Мы хотели к бабушкам, а попали в ад

Елена Кузьменок

Мы хотели к бабушкам, а попали в ад

“Уважаемые пациенты! Просим вас собраться в комнате для групповой терапии. Через 15 минут начинаем сеанс. Убедительная просьба не опаздывать!”

Нейтральный голос лился из динамика под потолком столовой психиатрического отделения. Группа пациентов АЯ-963, их здесь называли «жильцы», допивала свой утренний компот, жмурясь в лучах неяркого солнца. Молчун Николай с хрустом закусывал компот бегонией с подоконника и морщился: “Горчит!”. Задумчивая Валя пила аккуратно, зачерпывая сладкую жидкость чайной ложечкой.

Гриша расправлял на липком столе листы напечатанного текста – на этой неделе ему предстояло выступать перед всеми на страхотерапии, к чему он уже давно готовился. Это был новый курс лечения. Каждую неделю несколько человек из группы рассказывали о том, как они попали в больницу, и что этому предшествовало. Считалось, если заново пережить травмировавшие в прошлом события в дружеской атмосфере и безопасных условиях, то это как-то поспособствует внутреннему исцелению. Никто из них пока таким образом не вылечился, но страхотерапию старались не пропускать. Эти сеансы очень напоминали пионерлагерь и те страшилки про черный-черный гроб в черной-черной комнате, которые в детстве все так любили пересказывать друг другу. Тем более, каждому пациенту в этом отделении было, что порассказать. Все они попали сюда при странных и загадочных обстоятельствах, и никто не знал, случилось ли это все на самом деле или было плодом фантазии больного человека. АЯ в названии их группы означало “аномальные явления”. Что означало число 963, не знал никто.

– Коллеги, мы начинаем.

В столовую заглянула психотерапевт Наталья Павловна, “нашаНаташа”, как ее ласково звали меж собою пациенты. В комнате для групповой терапии уже гремели стулья, “коллеги” рассаживались в круг, негромко переговариваясь. Гриша тщательно сложил свои листки и засунул их в карман. Медсестра Люба хорошо проветрила перед терапией, в комнате было прохладно, и он немного замерз.

– Ну что, все в сборе, садитесь поудобнее, развяжите узлы в животе, не скрещивайте руки, не скрещивайте ноги, – привычной скороговоркой начала сеанс “нашаНаташа”. – Николай, снова хочется зелени? Попрошу, чтобы на обед вам дали зеленого лука.

Молчун дожевывал стебель комнатных цветов, спрятанный в рукаве.

– Кто у нас сегодня будет спикером, чью историю послушаем?.. – Наталья Павловна заглянула в ежедневник. – Если не ошибаюсь, Дарья, правильно?

Все с интересом разглядывали девушку. Группа затихла.

– Итак, дамы начинают и выигрывают, а, Даша?

– Ну да, давайте я, раньше сядешь-раньше выйдешь, – пробормотала гришина соседка, одергивая на себе одежду.

С Дашкой они жили в соседних палатах, разделенных лишь тонкой перегородкой. Сейчас она вся как-то скукожилась на стуле, перебирая пальцами по рубашке, будто бы проверяя, все ли пуговицы на ней застегнуты. Пальцы у нее были короткие, сильные, в старых шрамах от порезов. Некоторое время Даша смотрела прямо перед собой, и пауза уже начинала затягиваться, когда она расправила плечи и начала свой рассказ неожиданно звучным голосом.

– Когда меня нашли, я пела и смеялась, как ребенок, а ноги мои были черны до колен. Я и сейчас, бывает, пою. «На гряной неделе русалки сиде-е-ели, раным-рано, уууй». Пациенты из соседних палат пугаются и стучат в стену. – Дашка покосилась на Гришу.

– Я смеюсь и гукаю еще громче, и тогда ко мне приходит медсестра – тетя Люба, чтобы сделать укол. Люба – это любовь во всех смыслах. Увидав мои почерневшие стопы и голени, она первым делом попыталась их отмыть. А когда поняла, что чернота у меня скопилась под кожей, принесла из дома колючие гольфы, очень теплые, и заставила надеть: «От всех болезней!». Говорит, шерсть для них напряла сама со своей любимой собаки. Я видела ту собаку: черная, блестящая, с рыжими пятнышками на лбу. Раньше таких псов называли четырехглазыми и берегли пуще ока.

