Дом над облаками

Сунна Самайн

Дом над облаками

Глава 1. След

В фарфоровых чашках остывал чай, а за окном медленно гасли краски короткого зимнего дня. В доме царил покой. Издалека, с холма, где стоял старый костёл Сен-Мартен, доносился мерный звон колоколов. До шумного центра Парижа было недалеко, и всё же здесь, в тишине окраины, время будто притормаживало.

Энн было около шестидесяти. Она сидела за столом и медленно помешивала чай ложечкой. Её глаза – внимательные, чуть усталые – следили за этим движением. Впрочем, смысла в нём уже не было: травяной настой давно потерял тепло. Просто не хотелось смотреть на дочь. Движения Энн оставались плавными и размеренными. Когда ложечка звякнула о фарфор, она подняла глаза.

Камила сидела напротив, сгорбившись, локти на столе. Пальцы нервно терли край чашки. Свет лампы ложился неровно – выхватывал напряжённые губы, потухшие глаза.

В тридцать лет Камилауже научилась не плакать при других, но голос всё ещё предательски дрожал.

– Вот и всё, мам… Жак ушёл. Это конец… И знаешь… я теперь уверена: той самой любви, о которой пишут в книгах, не бывает. Это просто химия, привычка или страх остаться одной.

После этого стало тихо. Говорить больше было не о чем.

Энн провела ладонью по поверхности стола – медленно, чтобы не выдать дрожь в пальцах. Потом посмотрела на дочь, и в уголках её губ дрогнула лёгкая улыбка – не насмешка, а узнавание. Эти слова она уже произносила. Когда-то – себе.

Энн подошла к окну. В отражении стекла – две женщины: одна стояла, опершись о подоконник, другая сидела в глубине комнаты. Энн провела пальцем по запотевшему стеклу, стирая мутное пятно.

– Не бывает? – мать тихо усмехнулась. – Тогда я расскажу тебе о женщине… о Клер. Это займёт время… Хочешь послушать?

Камила кивнула. Ехать в пустую квартиру у неё не было желания.

Взгляд Энн утонул в сумерках за окном, уносясь в лето девяносто пятого – туда, где шумело море и в садах пахло жасмином. В место, где всё только начиналось.

Белый круизный лайнер «София» медленно входил в бухту Золотого Рога. На рассвете, когда солнце поднималось над минаретами, корабль пришвартовался у причала. Город ещё дремал. Издалека тянулся напевный голос муэдзина. Он звенел над водой, а утренний воздух был наполнен прохладой моря и камня. Свет, прозрачный и тёплый, ложился на купола, тихо разливаясь по воде.

Клер стояла у борта, наблюдая, как Стамбул пробуждается. В утренней дымке, где сходились Азия и Европа, город словно стоял на границе миров.

Рядом стоял Адриан – её муж, спокойный, уверенный, красивый в своей простоте. На палубе играли их дети – шестилетняя Оливия и четырёхлетняя Люси. Смех детей растворялся в плеске воды у борта.

Четыре дня «София» будет стоять у причала. Четыре дня – чтобы погрузиться в жизнь города: бродить по базарам, теряться в переулках, слушать дыхание камней, хранящих голоса веков. Когда трап опустился, пассажирысошла на берег. Стамбул встретил их ароматом кофе и дыханием пролива. В переулках звякали ставни, и тёплый запах выпечки смешивался с утренним воздухом. Весь день семья Клербродила по улицам: по Галатскому мосту, где рыбаки вытягивали из воды серебристых сардин, по старым кварталам, пахнущим жареным миндалём и пряными травами. Люси смеялась, хватала Клер за руку, тянула то к витрине с пёстрыми платками, то к лавке с медной посудой.

К вечеру усталость сменила восторг. Жара спала, но солнце всё ещё жгло мостовую. Люси сначала притихла, потом нахмурилась, ища взглядом воду.

– Мам, можно мороженое? – сипло спросила она.

– Ещё чуть-чуть, – улыбнулась Клер. – Сейчас дойдём до тени.

– Я устала… – сказала она, обхватывая мать за руку и уткнувшись лицом в локоть.

Тогда Клер впервые почувствовала: с дочерью что-то не так. Люси, обычно подвижная и весёлая, притихла, стала капризничать, жаловалась на горло. Ночью у дочери поднялась температура. Родителей начинало охватывать беспокойство. Наутро, оставив Оливию с Адриеном, Клер повезла Люси в местную клинику. Так она оказалась в кабинете доктора Ахмеда.

