Пустите детей и не препятствуйте им

Наталья Гвелесиани

Пустите детей и не препятствуйте им

Пустите детей и не препятствуйте им

приходить ко Мне,

ибо таковых есть Царство Небесное.

Евангелие от Матфея. 19:14

Часть первая

1

В нашем корпусе, что расположился на окраине Тбилиси под горой, за которой катает свои медленные волны водохранилище, называемое Тбилисском морем – появились квартиранты.

Сначала я увидела сверху только их головы, когда они о чем-то оживленно гомонили на балконе пятого этажа. И этих голов было четыре – две из них были похожи на одуванчики, только темненькие одуванчики.

Позже я узнала, что они принадлежат матери и трем дочерям – старшей было лет пятнадцать, а младшие были еще дошкольницы.

Я слышала, будто они собираются уехать жить в Москву, а у нас они остановились временно. Во всяком случае, обрывки речей об этом то и дело долетали до моего седьмого этажа – новые жильцы говорили громко, наперебой, и почти никогда не закрывали балконной двери.

Их мать вскоре и уехала готовить им гнездышко, оставив детей на чье-то попечение.

Но еще до ее отъезда начались приключения.

С первых же дней младшие девочки заметили в подвале черную кошку и принялись ее приручать, прикармливать.

Как-то спускаюсь на утреннюю прогулку и вижу – кошка уже сидит у них под дверью на половике.

Однако стоило мне ступить на этаж ее нежданных благодетелей, как ее сдуло как ветром.

И так стало каждый день – кошка приходила и сидела у них всю ночь, пока не начинали спускаться соседи, и тогда она убегала обратно в подвал. Иногда я, проходя во дворе мимо резвящихся детей, спрашивала: « – Ну как ваша кошка?» «-Хорошо» – отвечали они со сдержанной гордостью.

Однажды я выхожу во двор, сажусь на лавочку, как вдруг эти девочки подбегают ко мне. Глаза горят и смотрят мимо – не на что-то одно, а на все сразу. Обе кудрявые, русые – одна крупнокостная и повыше ростом, длинноволосая, глядящая при этом еще и в себя с какой-то неизъяснимой, волшебной, пушистой улыбкой; другая – отчаянно сверлящая нежным огненным взором темных глаз это вот – все сразу! – крутолобая, с густыми барашками кудрей. Они ни секунды не могут задержаться в одной позе – раскачиваются, вертятся вокруг своей оси или хоть прыгают на одной ножке.

Спрашивают – абсолютно беззастенчиво заглядывая мне в лицо: – А вы нашу кошку не видели?

Взгляды их становятся чуть-чуть пытливыми. И – какими-то деликатными по отношению ко мне. Словно речь идет о моей кошке.

– Нет, – отвечаю.

– А она умерла. Она стала плохая, мама налила ей воды, она немного полакала и сразу умерла.

– Надо же!..– говорю. – Жалко.

– А мы, – продолжают они, – видели ее душу в подвале. Она была темная и у нее светились два зеленых глаза.

– Ну, хорошо, – говорю, – значит, это она с вами попрощалась. – Не она, а он, – степенно, со знанием делом поправили они меня, – Это был мальчик. – Кот, значит… – говорю я задумчиво.

И вдруг они сообщают, уже отбегая в свои игры:

– Ее отравили. Нашу кошку отравили!

– Кто?

– Дядя, который живет в нашем подъезде. Нам это сказали по секрету.

Это, наверняка, тот дядя, которому под восемьдесят, несмотря на моложавый вид и который уже немного с приветом и из-за этого стал придирчив к порядку в корпусе и во дворе – все время что-то подметает, переставляет и следит за жильцами – бросают ли они окурки, аккуратно ли пользуются лифтом. Тот был недоволен, что дети приручили подвальную кошку и она теперь, получается, бегает по подъезду, разнося блох.

А может это и не он.

Может это вообще на самом деле – их мама. Страшно, конечно, предположить такое и язык не повернется им это сказать, но бывает и такое. Как говорится, нет кошки – нет проблем.

Но отчего-то, проходя в последующие дни подъезд, я невольно косилась на тонущую в кромешной тьме лестницу за решетчатой дверью подвала. Словно и меня могли обжечь зеленым пламенем два вознесшихся – вопреки всем смертям – глаза.