– Даш, ты у нас, конечно, певица видная, прям Алла Пугачева, но давай потише, тихий час же, – обычно бурчит Любаня, зажимая ваткой ранку от иглы. От нее пахнет спиртом и немного формалином, а из открытого окна тянет дождем, землей и свежими досками. Я стараюсь сосредоточиться на запахе дерева, вынюхиваю его, как та четырехглазка. Деревом пахло мое детство, деревом пахнет моя работа. Ведь не певица же я в самом деле, а реставрирую мебель. Да вот, столяр-краснодеревщик, и, говорят, неплохой! По крайней мере, была им, когда у меня  умер муж.

Овдовела я совершенно внезапно. Серега скончался от сердечного приступа, заснув в горячей ванне. Произошло это так быстро и так нелепо, что даже спустя месяц после похорон, я не осознала толком, что его больше нет. Заказы на мебель шли чередой, я работала за верстаком с утра до вечера, а ночью падала на кровать, как в колодец, и спала, как сурок.

«Не видишь его, не снится?» – сочувственно любопытствовала соседка. Я же никого не видела, я просто ждала, когда муж вернется из командировки, или где он там так надолго застрял. Лишь изредка вспоминая, что нет, не вернется, и не веря при этом самой себе.

А потом у меня из дома стали пропадать вещи.

Вообще терялись мелочи, о которых не стоило и вспоминать. Куда-то задевались любимые старые тапки Сереги, его же рабочие перчатки, початая бутылка виски, которую после смерти мужа просто некому было допить. Я не обращала внимания: ну засунула куда-то, само найдется. И действительно находилось – чаще всего в шкафу, который как раз приехал ко мне из бабушкиного дома на реставрацию.

Старинная «гробина» из двух отделений – для белья и для верхней одежды – стояла у меня в комнате, хмуро отражая ее в позеленевшем зеркале. В детстве я залезала с ногами в большое отделение, закрывалась изнутри и сидела там часами в странном ступоре между тяжелыми драповыми пальто и крепдешиновыми платьями. Пахло нафталиновыми таблетками, и, одурманенная темнотой, я могла там даже уснуть. Тогда этот шифоньер казался мне самым надежным убежищем, но сейчас это уже был старик – амальгама зеркала давно пошла пузырями, дверцы с проржавевшими ручками перекосило, а ящик для обуви постоянно заклинивало. Но именно в нем я и нашла серегины тапки, потом виски, а потом и еще кое-что. Что-то, что я туда точно не клала.

Сначала это был букет невесты. Восковые ягодки и розочки из пожелтевшего от старости атласа на ржавой проволоке, обмотанной зелеными нитками, местами истлевшими. Сейчас таких не делают. Пыльный, весь в паутине, он лежал в углу пустого ящика, который я до этого открывала триста раз, и никогда там его не замечала. Невеста, которая венчалась с этим букетом в руках, уже, наверное, давно была мертва, а тускло мерцающие цветы все еще хранили запах ладана и меда. Помню, как, не зная, что делать, я стояла с ними перед мутным зеркалом, и оно, казалось, сосредоточило всю свою отражающую способность на моем бледном лице. Контуры комнаты вокруг подрагивали и расплывались, а я всматривалась в отражение своих потемневших глаз, пока они не перестали казаться мне моими.

Той ночью я впервые за долгое время увидела сон: что-то вязкое, тягучее, с лестницами без ступеней, хлопающими дверьми и зовущими шепотками. Двери, впрочем, хлопали и наяву – наутро я проснулась от того, что дверца шкафа подрагивала на сквозняке, болтаясь на одной петле и издавая тугой бряцающий звук. Букет лежал рядом на тумбочке – там же, где я его оставила. Еще не совсем стряхнув с себя сонную паутину, я подошла, чтобы закрепить ветхую дверцу. В глубине гардероба что-то неясно блеснуло.

