Полная версия
А. С. Пушкин. Послесловие
А. С. Пушкин. Послесловие
Маргарита Крымская
«Не дознавайся, правду ль шепчут
Давно слетевшие с земли,
Но их глаголам сумасшедшим
Душою знающей внемли!»
М. Крымская
«Внимает он привычным ухом
Свист;
Марает он единым духом
Лист;
Потом всему терзает свету
Слух;
Потом печатает – и в Лету
Бух!»
А. С. Пушкин «История стихотворца»
«Люди пользуются умом лишь для того,
чтобы оправдать свои несправедливости,
и языком лишь для того,
чтобы скрывать свои мысли».
Вольтер «Каплун и пулярка» («Диалоги»)
© Маргарита Крымская, 2025
ISBN 978-5-0068-2854-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Не я, кто сладко спит в могиле,
Тебе поведает о были
И небылицах, сотворённых
Из наблюдений немудрёных
И перемудренных итогов,
Но я, кто кается во многом
И плачет, памятью души
И в горней мучимый глуши.
3
О да, я весь противоречье:
И счастлив я, и слёзы лью.
Цени же двойственность мою!
Она не разума увечьем,
Но дарованьем Близнецам
Предназначается извечно,
Как совесть – сущим подлецам.
Казнить – не миловать. А память
Всё злое дольше бережёт,
И с каждым днём сильнее жжёт.
И мук душевных не убавить,
Хотя, прозревши наконец,
Воскликнешь: «Злая не судьба ведь,
То я – бесстыдный, злой подлец!»
Кровавым мальчикам исчезнуть
И после смерти не дано:
Всё раскалённо веретно
Души наматывает бездну,
Как нескончаемую нить,
И угрызенье бесполезно —
За казнь положено казнить.
О, я горел неоднократно —
В раздорах сердца и ума:
Измлада посох и сума
Просились в руки – от разврата
И себялюбия щиты,
Но я бежал трудов их ратных,
Страшась духовной нищеты.
Я верил в то, что обеднею
Без жизни жаркой кутерьмы
И что глаголом жечь умы,
Сердца людские – только с нею
Сплетясь в одно удастся мне,
И что поэзии сильнее
Блистать – очищенной в огне.
Ума добиться ли блистанья,
Стремясь к ученью взаперти?
В богатстве книг тебе найти
Чужих пожаров описанье.
Но скуден собственный твой клад,
Когда живого полыханья
Бежит затворнический хлад.
А я горел, богат рекою
Вина, друзей, и дам, и шлюх,
И морем гневных оплеух
(Подчас не мысленных – рукою
Дарёных оберегом в путь),
И океаном непокоя,
Не утомляющим ничуть.
Покой и воля – злым уделом
Мужей истлевших иль седых
Тогда казались мне. Из них
Лишь волю жаждали – и тело,
И ум, и сердце… Волен, юн
И счастлив был я – нравом смелым
И лиры дерзостию струн.
О вольнодумие златое,
Богатство младости любой!
Какой птенец не рвётся в бой —
Завоевать простор, бедою
Не озадачивая ум?
Взлететь – желание простое
Растит в себе и вольнодум.
И неспроста! Взлетишь – замечен:
Двором, издателем, толпой.
И кредитор уж не скупой,
И цензор делом обеспечен,
И, благодетельствуя, слух
Летает по свету, и нечем
Вязать его свободный дух.
Ничто в сей жизни не случайно:
Фемида слухам ли вняла
Иль постелилась суща мгла
Авроры светлыми очами —
Разумно всё. «Живи!» иль «Сгинь!» —
Всё Бог велит, коль отмечаем,
Что древних не было богинь.
Веленьем Божьим был я сослан
Служить отечеству вдали
От той волнующей земли,
Где аскетические сосны
И величавые дубы
Не затеряться в тропах косных
Молили путь моей судьбы.
Не затерялся он. На юге
Всё возбуждало интерес:
И саблей машущий черкес,
И песня-плач его подруги,
И вкус молдавского вина,
И ветер в парусе упругом,
И черноморская волна.