Молодой педиатр был строен. У него были утончённые черты смуглого лица и тёплые глаза цвета тёмного шоколада – глубокие, внимательные. В них можно было утонуть. Длинные ресницы отбрасывали лёгкую тень, смягчая его серьёзный взгляд.

Ахмед говорил на ломаном французском, обращаясь к Клер, но всё внимание отдавал Люси. Осматривал её спокойно, сосредоточенно, с той мягкой тщательностью, которая рождает доверие. Клер ловила каждое слово, каждый жест – будто старалась уловить не только смысл, но и человека за словами. Она не могла отвести глаз от доктора. Притягивала не внешность, а внутренняя тишина, исходившая от него, и сила, скрытая в этой тишине.

Когда Ахмед закончил осмотр и выписывал рецепт, он посмотрел на Клер. Их взгляды встретились – коротко, почти случайно. На миг всё вокруг будто стихло, и в этой тишине между ними проскользнуло нечто – лёгкое, как дыхание, и острое, как прикосновение. Доктор что-то сказал о дозировке. Клер кивнула, не расслышав. В груди теплилось странное ощущение – будто мир стал немного другим, и прежним ему уже не быть.

Вернувшись в гостиницу, Клер уложила Люси, дав ей лекарство. Девочка почти сразу уснула. Адриан, успокоенный, повёл старшую дочь смотреть Голубую мечеть.

Комната застыла в полуденной тишине. Свет был ослепительный, безжалостный. Клер стояла у окна, глядя на неподвижный город, и чувствовала, как в ней зреет буря.

На следующее утро Люси стало заметно лучше, и все вздохнули с облегчением. Но к полудню закашляла и расплакалась Оливия. Сердце Клер сжалось – от тревоги, но и от чего-то ещё, стыдного, неуправляемого. В глубине души зажглась крошечная искра предвкушения.

Взяв дочь за руку, она почти бежала в клинику, словно её туда вела невидимая сила.

Ахмед был на своём месте. Он осмотрел Оливию с той же внимательной мягкостью и подтвердил, что это тот же вирус.

– Не волнуйтесь, – сказал врач, и его акцент показался Клер самым прекрасным звуком на земле. – Давайте те же лекарства. Через три дня всё пройдёт.

Когда он протягивал рецепт, их руки случайно соприкоснулись – на одно мгновение, короткое, почти нереальное. Клер ощутила, как от этого лёгкого касания по телу прошёл жар, быстрый и живой, будто вспышка под кожей. Она вздрогнула. Кажется, он тоже. Ахмед отдёрнул руку, опустил взгляд и стал перекладывать бумаги, будто пытаясь вернуть себе равновесие.В комнате стало тихо. Слишком тихо.

На следующий день детям стало лучше. Семья вернулась на «Софию», и гудок корабля прокатился над бухтой, будто прощание, затерявшееся в утреннем воздухе. У поручней стояли Оливия и Люси, махали берегу, перекрикивая чаек и смеясь. Адриан обнял Клер за плечи, и она улыбнулась ему в ответ. Но часть её осталась там – в городе, в прохладной комнате, где ещё ощущалось прикосновение, тонкое и жгучее, как ожог.

Глава 2. Тишина и знак

Дома пахло кофе и чистым бельём.

На подоконнике подсыхалирисунки девочек, в коридоре валялась кукла без руки.

Всё было как всегда – знакомые звуки, привычные запахи, тот же утренний свет на стенах.

Но для Клер всё стало каким-то странным, нереальным.

Она двигалась, как во сне: делала завтрак, гладила рубашки, убирала игрушки, улыбалась мужу и детям.

Только внутри – тупая боль потери.

То странное тепло, что Клерпривезла из Стамбула, угасло, оставив после себя лёгкий холод.

Тяжелей всего было по ночам.

Она лежала без сна, глядя в потолок, слушая, как за окном стихают звуки, как город постепенно тонет в темноте.Сны, если и приходили, были тревожными и обрывистыми. Клер просыпалась и чувствовала на губах его имя – как будто всё это время шептала его во сне.

Иногда она смотрела в окно и думала: «Всё движется, всё живёт – кроме меня». Еда потеряла вкус, слова – смысл. Каждый новый день был похож на предыдущий, и всё в ней будто медленно выцветало. А боль все нарастала.

Адриен тревожился, гладил её по плечу, спрашивал:

– Клер, ты не больна? Может, съездим к врачу?