Иногда я видела тихо сидящих плечом к плечу у решетки сестер. Завидев меня, они прикладывали к губам палец. Этого красноречивого жеста было достаточно, чтобы я безостановочно следовала мимо, хотя мне и хотелось задержаться. Я понимала, что только массивный висячий замок на этой зримой преграде удерживает детей от того, чтобы они ринулись в неведомое.

Спустя неделю встречаю самую низенькую из малышек двумя этажами выше. Так уж случилось, что нам – по пути. Девочка, выбежав из своей квартиры, сначала пробегает мимо, но вдруг останавливается и, вернувшись на ступеньки, по которым спускаюсь я, спокойно произносит, стараясь идти со мной в ногу:

– Здравствуйте. А вас как зовут?

И в самом деле – пора уже и познакомиться.

– Маша.

– А меня – Даша.

– Очень приятно.

– А моя мама сейчас в Москве.

– А с кем же вы живете?

– Пока что к нам пришла жить бабушка. Но мама тоже скоро приедет – в октябре, на день рождения моей старшей сестры. Потому что ее в Москве обманули и выгнали с работы. Но она сейчас ищет новую.

– А в школу ты ходишь? Нет, знаю – не ходишь. Я хотела спросить, пойдешь ли ты в этом году в школу.

– Нет, не хожу. И сестра не ходит. Ходит только наша третья сестра. – Сколько же тебе лет?

Долгое задумчивое молчание, потом она, что-то подсчитав в уме, показывает семь пальцев.

Добавляет, прокрутившись на одной ножке и едва не упав, потому что одновременно куда-то с любопытством заглядывает – не то на выведенные кем-то на стене каракули, не то на листву величаво покачивающегося вдоль балконов всех девяти этажей тополя:

– А моей сестре…

Лицо ее скрывается за пятью старательно растопыренными пальцами, рядом с которым тянется вверх еще один палец – указательный – с другой руки. Тонкими струйками сочится в ее огромные глаза с длинными ресницами синее-синее небушко, в котором виден белый след самолета.

Прежде чем унестись, роняет с легким вздохом:

– Мы с моей сестрой Ниной пойдем в школу после лета.

Прошло несколько дней. Только я, прогулявшись, присела на лавочку во дворе, как опять пробегает Даша. Звонко кричит, доверчиво заглядывая в лицо:

– Здравствуйте!

Так она здоровается по нескольку раз на дню со всеми соседями. Сегодня мы поздоровались утром, днем, ближе к вечеру, а теперь уже – наконец и вечер. Но в это время на площадке перед домом еще полно и детей, и взрослых.

Спрашиваю:

– А папа у вас есть?

– Есть. Но мама с ним поссорилась, потому что он продал нашу квартиру и квартиру нашей бабушки тоже. И мы теперь – живем на съемной квартире. Раньше мы жили вон в том доме на горе за дорогой – вон видите, его видно даже отсюда. – Какой ужас – папа продал две квартиры! А как же он это смог? – Потому что у мамы были проблемы с банком и она оформила нашу квартиру на него. И не две квартиры, а одну. Мама и бабушка жили вместе. – Плохо…

– Да, плохо. Теперь у нас некрасивая квартира и за нее приходится платить. – И где же теперь твой папа?

– Он ушел жить к Кетино, бывшей подруге нашей мамы. Потому что знаете… Кетино сделала для него аборт. А наша мама, когда должна была родиться Нина – не сделала. – Этот папа – он только твой или сестры тоже? – Этот папа – мой папа и папа моей сестры Нины. А у старшей сестры – другой папа… А еще у меня есть два крестных папы – они друзья моей мамы… Но крестная мама у меня одна… Ой, извините, я побегу уже домой, а то я в туалет хочу.

– Ты знаешь, в туалет можно сходить вон в тех кустах за оградой, там можно. – Нет, – улыбается своей очаровательной беззастенчивой улыбкой, – я какать хочу… До свидания!

Утро. Тетя Маша уже тут как тут – тихо примостившись неподвижным изваянием на лавочке с краю детской площадки, встречает рассвет, желая и вовсе раствориться в свежести и прохладе, покуда она еще есть.