Пошарив рукой по пыльному дну отделения для верхней одежды,  я уколола палец обо что-то мелкое и выгребла это «что-то» на свет. На пальце выступила капля крови, а на полу в клубах пыли сверкали какие-то гвоздики и мелкие стекляшки. Осторожно подобрав пинцетом, я поднесла их к окну. В руках у меня горели  маленькие бриллиантовые сережки в почерневшем старинном серебре. Пальцы мои сладко пахли тленом – так пахнет умирающее дерево.

«Ничего себе, подарочек», – удивилась я. Шкаф, конечно, древний, бабушкин, но моя бабушка не носила украшений. У нее и уши-то не были проколоты. Откуда взяться сережкам, да еще и с бриллиантами?

Отмыв драгоценности – не, не так – фамильные драгоценности от грязи, я положила их рядом с букетом, найденным накануне. Если сережки можно было просто не заметить в темном углу, то как мне удалось не увидеть цветы? Совсем не в себе была все это время после похорон? Настолько не в себе…

День, впрочем, быстро набирал обороты, и за делами я слегка подзабыла о странных находках. Твердо решив, однако, сегодня же обследовать шкаф еще раз – может, в нем найдется какой-нибудь тайник с сюрпризами от покойной бабушки. Вечером, захватив из мастерской инструменты, я поднялась в спальню. Расстелила на полу полиэтилен, чтоб не повредить паркет, развесила над ним свои рабочие лампы-прожекторы. Решив для начала изучить малое отделение, я распахнула дверцу.

Яркий свет ламп ударил вглубь – туда, где его не бывало уже, кажется, тысячи лет. Темнота внутри заметалась по углам, прячась в рассохшиеся швы и щели. Я стояла перед пустым шкафом, осознавая, что обследование мое, кажется, окончилось, не успев начаться. Прямо передо мной на полке лежала маленькая серебряная расческа. Тускло-серая, с каким-то полустершимся вензелем и мелкими зубчиками. Утром ее тут не было. Или я не заглядывала сюда утром? В моем детстве на этих полках хранили белье и носовые платки – расчесок из серебра в нашей насквозь советской семье точно не водилось. И бриллиантов. И старинных венчальных букетов.

Я взяла находку в руки – расческа неожиданно тяжело легла в ладонь. Усевшись на кровать,  медленно провела ею по волосам. Спальня вокруг слегка колыхнулась, будто внезапно ушла глубоко под воду. Кажется, все это время я почти не дышала, а когда наконец вдохнула и выдохнула, изо рта у меня показалось облачко пара.

– Холодно у тебя, Даша.

Вздрогнув, я резко обернулась. В густой тени за пределами круга света, который образовывали лампы-прожекторы, на стуле сидел Серега. Его плотный силуэт четко обозначался на фоне синеющего сумерками окна. Замерев с расческой в руках, я смотрела на своего мертвого, но живого мужа и не знала, что сказать. В окно скреблись черные ветви кривой березы.

– Понравились подарки-то? – Серега кивнул на тумбочку, где лежали сережки и букет.

– Это твое? – еле-еле проговорила я. – То есть, это ты подарил?

Рот у меня онемел, и язык почти перестал подчиняться. Фразы проворачивались в горле огромным пересохшим комом жвачки, которая внезапно залепила челюсти и дыхание.

– А у тебя еще кто-то есть? – засмеялся муж одними губами. Раньше он смеялся глазами, и смех не был таким жестяным. Сейчас он звучал так, будто в пустое ведро часто сыпались тяжелые капли.

– Чего ж так холодно… – завозился он опять на стуле, оборвав смешок. – Не топишь что ли?

– Нет, конечно. Июнь же…

– Уже июнь? – удивился он. – А, ну да… Так давай что ли костер разведем! Помнишь, как раньше…

Повинуясь какому-то внутреннему импульсу-воспоминанию, я медленно спустила ноги с кровати, аккуратно положила расческу на тумбочку к остальным «подаркам» и зашлепала босиком вниз в мастерскую за обрезками дерева, чтобы развести огонь. Притащив дров и стружки на растопку, сложила все шалашиком прямо на полу, на расстеленном полиэтилене, чиркнула спичкой – сухое дерево мгновенно занялось и уютно затрещало. В спальне стало дымно и тепло, блики пламени заплясали на стенах. Серега блаженно потянулся к огню, на ногах его были те самые тапки, которые недавно пропали.