От его заботы становилось только хуже. Как будто его нежность подчёркивала то, что между ними уже лежит огромнаяпропасть.

Она отворачивалась:

– Всё хорошо. Просто не хватает солнца… Просто устала.

Тоска росла внутри, густая и неподвижная. Клерпонимала: долго так не выдержит – что-то в ней треснет, сломается.

Несколько дней женщинапыталась отвлечься.

Проводила больше времени с детьми, выходила на улицу, брала в руки книгу.

Перед сном молилась про себя – коротко, без слов, просто чтобы стало легче.

Но ничто не помогало. Всё вокруг будто отдалялось – люди, дом, даже собственное отражение.

И однажды, ранним утром,Клер встала, накинула пальто и вышла. Она не планировала ничего заранее – просто знала, куда идти. Если помощи нет здесь, нужно искать её выше. С детства приученная искать утешение в вере, Клер всегда приходила в костёл с лёгкостью.

Но на этот раз дорога была особенно тяжелой. Каждый новый шаг давался всё труднее. Сердце билось часто – как у человека, идущего на суд.

Сквозь приоткрытую дверь костёла тянуло прохладой и лёгким запахом свечного воска. Клер остановилась в нерешительности перед входом. Она стояла, словно на границе двух миров.

За спиной оставалась жизнь – заботы, лица, привычные движения. А впереди был полумрак и покой, где можно было наконец услышать собственную душу. И она вошла.

Под ногами тихо скрипнули доски.

Тусклый отблесквитражей ложился на пол узорами, похожими на следы огня.

Горстка прихожан беззвучно шептала молитвы.

Клер опустилась в дальнем ряду на колени, сложила руки, закрыла глаза.

Слова не шли…Она просила о покое, о забвении, чтобы Господь забрал это чувство.

Этот «огонь похищенный», что не давал дышать.

Но покоя не было. Молитвы поднимались, как лёгкие птицы, и, не дотянувшись до купола, падали обратно – без дыхания, без силы. Лики святых на иконах смотрели на неё с кротким пониманием, но без ответа.

И в этой тишине Клер вдруг ощутила страшную мысль:

«А что, если Бог не хочет забирать эту любовь потому, что она – не грех, а Его дар?

Или, он просто отвернулся, оставив её одну в агонии выбора?»

Она не знала, что страшнее.

Молитва стояла в груди, не находя выхода, а боль только росла.

Она хотела прошептать:

«Господи, я люблю его. Помоги мне… я больше так не могу».

Но слова застряли в горле.

Когда Клер вышла, солнце уже стояло высоко.

Ветер трепал листья. Всё вокруг жило – спокойно, равнодушно.

Молчание звенело в ней.

Оно не стихало.

Оно шло с ней – в свет, в шум, в тень.

Жизнь текла по инерции.

Клер – рядом, но не в ней.

Так проходили дни…

Однажды вечером Адриен читал детям сказку на ночь. Из детской доносился его спокойный, ровный голос. Клер в это время решила навести порядок в комоде.

Это было одно из тех механических действий, что создают иллюзию покоя. Сложить бельё. Выровнять стопки. Убедить себя, что жизнь всё ещё под контролем. Она выдвинула нижний ящик. Там хранились «всякие бумажки»: письма, старые фотографии, открытки.

Наверху лежал плотный конверт с логотипом турецкой авиакомпании. Внутри – документы из той поездки: страховые полисы, маршруты, квитанции.Когда-то она просто сунула их сюда – наспех, не желая ни видеть, ни вспоминать. Клер смахнула пыль с конверта и высыпала содержимое на стол. Пальцы машинально перебирали листы – пока не наткнулись на сложенный вдвое клочок, чуть мягче остальных.

Она развернула его. Неровные, угловатые строки.Турецкие буквыс их непривычными завитками тянулись по странице, словно орнамент.

Почерк она узнала сразу…

Внутри будто треснул тонкий лёд – тихо, почти незаметно. Клер провела подушечкой пальца по словам, пытаясь почувствовать смысл не глазами – кожей.

И тогда она заметила внизу подпись: Ahmet Yılmaz.

А ниже – всего один знак: @. Такой простой – и вдруг, до боли, важный.

Рядом – несколько латинских букв, складывающихся в знакомое слово: ahmet.yilmaz@…

«Его адрес… выход», – выдохнула Клер.

Мир остановился.

