bannerbanner
Дом между мирами
Дом между мирами

Полная версия

Дом между мирами

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 4

Лунеюля Мэрхен

Дом между мирами

Что жизнь и смерть – лишь трещина в стеклах. Дом дышит ночью, помнит свет и крики, И тени спят в оконных зеркалах. Там шепчет кто-то – тихо, безлики,

Двух пересечённых, неживых разлук.

Ты не вернись, пока не зреет утро, Не зови имя, что забыло слух. В том доме время ходит по маршруту

Что шла к себе сквозь вечность и дожди.

Но если стук услышишь за порогом – Не отвернись, не скройся в полутьме. Быть может, это ты сама – дорога,

Пролог. Зеркало без отражения

1873 год.


Свечи догорали медленно, будто не хотели видеть конца письма. Восковые капли стекали по подсвечнику, похожие на слёзы. Чернила на пергаменте уже остывали, оставляя лёгкий металлический запах. Рука графини дрожала – от холода или от сожаления, различить было невозможно. На краешке листа темнело пятно от слезы, размывшее одно слово: прости.

Она сидела у большого зеркала в позолоченной раме. Когда-то его привезли из Парижа – говорили, стекло отливалось на закате и потому отражает не только лица, но и мысли. Графиня не верила в суеверия. До этого вечера.

В комнате царила вязкая, бархатная тишина. Лишь огонь в камине потрескивал, и где-то в стенах слышался глухой шорох – словно дом медленно дышал. Она перечитала строки – признание, написанное для того, кто больше не откроет это письмо. «Если ты ещё помнишь мой голос, – писала она, – знай: я нарушила клятву не по воле сердца. Дом требует равновесия. То, что я открыла, не должно было ожить.»

Она поставила точку и заметила, что чернила чуть дрожат, будто строчки дышат. Пламя свечей колыхнулось, и тени на стенах потянулись к зеркалу. Оно отражало комнату слишком точно – даже пылинки, зависшие в воздухе, казались в нём живыми.

Мужчина стоял позади, в полумраке. Бледное лицо, взгляд, в котором застыла тоска. Его часы, на цепочке у запястья, показывали полночь, хотя маятник на стене ещё не отбил и одиннадцати.Она подняла взгляд. В отражении – не она.

– Ты пришёл, – прошептала она. – Но поздно.

Отражение не ответило. Только стекло дрогнуло, как вода от брошенного камня. Лёгкий треск – и тонкая трещина побежала от угла к центру, рассекла её отражённое лицо пополам.

Она медленно поднялась, прижимая письмо к груди. Тени за ней будто ожили, повторяя движения с опозданием, как актёры в беззвучной пьесе. Воздух стал густым, пахнул воском, железом и сухими розами.

– Пусть дом запомнит, – сказала она тихо. – Пусть хранит, пока не придёт та, кто сможет завершить.

Она положила письмо на стол, рядом с чёрной розой, сохранившей форму, но утратившей запах. Зеркало тем временем начало тускнеть. Свет свечей будто втягивался внутрь, как в глубокий колодец. Из глубины послышался тихий звук – не шорох, не стон, а будто дыхание, пойманное между двумя мирами.

Шторы дрогнули, хотя окна были заперты. Ветер не мог попасть внутрь, но пламя погасло, словно кто-то прошёл мимо. Перо, упавшее со стола, перекатилось к её ногам, оставив на паркете тонкую линию чернил. Она наклонилась, чтобы поднять его, – и застыла.

В зеркале она всё ещё стояла прямо. Не двинулась, не наклонилась. Её отражение больше не повторяло движений. Оно просто смотрело – пристально, без дыхания, как смотрят мёртвые на живых.

– Отпусти, – выдохнула она. – Прошу…

Но губы отражения не шевельнулись.

Вместо ответа стекло издало протяжный хруст. Звук прошёл сквозь дом, отразился эхом в трубах, под потолком, и где-то наверху хлопнула дверь. Трещина расползлась, коснувшись рамы, прошла по стене, будто кто-то ножом провёл по самой памяти дома.

Чернила на письме расплылись. Слова утонули в темноте, превратившись в нечитабельные волны. Последняя свеча дрогнула и погасла.

Зеркало светилось в темноте мягким, нереальным сиянием. Сквозь него мелькнуло движение – словно чьи-то пальцы прикасались изнутри. На поверхности остался отпечаток руки, тонкий, прозрачный, как след дыхания.

Дом замер.

