О чём рыдают крокодилы

Денис Игумнов

О чём рыдают крокодилы

Мы отрезаны от мира. Вчера грохнуло так, что весь наш городок тряхануло, словно старый тарантас на кочку сразу четырьмя колёсами наскочил. Из-за леса вылезли жирные малиновые дымы, расползлись по небу, закрыли солнце. Для нас больше не существует смены дня и ночи – лишь один красноватый полумрак. Никто к нам приехать не может, ни мы никуда выбраться отсюда не в состоянии. Блокада. Да хрен бы с этой блокадой, если бы свадьбу не отменили. Мамаша моей невесты углядела в техногенном катаклизме, что обрушился на небо, некий тайный смысл, знак, сказала: «Негоже свадьбу играть, когда бог от людей отвернулся!», – она вообще религиозная тётка, с ней и её муж – здоровенный детина под два метра ростом, мрачный, всегда хмурый, словно дождевая туча, серьёзный, – слушал её беспрекословно: раз Ира сказала, что свадьбы не будет – значит так тому и быть. Точка.

А я Киру ещё со школы люблю (она на два года младше меня), больше десяти лет добивался – сначала, чтобы она внимание своё обратила на меня, а потом с мамашей её стал воевать, чтобы она меня за жениха стала считать, а не за простого кобелька, которому всё равно с кем. Добивался и добился, Ирина Степановна – тёща моя будущая, злобствующая – своё благословение всё-таки дала. Я и в армию успел сходить и дело своё открыть – автомастерскую, с банком насчитался, прибыли пошли, а всё мне был от ворот поворот. Не знаю, какой петух её в темечко клюнул, но месяц назад она назначила день свадьбы. Думаю, это Кира постаралась, поставила условие, а характер у неё будьте уверены, есть в кого, как говориться, – так-то она тихая, но если чего решит, то никто её уже не заставит отказаться, никто её не переубедит. Вот и мамаша её, скрипя своим сердцем, пошла её желанию на встречу. Что Кира дома говорила да какими словами, мне не докладывала, на эту тему не разговаривала, а я и не настаивал – зачем? – я и так от радости взлететь готов был. И тут такое. А Кира для меня – это… это… ну, словами не описать. Может, вопреки мамаши её, мы бы и поженились, но Кира с ней согласилась, сказала: «Потерпи, любимый, права мама, плохой это знак – такое небо. Вот кончится это скоро, тогда и свадьба, Ваня, будет». Ну да, а если не кончится, а если не скоро? Тогда что?

Между прочим, так, к слову, у меня с Кирой ничего такого ещё не было. Ну, вы поняли. Она свою честь умела сохранить, берегла себя для мужа. С одной стороны лестно, конечно, потому как я вроде бы её мужем должен стать, а с другой ей уже двадцать три года, что, согласитесь, как-то не совсем, по нынешним временам, понятно. Ну, это её мамаша всё. И вот теперь опять отсрочка. Должна сегодня у меня быть свадебная ночь, но вышло неизвестно что, совсем не свадебное. Да ещё эта подсветка дурацкая, идёшь по улице, словно в киселе плывёшь, словно розовые очки на глазах и гудение за горизонтом – то слабее, то сильнее. В общем, этой так называемой ночкой я не сомкнул глаз, уже как бы и реальность для меня разжижалась, ведения пошли. Показалось, что всего на минутку забылся, а оказалось чуть ли не на два часа. Выглянул в окошко: на улице мокро, прошёл дождь, а я и не заметил. Подошёл к холодильнику, достал бутылку водки, прямо из горлышка сделал три больших глотка – ненадолго полегчало. Вот так и ходил из угла в угол, курил – целую гору окурков построил в пепельнице за эту ночь, и во рту осел стойкий смрад никотинового перегара со странным фруктовым, что ли, привкусом – вот докурился, а.