– Я вообще-то за тобой пришел. Сейчас погреюсь немного, а ты давай, собирай пока вещи. Пойдешь же ко мне жить?

– Пойду, конечно, – послушно кивнула я, снова повинуясь чему-то внутри.

Перед глазами стояла пелена дыма, ледяными потными руками я достала самый большой чемодан и стала паковать в него все, что удавалось нашарить вокруг себя.

– Инструменты! – внезапно вспомнила я. – Мне же понадобятся мои инструменты, там-то, небось, не достать? – обратилась я к Сереге, стараясь не думать, где это «там».

– Я сейчас! – метнулась я к двери.

– Да оставь! Там есть старичок один, бывший столяр. Ему родные передают, что надо. У него и возьмешь, – расслабленно отреагировал муж.

Задумчиво и грустно он смотрел на огонь, то ли что-то вспоминая, то ли с чем-то мысленно прощаясь, и от жара его лицо понемногу приобретало теплый человеческий оттенок. Пламя, меж тем, по-кошачьи лизало паркет, подбираясь потихоньку к кровати и шторам. Восковые ягодки на венчальном букете начали подтаивать и оплывать.

– Тэкс, ну что же! – Серега вдруг бодро поднялся со стула. – Пора в путь-дорогу?

Подхватив чемодан одной рукой («Ух, нагрузила, что у тебя там, кирпичи?»), он распахнул шкаф настежь, шагнул внутрь и пропал в дыму. Оглянувшись вокруг, осознав, что нахожусь в самом центре пожара и, кажется, сейчас задохнусь, я, очертя голову, кинулась за ним.

В лицо ударила холодная летняя ночь. Пробежав по инерции несколько шагов, я несколько раз обернулась вокруг себя и тихо позвала:

– Сережа?

Было темно. Не просто темно, а черным-черно, будто небо внезапно стало землей. Ни луны, ни звезд, ни единого фонаря вокруг. От холода я поджала пальцы на стопах, почувствовав как загребаю ими тяжелую, жирную, слегка влажную почву. Ноги обвивало и заплетало холодным паром, подол юбки мгновенно набряк водой и отяжелел.

– Сережа?

– Да здесь я, – буркнул муж где-то совсем рядом. – Идем.

Нашарив его руку, я потянулась за ним в черноту, стараясь не упасть. Несколько раз больно запнулась большим пальцем об какие-то корни, но удержалась на ногах. С каждым шагом рука Сереги становилась все тверже и холодней, а сам он казался все раздраженнее и злее, хотя поводов для этого не было. Наконец, мы пришли – во всяком случае, муж сказал, что пришли, потому что я по-прежнему вокруг себя ничего не видела.

– Где мы?

– Дома.

Я вытянула перед собой руки, чтобы не наткнуться на стену. И от резкого этого движения чуть не рухнула в пустоту. Под руками ничего не было.

– Где же дом?

Серега засмеялся: «Бери ниже», – и спрыгнул, судя по звуку, в какую-то яму.

– Тут пока что-то типа землянки, вход узкий. Чемодан твой, кажется, не пролезет. А снаружи до утра не оставишь – сопрут. Жильцы наши ушлые, палец в рот не клади.

– Ну, давай тогда здесь его откроем и по частям вещи затащим? – нашлась я, нащупывая молнию на сумке.

– Давай.

Я осторожно села на землю лицом к предполагаемой двери, свесив ноги в какую-то глубокую лунку. Серега засветил в глубине землянки фонарь – слабый зеленоватый свет изнутри очертил контуры входа, сбитого из некрупных бревен. Выглядел он, как лаз в нору, узкий и невысокий, чтобы не выпускать тепло. Я стала подавать вещи мужу, он складывал их где-то тут же у входа. В руках мелькали мои шелковые платья, бабушкины кружева, рабочие комбинезоны, туфли на каблуках, подставки для яиц, бронзовый подсвечник. Рассматривая, что я нагребла в дыму себе в будущую жизнь под землей, Серега ничего не говорил, но с каждой вещью становился все мрачнее. Я же тащила из чемодана очередную фатиновую юбку, придирчиво осматривала ее со всех сторон и передавала ему, будто ничего не произошло.