Потом тихо вздохнул, и шорох прошёл по коридорам, по лестнице, по старым балкам. Казалось, стены слушают.

Из-за двери донёсся звук шагов – лёгкий, медленный, будто кто-то прошёл по коридору босиком. Графиня обернулась, но там никого не было. В зеркало – тоже. Только тьма и трещина, похожая на молнию.

Она закрыла глаза, чувствуя, как воздух становится ледяным. И когда открыла – увидела, что из трещины сочится тонкий луч света, похожий на дыхание. Он упал на пол, на край письма, и медленно прожёг в нём круглое отверстие.

– Теперь всё началось, – прошептала она.

Снаружи за окнами дождь перешёл в бурю. Стёкла дрожали, створки жалобно стонали. С потолка сорвался кусочек лепнины и упал рядом с зеркалом. Дом, словно проснувшись, отозвался глубоким гулом.

Может, своё.

В тот миг зеркало окончательно потемнело. Из глубины донёсся шепот – неразборчивый, но похожий на имя. Она не поняла, чьё.

Если бы кто-то вошёл в комнату, он бы заметил: зеркало больше не отражает света. Оно стало чёрным, как ночь, и в его глубине теплилось слабое, человеческое пламя – будто чья-то душа осталась внутри.Капли дождя стекали по окну, точно повторяя рисунок трещины.

Зеркало запомнило её.

И дом – тоже.




Глава 1. Новый проект

Зеркала хранят не отражение, а время. В каждом – застывший миг, которого никто не помнит. Дом дышит тишиной, будто слушает шаги тех, кто давно ушёл. На подоконниках тают свечи, хотя их никто не зажигал. В углу поднимается пыль – не от ветра, а от памяти. Часы Итана всё так же показывают 4:13, и стрелки не дрогнут, пока Мэри не вспомнит. На стенах проступают силуэты, и тени шепчут имена, которых нет в списках реставраторов. Где-то наверху плачет ребёнок, но звук идёт не из комнаты, а из стекла. Дом закрывает глаза, когда солнце касается его фасада. И в этот миг кажется, что кто-то – изнутри зеркала – делает шаг наружу.


Утро началось с привычного звука электрички, гулкой музыки города за окном и тонкого запаха кофе. Мэри сидела у стола, заваленного чертежами и фотографиями старинных росписей, пытаясь привести в порядок документы. Над ноутбуком дрожал тусклый свет лампы – слишком ранний час, чтобы быть вдохновлённой, но слишком поздний, чтобы успеть отказаться от нового заказа.

На экране мигало письмо:

«Проект: Дом Оверина. Срочно. Оплата выше стандартной. Требуется выездная реставрация настенной живописи. Контакт – Марта В.»

Она перечитала его трижды. Название дома что-то в ней шевельнуло – смутное, почти физическое чувство узнавания, как будто слово «Оверин» звучало где-то в глубине её памяти. Но память – вещь капризная. После аварии три года назад она знала, как выглядит Венеция, не помня, была ли там. Знала запах горелого лака и растворителя, хотя не могла вспомнить, где им дышала.

Телефон завибрировал.

– Ну что, согласилась? – голос Артёма, привычно бодрый, как утренний кофе без сахара.

– Пока думаю, – ответила Мэри. – Дом старый, говорят, девятнадцатый век. А это значит – штукатурка, грибок и минимум света.

– То есть рай для тебя, – хмыкнул он. – Я еду с тобой. Снимем всё, сделаем ролик «Как мы оживляем прошлое».

Она усмехнулась.

– А потом ты опять случайно снимешь, как я разговариваю со стеной.

– Да ты сама к ним прислушиваешься. Я просто фиксирую.

Дом Оверина стоял в старом квартале – между банковским зданием и заброшенным театром. С первого взгляда он напоминал человека, который слишком долго хранил чужие тайны: осевшие стены, глухие окна, скрип старых перил. Над дверью висела табличка: «Музей памяти. Открытие скоро».

– Музей чего? – Артём поднял камеру.

– Не знаю. Может, памяти о тех, кто сюда заходил и не вернулся, – ответила Мэри, пытаясь шутить, но её голос прозвучал странно глухо.

Внутри пахло известью, пылью и старой бумагой. Под ногами хрустели обломки штукатурки. На стенах – следы старинных росписей, потускневших от времени. Где-то капала вода. Мэри провела пальцем по фреске: краска крошилась, но под ней, как ей показалось, виднелись очертания букв.

– Здесь были надписи, – сказала она, не отрывая взгляда. – Может, имена. Или дата.