Сначала как из ниоткуда появляются кошки – по одиночке или группами из котят. Все они черные с маленькими белыми пятнышками на боках или лапках. Все передвигаются как сомнамбулы, нимало не обращая внимания на тетю Машу. Потом – как-то не заметно – их сменяют три щенка-подростка. Тоже черные и тоже с белыми пятнами, но уже побольше. Они молодые и прыткие. Пока никто не видит, они принимаются носиться кругами по двору, шутливо наскакивая друг на друга и покусывая с довольным рыком за загривки. От этих добрых молодцев не спрятаться, не скрыться. Бросив все, они подскакивают к лавочке и, пофыркивая от удовольствия, трутся о колени вынужденного оживиться человека, не забывая при этом тыкаться, потягивая носом, в ладони. Не найдя чем поживиться, вежливо помахивают хвостами и отходят.

А в кустах за спиной шебуршит еж, давно здесь поселившийся и ставший практически почти ручным.

В листве тополей, ив и акаций раздаются первые осторожные трели иволог – то в одном, то в другом месте и вскоре их набирающие уверенность голоса сливаются в оркестр. Удивительная все-таки птица иволга. Как двуликий Янус. Она то изливается нежными звуками флейты, то – вдруг издает резкое, зловещее, не то воронье, не то попугайное «А-а-а-р»!

Но и это еще не все.

Есть в нашем дворе и кое-что поинтересней.

В тот день это кое-что было замечено вышедшей на прогулку с таксой соседкой из соседнего корпуса.

– Белочка!.. – изумленно закричала она, подняв голову к тополю, по стволу которого стремительно как ртуть в столбике термометра действительно летела вверх доподлинная, чем-то ошарашенная белка. – Ой, мама, белочка!.. Белочка!..

Казалось, женщина вот-вот взлетит по стволу вслед за уже безвестно пропавшей белочкой. А залившаяся взволнованным лаем такса поплывет за хозяйкой прямо по воздуху.

– Ой, ну зачем же так кричать…

Это вышел из нашего первого подъезда тот самый дядя. Ну, про которого говорят… А вот я возьму сейчас и спрошу.

–Здравствуйте, дядя Саша.

– Здравствуй, здравствуй Маша. Отдыхаешь?.. Жарко сегодня. Ты посмотри – опять в подъезде валялись бумажки от конфет.

– Фантики, наверное. – Я им покажу фантики!.. Всех квартирантов надо выселить, раз не умеют себя вести. – Дядя Саша, а у них горе. Кто-то отравил их кошку.

Высокий седовласый мужчина с лопатой, прищурившись, глядит куда-то вдаль поверх моей головы. Словно забыл там, на невесть какой высоте, какой-то недостающий в хозяйстве предмет. Затем произносит – ровно и отстранено, но в то же время с тихим упреком:

– Нет, это не я. Человека бы я убил, но животное – никогда. У меня в детстве, знаешь, какая кошка была – бурая, размером с теленка. Я не шучу. Мы были ребята послевоенные – пять ртов в семье. Так вот – пятой была кошка.

– Хорошо, дядя Саша.

– Бывай…

Повернувшись, он удаляется неспешной чуть виляющей походкой в сторону гаражей – там у него растут три мощных – под стать дубам – ореха, под которыми разбит цветник.

Дядя Саша неутомимый труженик и если не находит работы в собственном хозяйстве, принимается рыхлить и поливать окрестные деревья и кусты, собирать мусор, подметать. Или просто – рассказывает всем и каждому про то, как можно это сделать наилучшим образом.

Кот из дому – мыши в пляс.

Только этот воинственный противник нездорового быта завернул за угол, как со стороны нашего подъезда стали просачиваться смех и детский гомон. И – вскоре оттуда вылетели пулей две девочки – Даша и Нина. Понеслись, расставив руки самолетиками, на площадку и – скорей, скорей! – взобрались на карусели. Отправились, продолжая чему-то смеяться, в свое первое на сегодняшний день кружение. Снова глядят с неизъяснимым восторгом на несущийся кругом мир, словно видят его впервые.

– Ой… Здравствуйте!!

Это они меня заметили.

Соскочили с каруселей, подбежали, подсели с двух сторон на бревнышко под ивой, куда я присела после разговора с дядей Сашей.

– А вас как зовут?

– Маша.

– А нас – Нина и Даша.

Это каждодневное знакомство – своеобразный ритуал. Ведь у сестер еще мал словарный запас, а значит, хромает и память на слова.

Слова – только повод. И действительно, не все ли равно о чем говорить?

– Вы где живете?

– На седьмом этаже.

– А мы на пятом. Вы приходите к нам в гости.

– Спасибо, как-нибудь приду.

– А у нас дома теперь – новая кошка.

– Да вы что!.. Молодцы!

– Она беременная!..

– Ну, совсем хорошо!..

