить, рискуя собственным спокойствием: не то ли это дело, о котором я догадываюсь? Внутри меня бушевало предчувствие беды, и без сомнения, ответ шефа оказался страшен. Я колебался; каждое слово, которое я произносил, давалось с трудом, прежде чем согласиться выехать на место преступления.

– Ты веришь в чертовщину, Рамон? – почти кричал он.

– Конечно же, нет, – ответил я не раздумывая.

Ветер со свистом ворвался в кабинет, пронзая воздух ледяными струями – холодный, как дыхание смерти, и острый, как игла, вонзающаяся под ногти. Он завыл в пустых углах, заглянул в каждую щель, словно сам мрак решился вторгнуться в этот мир. Начальник полиции дрожал, не только от холода, но и от чего-то более глубокого, невидимого. Он нагнулся к папке, пальцы его слегка дрожали, и приготовился открыть ее, словно к открытию приговора, в котором сплелись ужасы, от которых трепещет душа. Едва начальник открыл папку, как из нее вывалился снимок. Сердце мое дрогнуло, и холодный ужас сжал грудь – фото, сделанное камерой, запечатлело кошмар, который нельзя было забыть.

– Господь Всемогущий! – вырвалось у меня, почти шепотом.

Я с дрожью взял папку и, глубоко потрясенный, начал читать описание места преступления. Оно было коротким, составленным, очевидно, в спешке, дрожащей рукой полицейского. Но каждая строчка, каждый невнятный штрих казался мне пророчеством, окутанным мраком, и я ощущал, как сама тьма опускается на комнату вместе с этим зловещим документом.

Погруженный в мрачные мысли о природе зла и своей судьбе, я не сразу заметил, как оказался возле своей машины. Холодный ветер, пробирающий до костей, словно пытался вырвать меня из омута размышлений. Но даже он не мог заглушить тот странный смех, что доносился из пустоты.

Приведя, не без усилия, в некоторый порядок свои мысли, я сел в машину и перечитал каждое слово рапорта, взятого у начальника. Мое изумление росло с каждой строчкой. Сходил ли я с ума? Или меня начинала терзать горячка? Могло ли это быть правдой – такое невероятное, такое чудовищное известие?

Если это и вправду было правдой… Боже мой! При одной мысли об этом у меня закружилась голова, и только сила воли удержала меня от обморока. В отчете говорилось, что тринадцатого числа этого месяца из детского приюта при монастыре святой Долорес пропал шестилетний мальчик по имени Диего – аутист, круглый сирота. Его исчезновение сперва сочли побегом, но дальнейший осмотр превратил обычное дело в нечто, от чего стынет кровь. В зале детского дома, под самым куполом, где висел деревянный крест, теперь торчали его обломки, перевернутые и вбитые в пол. Стены были исписаны странными знаками – не словами – кощунственными символами, выведенными кровью. Среди них особенно выделялось одно слово – на искаженном мексиканском наречии, древнем и грубом, – имя, которое не произносят вслух. Имя, от которого, казалось, екает душа. Но страшнее всего было то, что в центре зала на полу мелом была нарисована дьявольская звезда. В каждой ее точке стояли детские игрушки, как будто невидимая рука разыгрывала с ними черную литургию. Я перечитывал строки вновь и вновь, не веря им, – и все же понимал: если хоть половина этого правдива, то не полиция должна туда ехать, а экзорцист. И я ехал по дороге и громко смеялся; смеялся так же, как раньше бранился – просто чтобы облегчить свои чувства. Кто-то засмеялся в ответ смехом, казавшимся смехом маленького мальчика. Я внезапно остановился, пораженный смутным страхом, и прислушался.

Дождь хлестал по лобовому стеклу, ветер бушевал, как сварливая жена. Машина дрожала, будто от холодной лихорадки. И все же… среди этого нестройного шума, сквозь свист и шорох, я мог бы поклясться, что различил детский смех, кто-то, притаившись на заднем сиденье, хихикал. Я резко оглянулся – никого. Только тусклое отражение моих собственных глаз в стекле.