Как только стрелки на часах показали семь утра, побежал в дом моей Киры. Решил так: чего бы мне это не стоило, упрошу Ирину Степановну, уговорю Киру. Ну, невозможно же! Так и рассудка можно лишиться. А если не уговорю, то пусть другого жениха ищут! Хотел позвонить Кире, предупредить, что скоро буду, а мобильник показал полное отсутствие сигнала (потом выяснилось, что связь рухнула во всём городе – катаклизм набирал силу).

Подхожу к её дому, а там столпотворение. Это-то в полвосьмого утра! Словно свадьбу всё-таки сыграли, но только без меня. Но вскоре мне стало не до шуток. Оказалось, на чёрную свадьбу пришёл посмотреть – на свадьбу со смертью. Этой ночью мою Киру убили…

Мать Киры на меня и не взглянула – увидев, зыркнула налитым кровью глазом и к себе ушла. В дом меня пустили полицейские, отвели на разговор к майору Градову Виктору Павловичу. Он мужик не плохой, я его знал, у нас его все знали – на весь город одно ОВД – и там он – единоличный хозяин. Встретил он меня не любезно.

А чего тут любезничать, когда такое случилось? Я прибывал в состоянии перманентного шока, душа моя онемела и не принимала факта. Я не верил, что Кира мертва. Нет, этого просто не могло быть. Мне всё время казалось, что вот сейчас она выйдет из-за этой двери, нет, покажется вот из-за этой занавески, а может быть зайдёт в зал, где стоял свадебный стол, ломившейся от деликатесов, подмигивающий цветным стеклом бутылок и графинов. Не знаю, почему ничего не было убрано, раз свадьбу отменили. Странно. Через зал меня два сержанта провели на кухню, где расположился майор, мимо её комнаты. Я едва смог побороть желание заглянуть к Кире в комнату, аж шейные позвонки заломило, лишь притормозил немного и сразу в ноздрях защекотал знакомый-незнакомый запах. И вот, замедлив шаг, проходя мимо приоткрытой двери её спальни, спальни моей любви, я ощутил лёгкий аромат чего-то прохладного, свежего, – не её аромат, чужой, да и вообще не женский, но отдалённо знакомый мне. Наверняка, кто-то из следственной бригады оставил. Неприлично так душиться, когда выезжаешь на место преступления, мне кажется. Но мы пришли, я оказался на кухне перед Градовым – оказался вместе с навязчивым запахом, между прочим. Мне даже показалось, что он чуть сильнее стал, что ли.

– Садись, Иван, – майор указал мне на табурет, стоявший перед столом, сам он сидел на обычном стуле со спинкой.

– Как Киру? – спросил я.

– Что – как? – переспросил майор.

– Ну, как её… ну, понимаете?

– Как убили?

– Да, – выдохнул я. Не знаю, почему меня сейчас именно этот вопрос, в первую очередь, интересовал, но о другом я и думать не мог.

– Задушили. Отец её утром обнаружил. Они вчера с матерью повздорили здорово, вот он утром и пошёл на переговоры, что ли, как они говорят. Ладно. Ты-то что можешь сказать?

– А что я могу сказать. Я со вчерашнего вечера никого из ни не видел. Как мне Ирина Степановна объявила, что свадьбы не будет, я с Кирой простился и пошёл к себе домой.

– Что, пешком? У тебя же машина.

– Да, признаться, я выпил вчера. Сами понимаете, ситуация такая.

– Понимаю. А люди говорят, что видели твой Хёндай этой ночью невдалеке отсюда.

– Что? – Вот это поворот, он что подозревает меня, что ли? – Какие люди?

– Не важно. Куда ездил?

– Никуда я не ездил. Дома сидел. Ждал.

– Чего ждал?

– Да как вам сказать, Виктор Павлович, думал о том, как нам дальше с Кирой быть.

– И что надумал?

– За этим сюда сегодня и пришёл.

– Понятно. Так куда же ты всё-таки ночью ездил?

– Слушайте, это ерунда какая-то. Не ездил никуда. Прям вот видели меня за рулём?