– Да… Скоро будут свои котята.

Отбегают. Опять усаживаются на карусели.

Так они успевают за день переговорить, наверное, со всеми соседями.

А у меня между тем – тоже есть своя маленькая радость: только что купленный сад с огородом. Мой милый огородосадик, как я его называю.

Я надеюсь взрастить собственными руками помидоры и огурцы, тыквы и кабачки, свеклу и морковь, броккули и фасоль.

Все это, впервые увиденное как оно есть – не на рынке или тарелке – проклюнувшееся как из ниоткуда на месте собственноручно разбросанных семян, быстро покрывшееся клейкими листиками и рванувшее к небу, приосанившееся, возмужавшее и уже раскинувшее во всю ширь полные цветков ветви – представляется мне чудом, волшебством. Мне кажется, я закричу от восторга, узрев завязь первого плода. Но, увы, плодов нет.

Только – пустоцветы.

Дед, продавший мне часть своего участка среди полузаброшенных огородов позади наших с ним практически сросшихся корпусов, куда он торжественно спускается прямо с балкона первого этажа, неся на плече мешок со смесью картофельных очисток, луковой шелухи и всевозможных гниющих плодов, – все это он выуживает поутру из мусорных баков – объясняет этот феномен так:

– Земля – очень бедная. Солнце приходит сюда – только в обед. И только и успевает, что – погладить макушки деревьев. К тому же, у деревьев, которые выросли здесь самосевом густо, как петрушка – есть еще и корни. И они уже давно сплели под ней сеть. Куда и попадают в наше знойное лето скудные осадки из твоей лейки.

– Ну как же, – говорю я, – ведь тыквы и помидоры все-таки выросли. На них – цветы!

– Ну да, природный порядок таков: cначала – цветы, потом – плоды. А у нынешней молодежи – одни цветы, одни цветы… Вот и получайте теперь – цветы. Вы думаете, у Бога нет юмора?..

Кряхтя, дед переходит с ломанного русского на родной грузинский и выдает тираду из какого-то классика. Но, почувствовав, что за столь исчерпывающим ответом должно, по идее, последовать объяснение того, почему он продал мне столь «хорошую корову» втридорога, спохватывается, и принимается проворно ссыпать гниль под хилые персиковые деревца и кустики картофеля.

– Нет возможности покупать удобрения, – простодушно поясняет он после затяжного молчания, заглядывая мне в глаза своими ясными голубыми глазами, в которых чувствуются какая-то тонкая отрешенность и лиричность, какая-то нездешность и в то же время теплота.

Весь облик деда, контрастирующий с его постоянным зудом деятельности, какой-то приподнятый над землей и напоминает мне этим птицу, причем, юную, с живыми, искрящимися на солнце капельками глаз.

За эту приподнятость я прощаю ему все.

Хотя птица это странная и даже сомнительная. Она сеет, но не жнет. Дед под своим балконом то пилит, то стругает доски, то перекладывает с места на места бревна, то – таскает камни, копает, а чаще всего – просто любовно сортирует мусор, которым буквально захламил пространство под балконом. Нисколько не стесняясь, он пытается делиться со мной подробностями технологии сбора своих несметных богатств, а также частью доморощенных удобрений. Но я вежливо отклоняю эти услуги.

И вскоре дед ретируется.

Ведь и приходил он только затем, чтобы сделать вид, что что-то делает. Деятельность – это просто его хобби. Собственно, и картошку он сажал только затем, чтобы как-то отметиться на своей половине участка. А так – картошку он добывает в тех же мусорных баках.

Когда я вдохновенно рассказываю ему о книгах известных cторонников природного земледелия, он, слушая краем уха, роняет со своей элегантной, несколько загадочной, мелодичной, неизменно теплой, тонкой улыбкой:

– Я понимаю – у всех свое хобби. Кто-то увлекается охотой, кто-то – рыбалкой, А кто-то – садоводством.

Всем своим видом дед выражает мне почтение.

А я – выражаю почтение ему.

И этим мы – оказываем друг другу немалую услугу. Хотя в остальное время – просто молчим.

Или попросту – не встречаемся.

В одно из утр, придя в очередной раз в этот странноватый уголок природы и опять не найдя там плодов, я устало ложусь на траву в междурядьях. Еще очень тихо. Пчела беззвучно облетает оранжевые чаши на извилистых как реки стеблях тыкв. По ним же – как бы плывет пассажиром задумчивый муравей, держа какую-то былинку. К задней стороне бархатного листа прилепилась улитка. Другие улитки попали в прозрачные застенки целлофанового пакета, где их целая куча. Одни из них, к счастью, спят или притворяются спящими, но некоторые пробудились и, вытянув глаза-антенны, пытаются найти выход.

