Между Камнем и Ветром

Наконец, на одном из нижних, самых мрачных ярусов, они остановились перед массивной, гладкой стеной, ничем не отличавшейся от сотен других. Ратибор нажал на какой-то скрытый в тени камень. Внутри стены что-то тяжело щелкнуло, и часть кладки с низким, протестующим скрежетом, от которого по спине пробежали мурашки, отъехала в сторону, открывая абсолютно темный провал. Оттуда пахнуло затхлостью. Это была камера.

Его бесцеремонно втолкнули внутрь. Один из стражников быстрым, отработанным движением снял с него штормовку, другой забрал рюкзак. Все его имущество, вся его связь с прошлым миром исчезла за порогом. Дима остался в одной футболке и походных штанах.

Каменная плита с таким же скрежетом встала на место. Глухой, финальный удар, возвестивший о ее закрытии, эхом прокатился по маленькому помещению и замер, оставив после себя абсолютную, гнетущую, могильную тишину.

Дима остался один.

Пару секунд он стоял неподвижно, оглушенный. А потом паника прорвалась. Он подбежал к двери, начал колотить по ней кулаками, не чувствуя боли.

– Эй! Выпустите! Я ничего не сделал! Вы ошиблись!

Камень был холодным и неподатливым, он словно впитывал в себя и звуки, и его отчаяние. Он кричал, звал на помощь, пока голос не охрип, но звук вяз в толще стен. Никто не ответил.

Обессиленный, он сполз по стене на пол. Камера была пуста. Голые стены, голый пол, и в углу – грубо отесанная каменная плита, видимо, служившая кроватью. Единственный источник света – тонкая, не ярче светлячка, голубоватая жила, пересекавшая потолок. Она давала ровно столько света, чтобы не сойти с ума от темноты, но слишком мало, чтобы развеять всепоглощающее чувство безысходности.

Холод от каменного пола пробирал до костей, въедался в плоть. Дима обхватил себя руками, пытаясь согреться. Страх, до этого момента приглушенный шоком и адреналином, накатил ледяной, тошнотворной волной.

Он был пленником. Пленником молчаливых каменных людей в мире под землей. Чужой, лишенный всего, даже собственного имени. Он не знал, где он, как сюда попал и, что самое страшное, как отсюда выбраться. И никто в его собственном мире даже не подозревал, что он исчез не в горной расщелине, а в целой вселенной, лежащей между камнем и ветром.

Время потеряло свой смысл. Сколько он просидел так, вслушиваясь в стук собственного сердца? Час? Два? Отчаяние начало сменяться глухой, вязкой апатией. Он сидел, прислонившись к стене, и пытался вспомнить, как выглядит солнце. Настоящее, одно, желтое. Но образ ускользал, заслоняемый тусклым, мертвенным голубым сиянием проклятой светоносной жилы.

И тут тишина нарушилась.

Но это был не лязг засова и не шаги стражи. Звук шел прямо сквозь стену, к которой он прижимался спиной. Сначала тихий, почти на грани слышимости. Сдавленный кашель. Приглушенный плач ребенка, который тут же успокоили. Дима замер. За этой стеной, в нескольких дюймах от него, была жизнь. Не безликие стражники, а семья.

А потом он услышал голоса. Два голоса, ведущие напряженный, быстрый спор. Он не понимал ни единого слова, но прекрасно понимал музыку речи. Один голос был низким, рокочущим, властным – Дима был уверен, что это тот самый начальник стражи, Ратибор. В его интонациях звучал холодный, непреклонный приказ и сдерживаемое раздражение.

Второй голос был женским. Более высоким, мелодичным, но сейчас он звенел от отчаяния и сдерживаемого гнева. В нем слышались мольба, протест, попытка убедить. Казалось, хрупкая мелодия голоса бьется о каменную стену мужской непреклонности. Спор становился все горячее, женский голос сорвался на повышенные тона, мужской оборвал его одним резким, гортанным рыком.

Повисла напряженная тишина. Затем послышался звук, похожий на быстрые удаляющиеся шаги, и глухой скрежет – словно тяжелая каменная дверь встала на свое место.

Снова воцарилось безмолвие. Но оно было уже другим. Не мертвым и пустым, а заряженным только что отгремевшей драмой. Дима больше не чувствовал себя просто пленником в пустой камере. Он был невольным слушателем, запертым рядом с чужой болью.

Прошло, может быть, еще полчаса. Он все так же сидел, переваривая услышанное, когда до него донесся новый звук.

Тихое, едва различимое царапанье. Оно исходило от стены напротив двери. Дима замер, вслушиваясь, сердце пропустило удар. Звук повторился – короткий скрежет, будто кто-то проводил по камню чем-то острым. Мышь? Вряд ли. Звук был слишком… осмысленным.