Смех дочерей в соседней комнате, ровный голос Адриена, тиканье часов – всё стихло.

Этот клочок бумаги, найденный случайно, стал для неё знаком. И впервые за долгие недели сердце Клер заколотилось. Не от боли. От дикого, запретного, невыносимого предчувствия возможности.

Несколько дней Клер боролась сама с собой.

Это было безумие. Грех – не только перед мужем и детьми, но и перед самой собой.

Она включала старый ноутбук, будто касалась оголённого провода.

Пальцы выстукивали: «Здравствуйте, доктор Ахмед…» – и тут же, словно спохватившись, Клерзахлопывала крышку. Почти в панике.

Потом ходила по комнате, как лев в клетке, чувствуя, как стены смыкаются. В голове безостановочно крутились слова.Те, что нельзя было произнести вслух. Те, что жгли изнутри:«Я не могу вас забыть. Ваш взгляд преследует меня. Я схожу с ума. Помогите…»

Бред. Она понимала это. Но понимание не спасало.

Тоска не отпускала. Она не спорила – шептала. Тихо, обманчиво ласково, как искусительница:«Одно письмо. Всего одно. Никто не узнает. Это будет твоя тайна. Твоя отдушина в этом удушающем порядке. Просто убедись, что он был. Что тот взгляд, то прикосновение – не сон».

В один из вечеров Клер уложила детей. В гостиной мерцал экран – Адриен смотрел телевизор. Клер не выдержала.Словно во сне, она тихо закрылась в своей маленькой комнате – когда-то гордо называвшейся кабинетом.Теперь это было убежище. Место заговора. Клер остановилась у стола. Пальцы дрожали, хотя в комнате было тепло. Она открыла ноутбук. Его гудение показалось оглушительным – будто весь дом сейчас услышит её тайну. Холодный свет монитора лёг на лицо, превратив его в призрачную маску.

Клер открыла почту. Пустое поле «Кому» светилось белым. Слишком ярко, будто манило – шагни, напиши. Она затаила дыхание. Почти не глядя на клавиатуру, набрала знакомые буквы:ahmet.yilmaz@…

Пальцы замерли над клавиатурой. Что написать? Как обратиться?

«Уважаемый доктор Ахмед» – звучало нелепо и официально.

«Дорогой Ахмед» – слишком смело.

Клер глубоко вздохнула и начала печатать, боясь, что если остановится – не хватит духу продолжить.

«Здравствуйте, доктор Ахмед. Пишет вам Клер из Франции – мать двух девочек, которых вы лечили в Стамбуле в августе. Не знаю, помните ли вы нас. Ваша помощь была бесценна, дети быстро поправились. Спасибо вам огромное».

Она перечитала. Сухо. Чуждо. Не то, что кричало внутри.

Клер стёрла последнее предложение и продолжила, уже не думая о последствиях:

«Я нашла ваш адрес среди наших документов и… не удержалась. Мне показалось важным написать. Та встреча, пусть и короткая, оставила во мне очень глубокий след. Иногда достаточно одного взгляда, чтобы внутри всё перевернулось. Надеюсь, это письмо не доставит вам неудобств.

С наилучшими пожеланиями, Клер».

Она не перечитывала. Не проверяла. Быстро нажала кнопку «Отправить». Клер не знала, чего ждёт – ответа или просто движения. Внутри стало странно пусто – не холодно, не горячо, а спокойно, как после долгого крика. Снаружи ветер шевелил листву. Дом дышал, как прежде.

А в ней самой будто рассыпался лёд – мягко, почти незаметно.

Глава 3. Ответ из-за моря

Три дня Клер жила своим письмом. Каждое утро, пока семья спала, она на цыпочках пробиралась в кабинет. Открывала ноутбук и смотрела почту.

«Входящих: 0».

Эти слова на экране были как холодный душ. Клер закрывала крышку, чувствуя странную смесь жгучего стыда и облегчения. Может, это и к лучшему? Может, письмо просто затерялось где-то в сети – и всё закончилось, так и не начавшись? Наверное, судьба сама уберегла её от шага, которого она так боялась.

На четвёртый день она открыла ноутбук почти машинально, без ожидания, без надежды. И вдруг – на экране, тем же равнодушным шрифтом:

«Входящих: 1».

Сердце не забилось. Оно сжалось. Дыхание перехватило. Курсор застыл возле кнопки «Открыть». Она не решалась щёлкнуть – боялась, что хрупкая надежда рассыплется в прах…Но палец дрогнул. Экран открылся.