Пока мы возились, на темном небе проступили облака, стало понемногу светлеть. В сумерках я оглядывалась вокруг себя, но по-прежнему не видела ни жилья, ни забора, белесое пустое пространство заполнял туман. В чемодане почти не осталось вещей, мы практически закончили. Обшарив напоследок его дно, я нащупала в углу нитку бус и электронный будильник, про который совсем забыла. Бусы за что-то зацепились и рассыпались. Нащупав кнопку подсветки на часах и светя ими, как фонариком, я стала собирать вокруг себя бусины. Вдруг будильник заиграл «подъем», видимо, я случайно нажала кнопку сигнала. От неожиданности я выронила часы. Будильник лежал на траве и отчаянно кукарекал – такая у меня «мелодия» для будних дней.

Было четыре часа утра. Вставало солнце. Под крики петуха я сидела на краю Серегиной могилы, и мои ноги по колено были закопаны в земле. Серега пропал и землянка его тоже. Да их и не было наверно, почудилось мне.

Позже, когда меня нашли работники кладбища, им почему-то долго не удавалось меня освободить. Пробовали руками разгрести – грунт становился плотным и твердым, как спрессованная глина. Принесли маленькую лопатку – сломалась. Немного обкопали черенком вокруг ног – земля обвалилась. Пока кто-то не догадался позвать священника. Помню, я все рассматривала веточку березы, что прицепилась к его рясе, пока он кадил надо мной ладан. Листочки на ней были замечательного июньского цвета.

В общем, кое-как меня извлекли из могилы и доставили сначала в больницу, а потом сюда, под крыло Любани. Спальня моя, говорят, выгорела почти дотла, но в целом дом успели потушить. Я, впрочем, в ближайшее время туда все равно не собираюсь, но упросила нашего главврача разрешить мне заняться прежним делом – начать столярничать. Он был не против, так что в ближайшее время ко мне в палату прибудут мои инструменты, материалы и складной верстак. Жду-не дождусь, когда займусь своим первым за долгое время проектом. Буду реставрировать бабушкин шкаф, который каким-то чудом выжил в огне.

Даша замолчала. Все вокруг молчали тоже. Каждый про себя переживал ее историю, рационализировать чужой опыт в АЯ-136 было запрещено – настолько было причудливо то, что рассказывали о себе пациенты. Гриша кашлянул.

– Я очень рада, что вам разрешили столярничать. Ручная работа приводит в равновесие, как ничто другое… – мягко подвела итог Наталья Павловна.

– Да, да… – с готовностью закивали жильцы отделения. – Это очень полезно.

– Если захотите обсудить свой опыт приватно – я, как всегда, жду вас в своем кабинете, – положив руку на стул рядом с Дашей, проговорила психотерапевт. Весь ее облик излучал профессиональную доверительность. И именно от этой доверительности рядом с ней становилось не по себе.

Даша сидела на стуле, подогнув под себя скрещенные ноги в старых кедах, и вяло кивала. После выступления все ее тело обмякло, плечи поникли, казалось, она с трудом удерживает голову вертикально.

«Когда-нибудь эта страхотерапия кого-нибудь доконает, и отделение закроют», – отстраненно подумал Гриша, глядя на свою соседку, из которой будто бы высосали кровь. Он жил здесь уже очень давно, и иногда ему казалось, что пациентов в этой больнице не столько лечат, сколько изучают. Во всяком случае, выписывали отсюда крайне редко и незаметно – люди просто исчезали из своих палат, ни с кем не попрощавшись. При этом в соседнем корпусе, где располагалась платная клиника, довольные родственники с букетами встречали по три-пять выздоровевших каждый день. Видимо, там занимались более легкими случаями душевных расстройств, в АЯ-963 таких не было, и здесь лечились годами.

За спиной Григория кто-то громко причмокнул, он оглянулся: немой Николай, не обращая ни на кого внимания, опять жевал какую-то зелень – и где он только ее берет? На соседнем стуле Игорь, крепкий, бритый налысо парень, с нескрываемым любопытством рассматривал молчуна, изредка втягивая в себя сквозь зубы воздух. Справа на шее у него виднелся шрам, запястья были покрыты ровными ямками. Ямки выглядели как двойные браслеты.