Всё занимательно и ново:
Чужой земли иной уклад,
Чужого неба аромат,
Чужих корней и дум основы…
Бесценна пища для ума
И поэтического слова!
А дома – плакали: «Тюрьма!»
Приятны были сожаленья
Друзей и некоторых дам,
У коих отнят был «Адам»
С его проклятым вожделеньем.
(Вполне естественно проклясть
Невозвратимые явленья —
И здравомыслие, и страсть.)
Приятно было и сознанье
Моей опасности для тех,
Кто признавал: поэта смех
Над властью – стоящий изгнанья!
Не тот ли признан и теперь,
Кто предназначен для закланья —
Как огрызающийся зверь?
И я искал подобной славы,
Ещё во младости поняв:
Ни снисхожденье знатных пав
И ни успех у кур безглавых,
Разумно мыслящих на вид,
Не есть для памятника сплавы,
Кой мне воздвигнуть предстоит.
Да, к честолюбию презреньем
Не наделил меня Господь.
Хвала ему! И ум, и плоть
Готовя лишь для удобренья
Могильных трав, какой пиит
Убьёт забывчивое время
И бремя тленности презрит?
Знакомы были мне пииты,
Монахинь девственных скромней.
Хвалу воздал им Гименей
За дар трудиться плодовито,
А на Парнасе их плоды,
Иного рода, – позабыты.
И помнишь ты – мои труды!
Господь заботлив – за работу
Вознаграждает всякий раз.
Но, коль ты в лености увяз
И не содвинешь ни на йоту
Свой ложно скромный афедрон,
Не жди от Господа заботы —
Ленив окажется и он.
Однако знал я и нескромных
Любимцев Неба – мне под стать,
Не устававших хлопотать
(И пред толпой, и пред короной),
Чтоб стих, подчас и неумел,
Не постной трапезой – скоромным
И людным пиром загудел.
А я – завидовал. И зависть
Гремела пушечной пальбой:
«Ужель, Создатель, ты слепой?
Где свежесть? Лёгкость? – Показались!
Где мыслей тонкие штрихи?
Тут испражненья звуков запись,
А не божественны стихи!»
Ты удивлён? Какая жалость.
А мне Сальери естество
Понятно было. Оттого —
Легко «Трагедия» рождалась.
Но живо моцартовский пыл,
Его беспечность, смех и шалость
Со мною всяк отождествил.
И лишь питомец просвещенья
Узрел единую медаль.
Сальери – вот моя печаль
И грех, всё ждущий отпущенья,
Хоть чёрной зависти предмет
Отнюдь не гений был – уменье
Блистать, пленяя высший свет.
Грешил и будучи в изгнанье.
Но там я много размышлял
О том, что всяк не-идеал
На совершенство с содроганьем
Глядит и жаждет днём с огнём
Его не видеть очертанья,
Поскольку грех свой видит в нём.
Что мир вокруг? – Лишь отраженье
Твоей изменчивой души.
Преобразить её спеши,
Коль мира ждёшь преображенья.
Вглядишься в мир – отыщешь зло,
В душе просящее сожженья,
Чтоб всюду сделалось светло.
4
О, исповедоваться – мука,
Страшней, чем женщине – рожать!
Чем больше стыд, тем больше звуков
Уста стремятся удержать.
И мне во звуки – ни в печальны,
Ни в беспечальны – не вдохнуть
Души исходное звучанье
И целомудренную суть.
В беде узришь ты помышленье,
В ошибке – хитрость подлеца,
А в запоздалости моленья —
Хуленье нашего Творца.
Грехи привидятся тяжеле,
Чем те, которые свершил.
И сим терзаем я: ужели
Постигнешь исповедь души?
Но… не постигнешь – бог с тобой.
Страшиться нечего мне боле:
Ни узкой горною тропой
И ни широким сельским полем
Ты не пойдёшь за мною вслед —
Принесть свинцовую расплату
За то, что видел много лет
Меня ни в чём не виноватым.