– Да нет, тебя не видели. Вроде бы твоя машина была, а кто за рулём не рассмотрели.

– А, понятно, – я внутренне чуть расслабился. Ну, хорошо, пускай майор выспрашивает, ищет – у него работа такая. А я ждать окончания его расследования не буду. Сомневаюсь, что найдёт убийцу, а вот я найду, потому что я, кажется, знаю, кто он.

– Разрешите? – спросил появившейся на пороге молодой полицейский. Где-то я его видел. Но где? Совсем у меня голова перестала соображать.

Кивком головы майор разрешил сержанту войти. На кухню боком – такой масштабный паренёк, гора, а не человек, – протиснулся полицейский.

– Товарищ майор, вот, под окном спальни нашли, – сказал сержант и положил на стол перед начальником целлофановый пакет с тремя окурками. Не простые сигаретки, а сигариллы – коричневый фильтр с золотым кантом, коричневая рубашка. Примечательно. Я снова почувствовал во рту специфический привкус ароматизированного табака, который утром мне во рту показался, хотя сам курил только обычные сигареты, а здесь, как увидел окурки, так призрак их вкуса на языке заплясал – вот что значит самовнушение.

В морг меня не пустили. Я хотел бы Киру увидеть ещё раз, перед тем как её закопают. Когда я пришёл утром к ней в дом, тело уже увезли, а после беседы с майором, я сразу в морг поехал, узнав, что Кира там. А мне отказали, сказали, что только родственникам разрешено, а я, получается, никто, несостоявшийся жених. Ладно, это мы ещё посмотрим, кто там никто, а кто кто.

Я знал только одного человека, настолько выпендривающегося, что он даже курил не просто абы какие сигареты, а предпочитал сигариллы. Он вообще, сколько его помню, играл во франта: носил широкополые шляпы по типу ковбойских, обожал замшу и стилизацию под кожу крокодила (на настоящего крокодила денег не хватало) в вещах своего гардероба, щеголял в казаках и смолил вот эти почти всегда ароматизированные табачные палочки. Артур Моршанцев. Артурик. Друг мой, между прочим, раньше – раньше другом был, а потом стал лютым недругом. Он ещё в младшей школе эстетствовал – то красный шарф на шею накрутит, то в футболке с аппликацией голого Эйнштейна придёт, то, поймав обычную крысу, выкрасит её в жёлтый кислотный цвет и девочкам в туалет подбросит. Затейник и балабол.

Поссорились мы с Артуриком из-за Киры, он тоже на неё запал – одновременно со мной, ещё в школе – ну, почти одновременно, я всё же на две недели раньше стал за ней «ухаживать» – может быть, это его и зацепило? Никак он не хотел мне уступать. Пришлось ему рожу два раза чистить. Пыл свой Артурик поумерил, но своих подкатов к ней, насколько я знаю, он не прекратил. При любом удобном случае показывал ей своё расположение. Пробовал действовать через её родителей, но куда там – Артурик мамаше не нравился на степень «не больше, чем полностью». И работал он в универмаге – отделом шмоток заведовал – для матери Киры это вообще не о чём. И да, стиль его ей совсем не нравился, хотя Артурик от невнимания женского пола не страдал – был ещё тот похотун. Что поделать, велись на него наши местные барышни – с его вычурным, не здешним стилем казался он им, наверное, пришельцем из другого, сияющего неоном и золотом мира – мира больших гудящих ночной жизнью городов, дорогих иномарок, французского шампанского и фуагра. Ну, обычна история для провинции. Хорошо, что Кира была другая. Хотя теперь… чего уж там. За что наши девки смотрели на Артурика словно на небожителя, за то же самое наши мужики его, мягко говоря, не любили. Но знаете, Артурик вроде и не боец, но защитить себя мог, он физически крепкий, хотя в настоящем лютом махаче бестолковый, поэтому, например, мне, чтобы его размотать, не надо выше головы прыгать – он это прекрасно знал, двух раз ему хватило, – действовал в отношение меня он теперь исподволь. По Кире он с ума сходил, для него она была недостижима, как для лисы виноград, но в отличие от басни, он от своей мечты отказываться не собирался. Сука.