Письмо было от: ahmed.yilmaz@…

Дорогая Клер,

Ваше письмо стало для меня полной неожиданностью. Оно тронуло меня и сделало мой день другим.

Клер невольно улыбнулась. Он писал так не из вежливости.

Конечно, я вас помню. Как можно забыть ваши глаза? И ваших девочек…

Особенно Оливию. Она сказала мне: «Доктор, я потерплю, если мама не будет волноваться». А сама дрожала от боли. Такая храбрость маленьких детей. Она остаётся в памяти надолго.

Клер перечитала эти строки – и почувствовала, как понемногу возвращается жизнь.

Он запомнил даже имя её дочери.

…Как ваше самочувствие? В тот день вы казались не просто уставшей – скорее, ранимой. Это было видно по вашим глазам. Иногда один взгляд говорит врачу больше, чем любой анализ.

Клер перечитала эти строки ещё раз. Он заметил… то, что она скрывала даже от себя.

Но как?..

Я также помню, как неловко чувствовал себя из-за своего французского. Вы были такой спокойной, такой… изящной в своей тревоге, а я всё время спотыкался о слова, будто подросток.

Клер почти услышала его голос – мягкий, чуть неуверенный, с тем самым акцентом, который до сих пор звучал в её памяти.

Но знайте – с тех пор я решил исправиться. Не знаю почему, но после нашей встречи мне захотелось говорить по-французски лучше. В следующий раз обещаю не ударить лицом в грязь.

С надеждой,

Ахмед.

«В следующий раз». Клер откинулась на спинку кресла. Простые слова – а по телу прошёл лёгкий, почти невесомый отклик.

Не обещание. Возможность. Робкая, почти невероятная. Но – настоящая.

Она представила его: серьёзный взгляд, тёмные глаза, длинные пальцы над клавиатурой – печатающие по-французски неловко, но осторожно, стараясь не ошибиться.

Между ними – море, два алфавита, две культуры, две жизни. И всё же их связала хрупкая, почти невидимая нить.

Слова впитывались в неё, растапливая ту стужу, что держала Клер все эти недели.

Она не заметила, как по щекам потекли слёзы. Не слёзы тоски. Это было облегчение.

То, что она чувствовала, – не вымысел.

Не болезнь.

Просто – живое.

Клер услышала шаги в коридоре. Быстрым, почти инстинктивным движением она захлопнула крышку ноутбука. В комнату заглянул Адриен.

– Клер, ты про завтрак не забыла? Девочки уже за столом и требуют маму, – сказал он, зевая.

– Да, дорогой, сейчас, – ответила она.

И голос её прозвучал неожиданно звонко и свежо.

За завтраком девочки болтали о своём, перебивая друг друга.

– Папа, а мадам Дюпон сказала, что листья желтеют, потому что деревья устают от лета, – серьёзно заявила младшая.

– Нет, – возразила старшая, подняв палец. – Листья желтеют, потому что деревья стесняются. Они краснеют и желтеют – как ты, когда тебя хвалят.

Адриен рассмеялся:

– Тогда наш клён во дворе, наверное, самый стеснительный во всей Франции.

Девочки захихикали, споря, кто из деревьев смущается сильнее.

Клер слушала их и неожиданно искренне рассмеялась – легко, почти по-детски.

Впервые за такое долгое время.

Когда Адриен ушёл на работу, а дочери, накинув куртки, выбежали во двор, Клер подошла к окну.

Осенний пейзаж был таким же, как всегда. Но теперь она видела его иначе.

С клёна медленно падали листья – один, другой…

Солнечные блики цеплялись за ветки.

Во дворе смеялись дети, где-то хлопнула дверь, по дорожке пробежала кошка.

Мир, который ещё недавно казался плоским и тусклым, вдруг стал объёмным, тёплым, живым.

И в этом тихом обновлении было что-то новое: лёгкая тайна, ожидание… почти обещание.

Дверь, которую она открыла, вела не в пропасть.

Будто рядом с привычным миром открылось ещё одно пространство – скрытое, неизведанное, давно ждущее её шага.

И впервые за долгое время Клер почувствовала не боль, а тихое, щемящее, тревожное, и оттого ещё более острое – запретное счастье.

***

Голос Энн резко оборвался. Она всё ещё стояла у окна, глядя в темнеющее небо, и казалось, что видит в нём уже не парижские крыши, а отблеск того давнего утра.