И потому – не замолчу,
Сие продолжу откровенье.
Но коль подобна палачу
Души открытость – во мгновенье
Оставь её досадный гнёт,
Себя иллюзией балуя!
Шагнувший в бездну – не вернёт
Её загадочность былую.
5
Итак – изгнанье. На чужбине
Ничем я не был обделён:
Там песни пели мне и клён,
И дуб, и тополь, и рябина;
Там, Музе сделавшись родней,
Не клял я горькую судьбину,
Но признавал Фортуну в ней.
Когда бы сосланный Овидий
Приял судьбу, подобно мне,
В причерноморской стороне
Благословение увидев,
Тогда не умер бы пожар
В его глаголах. А в обиде —
Не выживает божий дар.
А мне в изгнанье самовольном
Дары являлись красоты;
И вольнодумные листы,
Свечой одобрены настольной,
Ласкали душу мне да глаз;
И бренна плоть была довольна
Иными ласками не раз.
Когда ж, отринут и чужбиной
За пару вольностей моих
(Поздней поведаю о них),
Я жил изгнанником в глубинном
Селе, где прежде жил мой дед,
Тогда познал: родным, любимым
Красотам – нет замены. Нет!
О, что сравнилось бы с явленьем
Той гениальной красоты,
От коей вспыхнул бы и ты
В огне любовном! К сожаленью,
Был мимолётностью – ожог.
Но это чудное мгновенье
Осталось в памяти свежо:
Она вошла неторопливо,
Подолом ситцевым шурша;
И ножка, страсть как хороша,
Мелькнув, сокрылась горделиво,
Дразня и тайною маня
Мой жадный взор, мой ум пытливый
И остальную часть меня.
И думал я, пленённый Анной:
«Онегин, всё-таки, глупец.
Не для страданий шлёт Творец
Мужчину даме. Негуманно
Томить её! Когда бы я
Онегин был, моя Татьяна
Не знала б долгого нытья».
Шутил! Татьяною такою
Всерьёз мечтал я обладать —
Чтоб красоту и ум и стать
Воспеть не лживою строкою,
А непритворною душой.
Но обнаруживал с тоскою,
Что шанс имел я небольшой.
Найти ль кого-то идеальным?
Бывает в сказке идеал,
Кой добрый сказочник создал.
А существующий реально —
Один лишь способ обрести:
От идеала моментально
Подальше ноги унести.
Но я, мечтатель неуёмный,
Не мог бежать от красоты —
Покамест золота пласты
Искал в глубинах потаённых.
Да всякий раз она сама
Мне открывала упоённо:
Нет драгоценного ума.
Тогда, сомненьям не послушен,
Искать иную красоту
Бежал я, но – бросал и ту.
Анюты, Леночки, Варюши…
Я красоте немых дубов
Отдал скорее бы и душу,
И жизнь, и слёзы, и любовь.
Жестокость – грех. Но подскажи мне:
Грешно ли глупость презирать?
Жена, любовница иль мать —
Когда из тысячи ужимок
Не выжать мысли ни одной,
Как оставаться одержимым
Почтеньем – даже за спиной?
А впрочем – глупость удружает
Всем обладателям ума.
Пока невежественна тьма
Светлейший разум окружает —
Он виден всем издалека:
Звездою светит!.. уважая
Незаменимость дурака.
6
Прости, отвлёкся я немного
От несравненных тех красот,
О коих помнит даже тот,
Кто с детства к отчему порогу
Спиной повёрнут, как чужой.
Красоты те и здесь, у Бога,
Я помню трепетной душой.
Но повторяться я не стану:
Черты дубрав и злачных нив
Найдёшь в стихах, коль неленив.
О наслаждении местами
Родными – строки не пусты:
Касался искренне устами
Чела мудрейшей красоты.
Но в чём, ты спросишь, мудрость оной?
Во всепрощении она.