Конечно, он не мог упустить такого случая! Свадьбу отметили, жениху – то есть мне, – от ворот поворот, а он тут как тут – предлагает в качестве замены на брачную ночь себя, красавца эдакого. Я же знаю, как он мыслит! Точно, он прямо-таки был уверен, что у него в этот раз всё с Кирой получится. Приполз ночью к ней под окно, покурил, дождался, когда она ляжет спать – а ночь душная была, окошко открыто, – и вот он, герой-любовник! Не вышло, да и не могло с Кирой такое прокатить, а Артур настойчив, а она тверда в отказе и… ну, не знаю, что там конкретно случилось, но он, скорее всего, с перепугу, не рассчитав сил, задушил Киру. Испугался, гад, что она позовёт на помощь и тогда ему точно несдобровать.

О том, чтобы сдать Артура майору я даже и не думал, всё, о чём я сейчас думал – это наказание, достойное такой твари, – по заслугам. А что полиция? Да они, может, и арестовать бы его и не смогли – не нашли бы достаточного количества улик. Ну, окурки – мало. Так ещё под утро ливень прошёл, все следы смыл. Ревность, состояние аффекта – но это если бы суд состоялся, срок как за кражу бутылки коньяка в супермаркете, а так я более чем уверен, что до суда бы дело не дошло.

Самое трудное для меня – это дождаться вечера. Хотя, что утро, что вечер – всё едино – неестественные тени, малиновое марево и гул. Не знаю, наверное, три пачки искурил пока ждал. Народу на улицах почти не стало, в окнах домов зажегся свет, пора было двигать – вершить правосудие.

Артурик жил на самой окраине, недалеко от завода, производящего трубы – наше градообразующее предприятие – я, памятуя о разговоре с майором, когда он говорил о том, что вроде мою машину видели недалеко от дома Киры, пошёл пешком – передвигался переулкам-закоулками, чтобы никого не встретить, хотя мне, по большому счёту, было всё равно – лишь бы его достать, а там хоть потоп. Уже на подходе к его дому город обесточили. Не знаю, что там случилось, но наша электроподстанция заглохла – как потом выяснилось, ей перестали давать энергию с ТЭЦ. А ТЭЦ – это уже за границей, за пределом, туда, куда жителем нашего городка хода не было – и что там происходило, мы тоже могли только догадываться. Раз – и в окошках свет погас. Не очень-то это и хорошо – сейчас народ на улицу повалит, узнавать, что случилось. Я ускорился и успел до массового исхода народа из квартир.

Частный дом Артурика стоял окружённый пышным яблоневым садом – это был дом его бабушки с дедушкой, а когда они умерли, он его себе забрал, съехав от родителей, у которых квартира была в многоквартирном доме в центре, где и я раньше жил. Калитка оказалась открыта, собак Артурик не держал – уважал лишь кошек, раньше у него кот жил, а как сейчас – не знаю. По вымощенной камнем дорожке, укрываясь в тени нависающих над ней крон я шёл к аккуратному, словно пряничному, домику. Сначала там, внутри дома темно было, а потом по стеклам стали пробегать жёлтые блики. Угу, свеча, Артурик зажёг свечу и ходил с ней по дому.

Дверь в дом, как и калитка, оказалась открыта. Артурик чувствовал себя в безопасности. Зря, такие гады не должны себя нигде так вольготно чувствовать. Это его ошибка, не единственная, но, возможно, роковая. В самом доме было не так уже темно – такая скудная подсветка из окон создавала этакую дымку – по углам тьма, а по центру малиновый туман. Из-за угла показался огонёк, а за ним, словно само по себе, словно в воздухе плыло, лицо Артурика – вытянутый овал, гордый, высокий лоб, большие карие глаза, отражающие неверный свет свечи, яркие, пухлые губы порочного рта. Ух, как же я его ненавижу!