Позже я аккуратно высажу их в бурьян на пустыре. Мол, осваивайте, друзья, новые земли.

Это послание я пытаюсь донести до улиточного рода буквально ежедневно, отрывая от него в день по пакету.

Другим пожирателям огородных культур пока что везет – им великое переселение не грозит. Ведь наука пока не изобрела средств мирного и безболезненного изгнания, например, муравьев или божьих коровок, не говоря уже о тлях, клещах, пауках. И – что самое грустное – даже не пытается двигаться в этом направлении. Самое гуманное из того, что она пока может – это разведение насекомых-хищников, которые питаются огородными вредителями. Наука привыкла опираться на здравый смысл, а не на нравственное чувство. Какое ей дело до какой-то маленькой ядохимикатной войны в пределах царства насекомых.

А взять, например, сорняки.

Мне представляется, что в языке любого народа есть не только сочные и прекрасные слова-плоды, не только их тени – антиподы – слова-паразиты, но и целый пласт слов-пустоцветов, родившихся в результате прагматичного обобщения чьего-то недалекого ума, радостно подхваченного толпой. Такую ложку дегтя можно отыскать даже в некоторых народных сказках, поговорках, пословицах, где прославляются хитрость, коварство, зависть, корысть, пренебрежение к другим народам. Так вот – слово «сорняки» – тоже из этого коварного рода.

Это всего лишь ярлык для такой же божьей травы, как и повсюду.

Сорной она становится, попав в плен оград, где ее вдруг принимаются рвать с корнем, вытаптывать, муштровать – словом, всячески теснить. А еще ее закладывают в бочки, заливают водой и, дав перебродить, питают затем ее кровью землю. Или сеют и, безжалостно срезав до цветения, закапывают, чтобы вся ее свежесть перешла в прах, откуда потом и взойдет хлеб наш насущный.

Но где же выход?..

И почему это так?..

Я часто задаюсь этим вопросом.

И как будто то бы – выхода нет.

Ведь если не потеснишь другую божью траву – «не нашу» – то не вырастишь «нашу», так сказать, кровную, «свою».

Окультуренные растения крупней, сочней, вкусней, чем в дикой природе. Но и беспомощней, слабей.

Без войны поддерживающего их земледельца со всем «не нашим» им пока не выжить. А, следовательно, – не выжить и земледельцу со всем своей родней. Причем, он вынужден методично давить и на культурные растения, прибегая ко всяческим уловкам, требуя и требуя от них урожайности, очень часто превышающей их природные возможности.

Но что если немного сместить ракурс зрения?

Что если перестать делиться на наших и не наших и вспомнить, что все мы – земляне?

Что если направить всю мощь коллективного разума в виде возвышенной науки – не на борьбу, а на поиск сосуществования?..

Тогда – кто знает? – быть может, вдохновившись нашим примером, «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому».

«Все в ваших руках!» – словно говорит мне смоковница на соседнем участке. Еще зеленые, мелкие ее плоды овевает нежная утренняя дымка.

Не все знают, что смоковница – одно из возвышенных названий нашего обыкновенного инжира.

Как-то к огороду подбежали, пересмеиваясь, Даша и Нина, влетели с разбегу в калитку и, прыгая и вертясь по своей привычке на одной ножке, чтобы захватить в поле зрения сразу все-все, возбужденно спросили:

– Это что – все ваше?! А когда у вас вырастут цветы, можно мы сорвем один цветочек? – Можно. Но только один. И такой, у которого есть братики на одном кустике. Но я бы на вашем месте и этого одного не стала отрывать от семьи. И уж тем более – вырывать с корнем.

– А разве вы не дарите цветы маме? – Ну, понимаете… Скажу вам честно – нет, не дарю. Моя мама любуются ими с балкона. – А у нас с этой стороны балкона нет. Можно мы тогда приведем сюда свою маму, когда она приедет?

– Конечно, приводите!

– Вы знаете, а вон там, где стоит машина, есть яблоня. Мы иногда собираем ее яблоки для бабули, чтобы она варила компот.

– Ой, девочки, эта яблоня питается бензином, угорает в выхлопных газах. Не трогали б вы этих яблок…

– Да нет, они хорошо пахнут. А вас как зовут?