– Это, должно быть, мое воображение, – пробормотал я и с горечью усмехнулся. – Да… пора, пожалуй, завязывать с выпивкой. Но в ту же секунду мне показалось, что в зеркале заднего вида кто-то слегка шевельнулся – или это лишь игра света от фар, отраженных в мокром асфальте.

Мои мысли непрестанно крутились вокруг жуткого содержимого папки, но машина уже неслась по тёмным улицам. Через полчаса пути стрелка спидометра замерла возле ворот приюта – места, где началась эта история…

Кипарисовая дверь медленно отворилась, скрипнув, жалуясь на свое долголетие. Из окутывавшей меня темноты я мог заметить тонкую высокую фигуру, стоящую на пороге. Я хорошо помню то странное впечатление, которое на меня произвело само очертание этого, едва различимого, образа юной послушницы. С первого же взгляда такая неземная величественность в росте и манерах приковала тотчас все мое внимание.

– Сестра Люсия?

– Да.

– Я ожидал увидеть совершенную старуху.

– Что вам нужно?

– Позвольте войти. Меня зовут Рамон Хименес. Я из полиции.

Высокая невеста Христова сделала шаг или два назад, и звучный голос с оттенком печали произнес:

– Входите. Только не шумите.

Я попросил ее проводить меня туда, где, по всей вероятности, произошел акт святотатства, после которого исчез ребенок. Монахиня шла быстро, почти бесшумно, и складки ее темной ризы колыхались, словно тени, оторвавшиеся от стен. Я знал, что должен был заговорить, произнести хоть слово – из вежливости, из человеческой необходимости, – но не мог. Какое-то особенное, странное, почти бесовское раздражение сдавливало мне горло. Оно не имело причины и потому было тем страшнее. Тишина этого места давила на разум, пробуждая темные чувства, которых я не знал в себе. Я шел следом, избегая смотреть ей в спину, будто боялся, что увижу не монашеский силуэт, а нечто иное. Мне не хотелось оскорблять служительницу Божью своим присутствием, но еще больше – оскорблять собственный рассудок мыслью, что я боюсь. Боюсь Дьявола в обители Бога.

– Это ведь вы заявили в полицию об исчезновении? – с усилием спросил я, словно стряхивая с себя наваждение, делавшее меня до этого немым.

– Да, – ответила она, тихо, но в этом «да» звучала усталость и что-то вроде смирившегося страха.

– Из вашего монастыря раньше… сбегали дети? – я старался говорить ровно, но голос все равно дрогнул.

Казалось, вопрос этот застыл между нами, как холодный клинок.

– Сбегали? – томный голос обитательницы монастыря завибрировал серебристыми звуками. – Дети не сбегают отсюда, сеньор полицейский, – произнесла она. – Скорее… они сбегают сюда. В этих стенах они получают защиту от насилия, наркотиков, жестоких законов улицы, кров над головой, питание, образование… – голос сестры смягчился, придавая особенную прелесть ее словам.

– То есть, вы считаете, что у мальчишки не было причин для побега?

– Более чем уверена.

– Вы наказываете сирот?

– Простите?

– Я спрашиваю, вы наказываете детей за непослушание?

– Телесные наказания – не по-христиански.

– Но действенно, – заметил я.

Она не ответила. В этот момент комната раскрылась передо мной. Дочь монастыря внесла лампу, – свет дрогнул передо мной. Сестра Люсия поставила ее на деревянный стол, и колеблющееся пламя осветило стены. Я думаю, я даже тогда чуть не воскликнул – от удивления или ужаса, – но не помню. Быть может, она тоже тогда сказала что-нибудь, – но я не слыхал и не обращал внимания на ее бормотания, так как я был поражен и неприятно очарован тем, что видел перед собой. И когда я смотрел прямо на эти кровяные каракули, нет – письмена, я думал, что мне никогда не приходилось видеть столько абсурда! С быстротой молнии у меня мелькнула мысль, чем могло быть это мистическое необъяснимое нечто. Проделками человека. Розыгрышем. Инсценировкой. Не более.

– У кого есть доступ к этой комнате?