Я с собой взял кастет – от времён безбашенной юности у меня оставался, пылился на антресоли, пригодился, а с ним пригодилось ещё кое-что. Правый на скачке Артурик пропустил, вообще ничего не понял – не ожидал, что к нему в дом кто-то проник, уверен, что он и меня-то не увидел. БАЦ! – нокаут. Удар пришёлся за ухо – чётко, точно, но не до крови – кастет не порвал плоть. Но нет, так просто не отделается. Я оттащил его в комнату, посадил на стул, крепко привязал – верёвку я с собой принёс, – сам напротив, не диван уселся, жду. Веки у Артурика затрепетали минут через пять. Он мотнул головой, посмотрел на меня замыленным взором, который задержал на мне секунд на десять, сглотнул и, узнав, кто к нему в гости пожаловал, сказал:

– Иван, ты что? Что это ты? Зачем?

– Сам знаешь, зачем. За Киру. Придётся расплачиваться.

– Ты это… того, что ли? Я тут причём? – После этих слов он задёргался, пробуя путы на прочность, и потребовал: – А ну развяжи меня!

– Заткнись. Сейчас ты мне ответишь за неё, – сказал я и достал нож.

– Эй, ты что! Охренел!? – наконец до Артурика дошло, что я пришёл не шутки шутить, а то голова у него после кастета не шибко быстро варила. – Ах!!! – только и успел вскрикнуть гад, а широкое лезвие уже вошло в живот по самую рукоятку. Дальше вести со мной диалог у него не получилось.

Не хочется вспоминать, что я там с Артуриком сотворил, честно признаюсь, – сорвало с катушек. Я собой не горд ни разу, большую часть и не помню, но и то остальное, что моя память смогла принять, мне хочется забыть, вычеркнуть чёрным жирным, будто бы никогда и не было. Но вот то, как он даже не орал, а плакал, словно ребёнок, уже не забыть. Когда я – потный, смертельно уставший, тяжело дышащий, какой-то отупевший от чужой боли – закончил и способность рассуждать здраво ко мне вернулась, на стуле вместо товарища моего детства курилась куча кровавой лапши, а мен я с ног до головы покрывала то самое липкое, что течёт у нас всех по венам.

В таком виде я на улицу выйти не мог. Пришлось позаимствовать чистую одежду у Артурика – выбрал наименее вычурное – джинсы, водолазку, футболку, – но прежде, конечно же, как мне было не тяжело находится в одном доме с изуродованным трупом – продуктом деятельности своих рук, я сходил в душ, отмыл себя от его, но моей мерзости.

Тело Артурика обнаружили только в день похорон Киры. К нему с работы коллега заглянул, ну и увидел всё то безумия, что из него сотворил мой слепой гнев. Пришёл на отпевание, – хотя меня никто ни в церковь, ни на сами похороны не приглашал, – пришёл, чтобы посмотреть ещё раз, в последний раз, на Киру, рассказать ей, что я отомстил за неё. В церковь набилось много народу, я даже растерялся от такого наплыва, кажется, здесь присутствовало полгорода. Новости, особенно плохие, распространяются со скоростью лесного пожара, всем хотелось поглядеть на невесту, убитую в ночь, должную стать для неё брачной. Ну и, конечно, фамилию Киры в городе знали, отец работал директором школы, а мать, хотя она нигде не работала, тоже была хорошо известна – Ирина принимала активное участие в общественной жизни города.

Отец Киры – Сергей Прохорович Жаворонков – стоял за гробом каменным столбом с высеченным из мрамора неподвижным лицом – ни шелохнуться, ни повернуться, словно он тоже уже покойник – в каком-то смысле так оно и было, он свою дочь любил больше жизни. А вот мамашу я не увидел. Нет, она была где-то в церкви, где-то рядом, но бог меня миловал от встречи с ней – инстинктивно я не хотел с ней встречаться. С отцом бы я переговорил, как мужчина с мужчиной, которых обоих посетила одна и та же беда, но ни на кого не обращал внимания, просто стоял за гробом, как часовой у вечного огня, и смотрел в пространство.