– Маша.

– До свидания, тетя Маша!

Опять продолжились кошачьи истории.

Как-то Даша с Ниной, перехватив меня на ступеньках у своего пятого этажа, – лифтом я стараюсь не пользоваться и это обстоятельство впервые сулит мне маленькие приятные сюрпризы, – возбужденно вскрикнули:

– Здравствуйте!!

– Здравствуйте-здравствуйте… А это не ваша новая кошка приходила сегодня ко мне под дверь в 6 часов утра?.. Мяукала там.

– Она серая была?! Наша!!! Где она?!

– Не знаю, наверное, убежала.

– Вы на каком этаже живете?

– На седьмом.

– Наверное, она убежала на восьмой, к строгому дедушке с веником. А тот ее прогнал. – Что вы за люди – то черную кошку ищете, то – серую… – Она у нас беременная!

Не попрощавшись, понеслись галопом вниз.

Только вошла я в дом, как стали слышны со двора истошные, и, как мне показалось, отчаянные крики Даши. Выскакиваю на балкон и вижу, как по дороге вдоль корпуса со всех ног несется Даша с каким-то темным комочком в руке и кричит с невероятным восторгом на всю округу:

– У нее выпал котенок, у нее выпал котенок!!!.. Наша Мурка родила!!!

Позже я видела сверху, как Даша, слегка раскачиваясь, терпеливо выслушивала выговор от тети Элисо – продавщицы продуктовой будки у подъезда, где семья отоваривалась в долг:

– Ну подумай, Даша, ведь этот люк был ее роддомом. Кошка могла попасть в дурдом, когда ты в него ввалилась. Хорошо еще, что ты сразу вернула ей ее сокровище. Даша понимающе кивала.

Потом взяла нагруженный доверху пакет и, приобняв его обеими руками, побежала в подъезд.

Какое-то время наши пути не пересекались. Я нигде не видела знакомые фигурки, не слышала звонких голосков.

Наконец появилась Даша. Подъехав на роликах к подъезду, когда я из него выходила, она сходу сообщила:

– Кошки больше нет. Она убежала из нашего двора вместе с котятами. – Что ж… Так будет лучше для всех. – А еще мою сестру Нину сбила машина.

– Как это?! Когда? Где?!

– Вчера и еще вчера и еще вчера…Она играла возле этих кустов у подъезда, а потом вышла из них на дорогу. А там как раз ехала машина. В этой машине была еще жена шофера и их ребенок. Жена увидела Нину и быстро схватилась за руль. А водитель нажал на тормоз. Но у Нины все равно попала под колесо ножка. Они сразу взяли ее на руки и отвезли в больницу. Заплатили там за все.

– И как она? Все еще в больнице?

– В больнице она была с тех пор как родилась вот сколько раз…– Даша показала четыре пальца. – Но сейчас она дома. Лежит с забинтованной ногой и играется в компьютере. -Ну а ты?.. Ты-то чего ездишь на роликах по дорогам – беги кататься на площадку. – За меня не волнуйтесь – я ловкая. И потом – все это случилось из-за того, что когда мы были на кладбище, я подняла с могилы монету… Но мама зарезала в Москве петуха и Боженька больше не сердится.

– Ох, Даша, зря ты веришь во всякую чушь.

– Нет, что вы – это все очень серьезно! И потом – так говорит мама!

Все лучшие помыслы девочек были направлены к образу мамы. Этот образ они бережно лелеяли, поместив в самый центр горячих сердец и охраняли от любых нападок. Даже от нападок собственной матери на этот же самый образ.

Иное отношение было у них к отцу.

– Наш ненормальный папа, который оставил нас без квартиры, – рассказывала Даша, – передал сегодня через друга сумку с кока-колой, хачапури и шоколадом. Мама написала Инге на телефон, что лучше бы – обувь купил. Знаете, он дожил до этих… до пятидесяти пяти лет, но никогда не работал. А в молодости он сидел в тюрьме, потому что был вором. Свою квартиру он тоже давно продал, а теперь живет у своей любовницы, у Кетино. Потому что у нее большая квартира и она купила ему джип… Вы видели когда-нибудь тут белый джип? Это он иногда приезжает, звонит Инге, нашей сестре, и передает подарки. Правда, потом сразу уезжает – он боится нашу бабушку. Стесняется ее… Хотя вообще-то наша бабушка умерла.