Войной ли вдруг обожжена,
Как светлый ум Наполеона,
Осквернена ли, как Христа
Не в кузне кованна корона, —
Не помнит злого красота.
Нет, красоте по-человечьи
Переменяться не дано.
Она – небесное зерно:
Дроби, стреляй в него картечью —
Мукой не стать ему вовек,
Хоть то зерно – всё изувечить
Ничтожный жаждет человек.
Ах да, ничтожность! Вот о чём я
В деревне предков размышлял.
Когда по нивам я гулял
Среди колосьев золочёных —
Обозревал я труд крестьян,
На ту ничтожность обречённых,
От коей злат чужой карман.
Душа болела: вот – уродство
Среди божественных красот!
Красив ли крест, кой раб несёт,
Коль душегубству оный родствен?
И кем придуман сей уклад:
Повиновение – господству
Рабов, чьи души не болят?
Рабы Господни – все мы сроду,
Да род не всяк равновелик.
И пашет во поле мужик,
Давая барину свободу
Кряхтеть – напихивая рот
Иль наслаждаясь той природой,
Которой жаловал Эрот.
А что же я? – Такой же барин.
И в ссылке, бедный, и в долгах,
Но всё ж – хожу я в сапогах,
А не в лаптях, и не упарен
Яремом тяжким, пустозвон!
Легко всплакнуть со словом в паре,
Но с глаз долой – из сердца вон.
А воля – что ж, она бесспорно
Нужна для множества вещей:
Погнать и цензорство взашей,
И критиканов лепет вздорный,
И всё, мешающее мне
Скрыпеть пером в седле просторном
На поэтическом коне.
Опять мои противоречья?
Да-да, любезный, я таков.
Но грех ли в сытости волков
И сохраненье душ овечьих?
Жаль, не подумали друзья
О том, что Лире под картечью
Никак свободной быть нельзя.
Был сон… Под хвойною хламидой
Стою, грустящий Кипарис.
Грустит со мною хладный бриз,
Мою давнишнюю обиду
За друга павшего поняв.
И вдруг – живой и здравый с виду,
Идёт олень мой – пятиглав!
Объятий радостных желаю,
Но вижу: головы – горят,
А догорев – ложатся в ряд
Горстями пепла. И, пылая
Негодованием, кричу:
«Почто дала, судьбина злая,
Ты пламя в руки палачу?!»
…То был декабрь, и на Сенатской
Горела кровь друзей моих.
Остыли пятеро из них,
Запечатлев мученьем адским
Непрочность деспота петель…
Но не схватила каждый лацкан
Руси – мятежная метель.
Не тот ли терпит пораженье,
Чей дух к победе не готов
И чьих воинствующих слов
Неубедительно сложенье?
Предвидел я гнетущий труд:
Звезды пленительной сожженье
Во глубине сибирских руд.
Для многих воинов – средь персов
Иль турок свет её погас.
Изгнал из многих и Кавказ
Огонь беснующихся бесов.
Кто ко свинцу воззвал: «Убей!»,
А кто утих под тяжким весом
Неразрываемых цепей.
А Кюхля – вот уж огорошил —
Не скрыв декабрьского следа,
Вкусил острогов холода —
Возмездье выстрелов оплошных.
О жертва бьющей в лоб игры!
И кюхельбекерно, и тошно,
И больно мне до сей поры.
Но, как ни жгучи были раны
В душе, болевшей за друзей,
Воспоминал я Колизей,
Сооружён Веспасианом
В местах Нероновых, дабы
Забыли прежнего тирана
Неизменённые рабы.
Пребудут рабство и мытарство,
Поскольку всякий государь,
Над всем бездушный господарь,
Себя лишь видит государством.
Сие назвать Отчизной – грех:
Не Отче наш владеет царством,
Где нет заботы обо всех.
Когда б сам Бог явил участье
К России в рабских кандалах,
Главы моей бунтарской прах
Тогда не счёл бы я злосчастьем.
Но знал я, что конец таков:
Сметёт обломки самовластья
Не Бог, а множество царьков.