Я подошёл к гробу. Она была одета в белое, словно подвенечное, платье, волосы убраны, лицо строгое и совсем не бледное, а такое утреннее, словно Кира сейчас откроет глаза и улыбнётся своей обворожительной улыбкой, покажет свои ровненькие сахарные зубки, как умела делать только она. Руки, как и положено, сложены на груди – кожа гладкая, атласная, а пальцы длинные со свадебным маникюром, который она специально ездила делать в райцентр – я знаю, мне её отец рассказал. Я дотронулся до тыльной стороны её ладони – ожидал, что кожа будет тёплой, какой и была по виду, но нет, чуда не произошло, ответом на моё прикосновение стал холод мертвеца, а не тепло весны первой любви. Всё было кончено – Кира была мертва – вот только теперь я понял со всей ясностью безвозвратной потери и то, что я вчера ради неё, ради справедливости сделал, показалось мне совсем маленьким, таким незначительным перед бесконечной величиной смерти. Но я всё-таки сообщил Кире, что я отомстил за её смерть: склонившись над гробом, я дотронулся губами до льда её лба и прошептал ей, что её убийца наказан.

Потом мы на трёх автобусах поехали на кладбище – не всех желающих смогли вместить эти автобусы, больше половины остались у церкви, – я оказался в одном автобусе с родителями Киры, что было естественно, и с её закрытым гробом. Я сидел спереди, а гроб стоял сзади на специальной подставке, а по бокам его сторожили отец с матерью. Между мной и ими, в салоне, ехало ещё с два десятка ближайших друзей и родственников семьи, в том числе и мэр города – Олег Борисович Скрепа, друг семьи Жаворонковых, в костюме, похожий на итальянского мафиози. Может поэтому на меня родители Киры не обращали внимания. Не специально, а так выходило, что меня будто и нет с ними рядом, все есть, а меня нет. Но это было не так, дальнейшие события показали, насколько сильно я ошибался.

Хоронили Киру на новом кладбище, за чертой города, не так чтобы уж очень далеко от центра, но всё же потише, не так сильно будет тревожить её сон городской шум. Похоронная процессия растянулась на полкладбища. Шли колонной по трое. Могилу к нашему приходу уже вырыли, землю задрапировали зелёной тканью, расставили венки и вазы какие-то пластмассовые белые, дурацкие, полные жёлтых и фиолетовых цветов с большими пушистыми головками, не знаю их названия.

В общем, речей не было. Священник что-то там сказал или из святого писания прочитал – на этом всё – начали гроб спускать в яму. Я стоял в первом ряду, у меня от этого зрелища в глазах потемнело, повело вперёд, ещё чуть-чуть и я бы туда следом за гробом полетел. И в этот момент мать Киры обратила на меня внимание, заметила, наконец. Раздула ноздри, погрозила пальцем и закричала:

– Ты! Да как ты смел сюда прийти! Это всё из-за тебя, это ты в её смерти виноват!

Отец Киры попытался успокоить свою жену, приобнял её, что-то сказал на ухо вполголоса, но она высвободилась и пошла на меня, вытянув вперёд руки, скрючив пальцы, словно и не живая женщина, а какой-то киношный зомби. От такого зрелища мне стало по-настоящему страшно. Я и отойти в сторону не могу, – мою спину толпа подпирала, – и с ней сталкиваться у могилы совсем не хотел, а Ирина Степановна, по всей видимости, решила мне глаза выцарапать. Вот только за что? – этого я никак понять не мог. Ну, не могла же она в самом деле меня за убийцу принять. Или могла? И вот, когда до моего лица её ногтям оставалось всего сантиметров пятнадцать, чьи-то руки выдернул меня из первого ряда и понесли, передавая от одного к другому, пока спины не скрыли от меня перекошенное горем и злобой лицо сумасшедшей матери Киры.