– Главное, чтобы не «Не входи», – пробормотал Артём, проверяя фокус.

Сверху раздался стук, будто кто-то прошёл по галерее. Мэри подняла голову – пусто. Дом будто слушал их, запоминая каждый звук.

– Есть кто живой? – крикнул Артём.

Ответом стал лишь шелест ветра в разбитом окне.

В холле стояло старинное зеркало в тяжёлой раме. Его стекло было мутным, будто покрытым дымкой. Мэри подошла ближе – привычное профессиональное движение: оценить состояние, трещины, утраты серебрения. Но чем дольше она смотрела, тем сильнее ей казалось, что за мутной поверхностью движется что-то ещё.

Тень скользнула в глубине отражения. Не резкая, не страшная – скорее, человеческая.

– Артём, подойди. Посмотри на световой блик. Видишь? –

– Нет, – он щёлкнул камерой. – Тут темно, я потом на посте вытяну.

На экране фотоаппарата отражение оказалось чуть иным: в стекле стояла фигура – расплывчатая, будто снятая на старую плёнку. Плечи, контур головы. Но рядом с Мэри никого не было.

Она ощутила холод, словно кто-то прошёл слишком близко.

– Это просто искажение, – пробормотала она. – Влага, пыль, старое стекло…

– Конечно, – согласился Артём, но его пальцы чуть дрожали.

На втором этаже был балкон с узорной решёткой. Через трещины в штукатурке виднелась старинная подпись: «F. Overin, 1873». Та самая дата, что была в документах. Мэри аккуратно обвела её кисточкой, стряхнула пыль. Под тонким слоем краски проступили слова – фраза, выцветшая, но различимая:

«Пусть зеркало хранит твоё отражение, если сердце предаст.»

– Красиво. Или жутко, – заметил Артём.

– Зависит от того, кто это писал, – ответила она тихо.

Снова – стук. На этот раз отчётливее. Мэри обернулась – в зеркале у лестницы мелькнуло движение. Не просто отблеск света, а тень, повторившая её поворот головы. На секунду – и исчезла.

Она шагнула ближе, чувствуя, как воздух вокруг густеет. Дом будто следил. В глубине зеркала промелькнула вспышка – как дыхание.

И тогда Мэри впервые ощутила странное чувство: не страх, а узнавание. Будто кто-то изнутри смотрел на неё с удивлением – «ты вернулась?».

За спиной Артём бормотал что-то про настройки камеры, но её уже не волновало. В отражении, в том самом старом стекле, едва различимо дрогнул свет – словно внутри кто-то провёл рукой по поверхности.

Она не знала, что в этот момент Дом Оверина открыл глаза.

Внутри всё звучало иначе – слишком плотно и одновременно пусто, как будто пространство сжалось вокруг них и слушало. Мэри сделала шаг назад, ощущая под подошвами старый паркет, который вёл себя так, словно помнил тысячу шагов, прошедших прежде. Её пальцы автоматически потянулись к блокноту: отмечать, фиксировать, не доверять первому впечатлению. Это был рефлекс: если нельзя объяснить – опиши, и вдруг объяснение найдётся.

– Давай пройдём на западный крыл, – сказала она, указывая на длинный коридор с арочными проёмами. – Там, по плану, росписи лучше всего сохранились. Нам понадобятся лампы, парочка скальпелей и влажная губка. И, пожалуйста, не забывай, что я не люблю, когда ты лезешь прямо туда, где говорят «не трогать».

Артём послушно поправил ремень камеры и шагнул вслед за ней, снимая каждый жест. Он уже успел понять: в её ремесле есть что-то почти религиозное. Реставратор относился к материалу не как к вещи, а как к живому организму: шёл по его поверхности с почтением, находил слабые места и аккуратно возвращал утраченное. Мэри любила маленькие ритуалы – протирать кисточки, откладывать обломки в отдельный пакет, как будто упаковка позволяла им не ускользнуть навсегда.

В коридоре на стенах обнаружились фрагменты орнаментов: птицы, ленточные завитки, лица, едва угадываемые под рыхлой штукатуркой. Она прошлась по одному участку тонкой резецкой лопаткой, и слой за слоем снялось прошлое. Воздух наполнился чуть сладковатым запахом старой олифы. Где-то в глубине раздался слабый звон – возможно, металлическая часть инструмента, возможно – что-то другое.

– У тебя отличная рука, – произнёс Артём, не отрывая камеры от лица. – Ты будто читаешь стены.