Где правит множество, там споры,
Бесчестье, хаос и война —
За то, чтоб каждому казна
Была надёжною опорой.
А каждый – вовсе не народ.
Но так красивы разговоры
О том, что равенство грядёт!
И потому – воздал я Богу
Хвалу за тихий мой приют,
Где сердцем слышал, как ревут
Шторма у царского порога,
И словом ярость их воспел.
Своя у каждого дорога
И свой назначенный удел.
Но я грешил – пером, бессильным
Перед ветрами перемен.
Стихов глаголы и письмен —
Пусть не открыто, но просили:
«Восстань, восстань! Падёт сатрап!»
Он пал. Теперь в иной России
Живёшь ты, неизменный раб.
Хоть не безмолвствуешь в презренье
К свободе призрачной и ложь
В любых обличьях узнаёшь —
Глаза отведший, к усмиренью
Ты сам стремишься, а потом
Всё воздаёшь благодаренья
За жизнь свою – отмершим ртом.
А я, тщеславием ведомый,
Дожил до века твоего —
Поэт, «не знавший ничего
Ценнее воли»… О Мадонна,
Не проповедовал ли Сын
Господню волю – и бездомным,
И оглодавшим, и босым?
Боготворить умом свободным
Мирской закон мне Бог велел,
Дабы глагол остался цел
И сам не стал я неугодным.
Святая правда: нет оков
Умам в острогах, но бесплодна
Свобода мысли дураков.
Тебе же – истины дороже
Слова, уложенны в тома;
Раздел того, что от ума
И что от сердца, – невозможен…
Возможен! Как свинец – в живот.
Поверь мне: не одно и то же —
Чем жив поэт и как живёт.
7
Пора, пора невежественны узы
Привычного сужденья разомкнуть!
Легко поведаю я суть
Благоволенья юной Музы.
(Со старой – дела не имел,
Иначе был бы не у дел.)
Скажи: ты был ли страстию охвачен
Хоть раз, но так, что голову терял?
Коль был, припомни: уверял
Себя ли в том, что всё иначе
И ты пока в уме своём?
Коль так, друг друга мы поймём.
Представь теперь: является мне Муза,
Стократ прелестней женщины любой,
И манит, манит за собой…
Бегу, как сущий зверь в рейтузах,
Я за добычею своей,
Чтоб вдохновиться поскорей.
Как пышны обжигающие груди!
Как сочны раскалённые уста!
Под сенью древа иль куста,
Иль на столе, в бумажной груде,
Ласкаю Музу час иль два,
В пылу безумном жив едва.
Она же, встречным пылом отвечая,
Глаголы всё нашёптывает мне.
И я – вслепую – белизне
Листов доверчивых вручаю
Совокупленья жаркий пик —
Стихотворенья черновик.
«Ах, страсть как хорошо с тобою, милый! —
Мне Муза, отдышавшись, говорит. —
Однако время, мой пиит,
Смирить безумие гориллы
И человечье всколыхнуть,
Сиречь мозгами шевельнуть».
И – улетает чудное созданье,
Пред тем поцеловав меня в чело.
Не остаётся ничего
От сумасшедшего свиданья,
Помимо строк из-под пера,
О коих думать мне пора.
На них взираю в хладном размышленье:
«О чём сии глаголы? Не пойму.
Понятно вышнему уму
Их гениальное сплетенье,
А мне понять ли до конца
Произведение Творца?»
Но, перечтя души библиотеку,
Хранящую все таинства Небес,
Вдруг понимаю: тёмный лес
Не так уж тёмен человеку,
Когда он истинный пиит,
Для вышней истины открыт.
Взираю вновь на строки, просветлённый,
И сам дивлюсь: «Какая красота!
И как душа моя чиста! —
В глаголах, жизнью наделённых,
Простых, естественных, как вдох.
Не сукин сын ты, Пушкин, – бог!»
Однако, чтоб к читателю успешно
Восторгов сих протягивалась нить,
Глагол неточный заменить
Я тороплюсь. С умом, конечно.