Камила сидела, заворожённая, забыв о своём остывшем чае. Она смотрела на мать широко раскрытыми глазами – в них загорелся профессиональный азарт журналиста.

Это была не просто история.

Это была судьба, выхваченная из самой глубины жизни, и рассказывалась она с такой пронзительной достоверностью, что невозможно было не верить.

– Мама, все хорошо? – уточнила Камила.

Энн медленно отвернулась от окна. Движения её были чуть замедленны – словно она с трудом возвращалась в реальность. Чтобы собраться с мыслями, она провела рукой по виску.

– Камилла, будь добра, налей мне, пожалуйста, горячего чаю. Кажется, я слишком увлеклась этим рассказом.

Голос её звучал ровно, но дочь, знавшая каждую материнскую интонацию, уловила лёгкую напряжённость. Камила молча встала и подошла к чайнику. Её собственные проблемы вдруг показались мелкими и далекими по сравнению с драмой, которую описывала Энн. Она взглянула на мать с новым любопытством – откуда все эти подробности? Откуда эта почти физическая передача чувств?

Ломтик лимона плавно опустился на дно новой чашки.

Энн, наконец отойдя от окна, медленно опустилась в кресло напротив дочери. Она выглядела усталой – как человек, проделавший большую внутреннюю работу.

– Спасибо, – сказала она, беря чашку. Пальцы на мгновение сжали фарфор чуть крепче, чем нужно. Она сделала небольшой глоток.

– Ну и?.. – не выдержала Камила, придвигаясь к краю стула. Её взгляд был полон нетерпения. – Что было дальше? Он же написал: «В следующий раз»! Они стали переписываться? Как Клер на это решилась? Ведь это так… рискованно.

Уголки губ Энн дрогнули в лёгкой, сдержанной улыбке. Она видела, как история о чужой любви заставила дочь забыть о собственном горе. Возможно, в этом и был её замысел.

– Дальше? – Энн отставила чашку, и её взгляд снова стал далёким, устремлённым в прошлое – чужое, и всё же знакомое ей до мельчайших подробностей.

– Дальше началась их переписка. Осторожная, как движение по тонкому льду. Каждое письмо было и радостью, и предательством…

Она сделала паузу, давая Камиле время почувствовать весь вес этого выбора.

Глава 4. Шартр

Их переписка стала для Клер тихим, личным континентом, существовавшим параллельно её обычной жизни. Где-то в глубине ноутбука у неё была другая реальность – там она была не матерью и женой, а просто Клер. Её мысли и чувства были для Ахмета так же важны и интересны, как его – для неё.

Они писали друг другу обо всём: о книгах и музыке, о том, как меняются улицы Стамбула и Парижа, о тихих радостях и мелких огорчениях.

Так прошло несколько лет. Дочки пошли в школу. Забота о девочках стала отнимать у Клер всё больше времени. Она всё реже просматривала почту и всё реже отвечала сразу. Быт понемногу затягивал. Иногда ей казалось, что чувства к Ахмету постепенно угасают. Радовало её это или огорчало – она и сама не понимала. Всё становилось обычным. Слишком обычным.

И, возможно, так бы всё и продолжалось, если бы однажды не случилось почти невозможное: Ахмет приехал.

Не в её город – нет, это было бы слишком опасно. Он прилетел во Францию и остановился в Шартре – небольшом городе недалеко от Парижа. Там Клер родилась и провела детство. В письмах она не раз упоминала Шартр – город, куда ей хотелось бы когда-нибудь приехать вместе с Ахметом.

Клер пришлось сказать мужу, что едет в Шартр на встречу с бывшими одноклассницами. Её не будет дома несколько дней.

Когда она произнесла это, он лишь кивнул.

– На машине поедешь или поездом? – спросил он, уже отворачиваясь к кофемашине.

– Поездом, так быстрее, – ответила Клер и поймала себя на том, что заранее подготовленная фраза звучит слишком гладко.

Она даже заранее проверила расписание – на случай, если он вдруг решит «помочь» и посмотреть билеты вместе.

В коридоре стоял лёгкий шлейф его парфюмом. Чемодан стоял у стены, очень аккуратный, почти смешно маленький для «нескольких дней». Клер заранее продумала, где будет лежать каждая вещь, что можно показать, если он вдруг решит поинтересоваться: джинсы, две блузки, белье, косметичка, книга. Ничего лишнего. Всё – как у женщины, которая действительно едет на встречу с бывшими одноклассницами.