– Стены-то читаются, если знаешь язык, – ответила Мэри. – Но иногда они придумывают свои слова. Мы просто переводчики.

Она остановилась у одной двери – арочная рама, внутри которой виднелась комната, казавшаяся почти нетронутой. На полу валялись старые ноты, страницы партитур, желтоватые и хрупкие. Рядом – кожаный футляр старинной дирижёрской палочки, её длинный тонкий силуэт напоминал стрелу, указывающую в невидимом направлении.

– Посмотри, – позвала Мэри, поднимая ноту. На бумаге были аккуратные нотные знаки, но в углу кто-то мелком почерком дописал фразу: «не смотри в зеркало». Чернила сначала выглядели свежими, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это мастерская ретушь – надпись нанесена позже, по другому слою бумаги. Кто-то пытался оставить предупреждение, и предупреждение перешло в шифр.

– Кто этим занимался? – спросил Артём, недоумевая.

– Кто-знает. Часто люди, оставшиеся в домах, прячут послания. Иногда это любовные заметки, иногда – недовольство. Но иногда – страх.

Она провела пальцем по краю ноты, и чуть мелькнуло чувство, будто рука, оставившая эту надпись, была близка ей по времени. Не близка по дате, нет – скорее близка по состоянию. Как будто тот, кто писал, понимал ту же тишину, ту же усталость от памяти и тоску по забытому.

Артём переключил объектив и замер. На мониторе камера показала то, чего не видно невооружённым глазом: на одной из стен, прямо над фрагментом росписи, мерцала крошечная точка – не пыль, не отблеск, а нечто, что отбрасывало тень на саму краску. При приближении изображение слегка искажалось, и точка будто расширялась, образуя едва уловимый силуэт ребёнка.

– Подожди, – прошептал он. – Это артефакт? Что у тебя с рефлексом? Ты видишь это?

– Я вижу только то, что нужно видеть, – ответила Мэри, но сама поняла, что дернулась. В зеркале, которое висело в углу комнаты, опять что-то мелькнуло: небольшая фигура, бледная, как высохшая пыль, прошла по поверхности стекла и исчезла у самого края.

Они подошли к зеркалу вдвоём. Его рама была украшена резьбой: листья, маленькие розетки, ни одного царапина, словно кто-то заботился о нём. Но стекло… стекло было испещрено пятнами и тонкими линиями, напоминало карту с прожженными отмеченными точками. Каждая трещинка – как жилка на карте, ведущая в неведомое место.

– Оно думает, – сказала Мэри, и сама не сразу поняла, почему произносит это вслух. – Или, по крайней мере, ему есть что запоминать.

– Звучит красиво, – отозвался Артём. – Но практика говорит, что оно всего лишь старое и окислившееся.

– Практика иногда ошибается, – мягко ответила она. – В нашем деле приходится доверять не только глазам, но и пустым местам между ними.

Они устроили рабочее место: поставили лампу на штатив, разложили инструменты, Марта прислала термоконтейнер с горячим чаем и список приоритетных работ. Время шло, и в мерцающем свете лампы Мэри чувствовала, как дом меняет тон. Сначала это было почти неуловимо – чуть другая температура воздуха, как перед дождём. Потом – ритм: лёгкое повторяющееся постукивание где-то в глубине стен, как будто кто-то бил по дереву в такт мелодии. Она прислушалась и пыталась уловить последовательность: три удара, пауза, два удара. Ритм имел структуру, и это означало – не случайность.

– Это могут быть трубы, – предположил Артём. – Или грызуны.

– Или сообщение, – произнесла Мэри, и слово вывалилось почти шёпотом.

Они сели работать. Мэри аккуратно снимала пыль, восстанавливала края росписи, смешивала краски по старым рецептам. Её руки работали точно, как часы: ритмично, методично. Иногда она останавливалась, вслушивалась, и в те паузы происходило странное: казалось, что из зеркала доносится дыхание – не человеческое и не ветер, а что-то среднее, что шевелит волосы на затылке.

Ближе к вечеру, когда уличный свет стал тусклым, а в окнах соседних домов зажглись лампы, Артём вдруг поднял голову и сказал с невольной дрожью в голосе:

– Смотри кадр из коридора, там получилось что-то странное.