И тут же знаю – изречёт
Читатель мой: «Божествен, чёрт!»
Ну, что? Теперь имеешь представленье,
Как создавались вечные стихи?
Не средоточья чепухи,
Но сущи гения творенья.
А гений – Божий крик души
Да разум, правящий в тиши.
Представь иное: Муза – на больничном
(Как в нынешние молвят времена).
Тогда – поэзия дурна,
Иль так умна, до неприличья,
Что лист безжизненный я рву
И Музу страстную зову:
«Приди, приди, желанная харита!
Ведь прав мой тёзка: горе – от ума.
Кому нужны стихов тома,
В которых нет души пиита?
Хоть и блестящим назовут
Его рассудка скучный труд».
Случалось и такое, что о встрече
Неделями я Музу умолял,
А в ожидании – иль вял,
Иль буен, жил в противоречье
С высокой нравственностью строк.
И лучше выдумать не мог.
Мы с Музой искушённость уважали —
Как верную основу ремесла.
И всё, что жизнь преподнесла,
Внесли в поэзии скрижали.
А так – псалом бы за псалмом
До смерти пели бы вдвоём.
А впрочем, не до смерти. Ей бы скоро
Наскучила возвышенность моя.
Она умчалась бы в края,
Где всё – свободно от позора:
Цинизм во всей его красе
И страсть без палки в колесе.
Но я, потомок негров безобразный,
Распутник, забияка и нахал, —
Для скуки повод не давал.
И убеждался с каждым разом:
Легко пороков тяжкий груз
Освобождает от рейтуз.
Как видишь, не познать мне исправленья.
Всё тот же я: и циник, и шутник.
Никто не может быть велик
Во всех делах и помышленьях.
И не найдётся божество,
Чьё безупречно естество.
Читателю, конечно же, полезней
В нечисты не заглядывать портки
И в целомудрии строки
Не видеть скрытые болезни.
Да поздно: всяк уже читал
О том, что я – не идеал.
И странно мне: поэту всё на свете
Простительно, коль он теперь кумир;
Во всём повинен грешный мир,
А не изъян в самом поэте…
И всё ж: порочность и поэт —
Прости – блистательный дуэт!
Но суть не в том сего повествованья.
Она – в противоречиях опять:
Умел я быстро забывать
О Вседержителя шептанье
Устами Музы молодой,
Гордясь божественным собой.
К хвале и клевете неравнодушен,
Увы, не раз оспаривал глупца,
И жаждал звёздного венца
С тавровым знаком «Ай-да-Пушкин»,
И благодарен был тому,
Кто дар приписывал – уму.
Скажи: ты Богу молишься ли ныне,
За гений мой его благодаря?
И смертоносность января
Ты зришь ли карой за гордыню?
А я – давно уже прозрел:
Не мы творим земной удел.
8
…Но человеку выбирать,
Будь государь он или смерд:
Жить – не учитывая смерть,
Иль весь свой век – лишь умирать.
Я выбрал: жить. Пускай конём
Иль «белокурой головой»
Погублен буду я – живой
Пусть будет бег за смертным днём!
Но как бежать, когда в цепях
Лежишь уставшим и больным?
И только дума-пилигрим
Срывает цепи второпях,
И не бежит – летит во град,
Где Николай взошёл на трон:
«О, пусть мне жизнь дарует он,
Коль в нём не жив покойный брат!»
Но дума – сделалась письмом
(Спасибо другу за совет):
«Прошу – простить! Даю обет
Служить и сердцем, и умом…»
Служить? царю? – Хоть Cатане!
Но знал как опытный игрок:
Кто слово лживое изрёк —
Не вечно будет на коне.
«Не этот конь ли, белогрив,
Меня копытами забьёт,
Когда игру мою поймёт?» —
Гадал я, голову склонив.
9
О царь! О Чудов монастырь!
Мой ум, надёжный поводырь,
Был несказанно благодарен
Себе – за встречу с государем.