На экране появилась фотография – длинный коридор, центр кадра – старое зеркало, и в нём отражалась фигура. Но это была не Мэри, не Артём, не кто-то из команды. Это было существо с детским ростом и слишком взрослым наклоном головы, как если бы ребёнок смотрел старым взглядом. Оно держало в руках игрушку, о которой Мэри читала в одной из дневниковых замет – маленького деревянного петушка с выцветшей краской.

– Ты помнишь эту игрушку? – спросил Артём, не сводя глаз с монитора.

Она покачала головой, но внутри что-то у неё отозвалось – не память, а эхо. Когда она впервые видела ноты и ту фразу «не смотри в зеркало», эта игрушка как будто шептала: «я здесь». И вдруг сработало то странное, что обычно не поддаётся логике: ощущение, что дом показывает им не то, что было, а то, что хочет, чтобы они увидели.

– Мы не должны торопиться с выводами, – сказала Мэри. – Но и закрывать глаза бессмысленно.

Она выключила камеру, затем вновь включила, уменьшив экспозицию, чтобы лучше различать нюансы. На экране слабая фигура стала чётче, как будто кто-то внутри зеркала решил быть замеченным. Это было не угрожающе; скорее – просьба. Просьба о внимании.

Когда они разобрали рабочие инструменты и собрались уходить, Марта вошла в холл с листом бумаг и ключом в руках. Она посмотрела на них и, не улыбаясь, произнесла:

– Вы услышали?

– Что именно? – спросил Артём.

– Тон, – ответила Марта. – Дом начинает разговаривать не только с теми, кто умеет слышать. Он выбирает. И иногда выбор – это не возвращение, а напоминание.

Мэри почувствовала внезапную усталость – не физическую, а ту, которая приходит, когда внутри что-то разорвалось и заново собирается по кусочкам. Ей хотелось спать, но глаза упрямо смотрели на зеркало, где ещё некоторое время могла мерцать маленькая фигура.

Она наклонилась и прошептала, не совсем понимая, зачем:

– Если ты здесь, покажи знак. И зеркало, едва заметно, отразило её слова обратно – не эхом, а знаком: маленькая тень повернула голову в её сторону.

Они ушли, закрыв за собой тяжёлую дверь. Снаружи город был обычен: машины, прохожие, реклама – всё то, что упорно держит людей в настоящем. Но пока Мэри шла по тротуару, она не могла отогнать ощущение, что внутри неё что-то нажало кнопку и включило фильм, картинку, которую ей ещё предстояло посмотреть. Дом остался позади, но в её памяти уже закладывались кадры: ноты, надпись, детская игрушка, мерцающая в зеркале. Эти кадры обещали, что работа не закончится инструментами и краской – она будет требовать времени, амплитуды чувств и смелости заглянуть в те пустоты, которые дом хранил как свои тайники.

Уже вечером, в её небольшой квартире над пекарней, Мэри достала блокнот и перевела записи в аккуратные строки. Рядом, на столе, лежало фото – то самое, с детской фигурой в зеркале. Она провела пальцем по краю снимка и почувствовала не страх, а странную, холодную любознательность.

– Домом началось, – прошептала она сама себе. – И это был не просто дом.

Она закрыла блокнот, выключила свет и на мгновение представила, как где-то там, в каменной груди особняка, мерцает маленький свет – и кто-то внутри этого света ждет, пока они вернутся.

Утро встретило их запахом извести и холодом. Солнечные лучи пробивались сквозь пыль, превращая воздух в вязкое золото. Дом стоял тише, чем вчера, будто отдыхал после разговора. Но чем ближе Мэри подходила к холлу, тем сильнее чувствовала странное – как будто внутри здания сменился ритм дыхания.

На перилах второго этажа лежала свежая пыль, хотя вчера здесь убирали. В воздухе стоял аромат старого воска, и что-то едва уловимо гудело в стенах – низкий звук, похожий на ноту виолончели, застывшую на вдохе. Иногда этот звук будто повторял её шаги, слегка запаздывая, словно дом подстраивался под ритм человеческого сердца.

– Ну, здравствуй, – сказала Мэри вслух, и её голос прозвучал слишком громко.

– С кем ты здороваешься? – Артём поднял камеру, лениво настраивая резкость.

– С домом, – ответила она. – Иногда полезно обозначить, кто здесь гость.

Он усмехнулся:

– Тогда скажи, что мы ненадолго. А то он вдруг решит, что мы к нему жить приехали.

Она не ответила. Прошла дальше – в комнату, где вчера нашла старые ноты. Там свет бил прямо на стену с трещиной, и теперь она казалась глубже. Изнутри, из слоя штукатурки, проступали крошечные линии, похожие на рисунок – тонкие штрихи, будто кто-то писал углём. Она провела по ним пальцем, и пыль осыпалась, открыв старинную надпись:

«Пока зеркало молчит – путь закрыт.»

– Ты это видишь? – Мэри позвала Артёма.

– Да, вижу, – он приблизился, снимая. – Но что это вообще значит?

– Наверное, часть декоративного фриза. Или зашифрованная надпись. Люди раньше любили мистификации.

– Или кто-то просто предупреждал, – сказал он, глядя через объектив. – «Пока зеркало молчит»… Может, это про вчерашнее отражение?

Она не ответила. Потому что сейчас, при дневном свете, зеркало выглядело иначе – в нём отражалось не всё, что стояло перед ним. На снимках Артёма её фигура была на месте, но вот её руки – исчезали.

Мэри подняла взгляд: в отражении не было кисти правой руки. Только её плечо, пустота – и тонкая полоска света, проходящая сквозь стекло, как порез.

На секунду она почувствовала слабость, будто сердце сбилось с ритма.

– Стоп, – прошептала она. – Не снимай.

Она подошла ближе, почти касаясь стекла лицом. Воздух был прохладным, но зеркало – тёплым. Словно кто-то дышал изнутри.

В отражении промелькнуло движение. Лицо мужчины, бледное, чуть размытое, появилось у самой кромки. Он стоял за её плечом – и смотрел прямо в глаза.

– Кто… – Мэри не успела договорить.

Фигура сделала шаг вперёд – и исчезла, как тень, растворившаяся в блике света. Артём оторвался от камеры:

– Мэри, ты побледнела. Что это было?

– Не знаю, – её голос стал ровным, почти механическим. – Наверное, игра света.

Но где-то внутри она уже знала, что это не свет. К обеду приехала Марта. С утончённой улыбкой, в перчатках и длинном плаще цвета графита. Она принесла папку с документами – и чашку кофе, как будто знала, что Мэри забыла про еду.

– Ну что, наши художники мира, как продвигается воскрешение прошлого? –

– Мы нашли надпись. И, кажется, подпись художника, – ответила Мэри, показывая снимок.

Марта посмотрела, и в её глазах что-то мелькнуло.

– Ах, да. Эта фраза… «Пока зеркало молчит – путь закрыт». Её часто путают с декоративным девизом. Но если верить записям владельцев дома, это был не лозунг, а заклинание.

– Заклинание? – переспросил Артём с усмешкой.

– Или предупреждение, – мягко поправила она. – Дом Оверина хранил слишком много воспоминаний. Иногда они просачивались наружу.

Марта отошла к зеркалу. Пальцы её в перчатках скользнули по стеклу, и на мгновение показалось, что оно дрогнуло.

– Видите, как блестит? Не от света. Он реагирует.

– На что? – спросила Мэри.

– На присутствие. На того, кто уже был здесь.

Марта посмотрела прямо на Мэри – взглядом, от которого стало холодно.

– Этот дом выбирает не случайно. Иногда ему нужно, чтобы кто-то вернулся.

И, будто ничего не произошло, она добавила:

– Я оставлю вам ключи. Сегодня вы работаете до семи. После заката тут становится слишком шумно.

Когда солнце опустилось ниже крыши соседнего здания, свет в доме изменился. В коридоре отражения удлинялись, как будто стекло становилось глубже. Мэри сидела на полу, склонившись над орнаментом, когда услышала тихий звук – не стук, не шаг, а ровный, низкий тон, будто кто-то проводил пальцем по хрустальной поверхности.

Она подняла глаза – зеркало напротив было совершенно чёрным. Ни отражения, ни бликов. Только глубокий тёмный овал.

– Артём, посмотри.

Он подошёл, но в объективе камера показывала другое: Мэри стояла перед зеркалом – и с другой стороны стекла стояла она же. Только отражение двигалось чуть раньше, чем оригинал.

– Это глюк, – выдохнул Артём. – Это просто…

– Не «просто», – перебила она. – Смотри.

Отражение подняло руку – и приложило палец к губам. Тишина. А потом – тихий, почти неразличимый шёпот, словно доносившийся издалека:

– Я помню тебя.

Мэри застыла. Это был не голос Артёма, не запись. Голос звучал из самого стекла – глухо, словно через толщу воды. Мужской, мягкий, немного усталый.

– Кто это сказал? – Артём бросился к диктофону, но запись не шла.

На страницу:
1 из 4