Он напряженно вглядывался в стену, и его сердце заколотилось с новой силой. Прямо на его глазах в монолитной поверхности появилась тонкая, как волос, вертикальная трещина тьмы. Она медленно и абсолютно бесшумно расширялась. Часть стены, идеально вписанная в кладку, плавно уходила внутрь, открывая узкий темный проход.

Дима вскочил, отшатнувшись к дальней стене. В его мозгу пронеслось: ловушка, казнь, сейчас оттуда вырвется что-то ужасное.

Но из тьмы показалась не монстр, а девушка.

Она была тонкой и гибкой, особенно в сравнении с теми коренастыми стражниками. На ней была простая туника из грубой серой ткани и штаны, заправленные в мягкие сапоги без каблуков. Длинные, цвета воронова крыла волосы были собраны в тугую косу, перехваченную кожаным ремешком. Но самым поразительным было ее лицо – бледное, с высокими скулами и большими темными глазами, в которых плескались в равных долях страх и безграничное, почти детское любопытство. В руках она держала небольшой узелок.

– Не бойся, – ее голос был тихим, почти шепотом, но в звенящей тишине камеры он прозвучал оглушительно громко, как колокол. – Я не причиню вреда.

Она сделала шаг в камеру и осторожно положила узелок на пол, после чего отступила назад, к проходу, демонстрируя, что не собирается приближаться.

Дима молчал, пытаясь переварить происходящее. После двух суток полного одиночества и безмолвия появление живого человека, который к тому же говорил с ним, казалось галлюцинацией, игрой измученного разума.

– Кто ты? – наконец выдавил он, голос был хриплым и чужим от долгого молчания.

– Меня зовут Лана, – ответила девушка, не сводя с него испуганно-зачарованного взгляда. – А ты… кто ты? И откуда? Твоя одежда, твои волосы… они другие.

– Я Дима. А откуда… я и сам хотел бы знать. Я был в горах, в своем мире. А потом очнулся здесь.

Лана кивнула, будто его слова подтверждали какую-то ее догадку. Она указала подбородком на узелок.

– Это тебе. Ты, наверное, голоден. Та каша, которую дают пленникам… ее невозможно есть.

Движимый скорее не голодом, а желанием разорвать эту сюрреалистичную паузу, Дима подошел и развернул узелок. Внутри лежал тяжелый, темный ломоть хлеба, плотного, как глина, кусок вяленого мяса и несколько странных, полупрозрачных грибов, пахнущих сыростью и мускатным орехом. Он отломил кусок хлеба. На вкус тот был пресным и грубым, но это была настоящая, честная еда, и от ее вкуса у него заслезились глаза.

– Спасибо, – сказал он, прожевав. Голос все еще не слушался. – Но… зачем? Почему ты помогаешь мне? Твои… соплеменники не кажутся очень дружелюбными.

– Мой отец – Ратибор. Начальник стражи, – тихо сказала Лана, и кусок хлеба, который Дима с таким удовольствием жевал, превратился в сухую, безвкусную пыль у него во рту. Он с трудом проглотил его, чувствуя, как по пищеводу катится камень. Ратибор. Тот самый суровый, непроницаемый тип, который упек его сюда. Надежда, только что зародившаяся в его груди, мгновенно остыла, сменившись ледяным отчаянием. Его единственный контакт в этом мире – дочь его тюремщика. Ловушка стала еще хитроумнее.

– Он считает тебя угрозой, – продолжала она, не замечая или делая вид, что не замечает его реакции. Ее взгляд был устремлен на стену, словно она говорила не с ним, а с самой собой. – Все так считают. У нас не бывает чужих. Никогда. Последний раз мир снаружи видели наши пра-пра-прадеды, и предания говорят, что там лишь смерть от палящих солнц и хаос, приносимый ветром.

– Но ты так не думаешь? – спросил Дима, и вопрос был не праздным. От ответа на него зависело все. Он вглядывался в ее лицо, пытаясь прочитать что-то за этой маской бледности.

Лана медленно покачала головой, и ее длинная коса качнулась, как маятник. – Я… я другая. Моя работа – резчик по камню. Но мое увлечение… – она понизила голос до едва слышного шепота, – …это древние свитки. Те, что хранятся в запечатанных архивах. Те, что запрещены.

Она сделала паузу, словно решаясь выдать самую страшную тайну. – В них говорится, что когда-то мы жили под открытым небом. Что мир был огромен и полон чудес, которых мы не можем даже вообразить. Но потом пришли беды – Великий Огонь с небес, Великий Мор… И наши предки укрылись в сердце Горы, в Твердыне. С тех пор мы живем здесь. Мы – Дети Камня. Мы сильны и несгибаемы, потому что нас защищает камень. Но… – она запнулась, подбирая слова, и ее глаза наполнились невыразимой тоской, – мы забыли, каково это – смотреть вверх и не видеть потолка.

Дима понял. Внезапно и ошеломляюще ясно. Она была такой же «чужой» для своего народа, как и он сам. Только ее чуждость скрывалась не в одежде, а в мыслях. Она была одиночкой, запертой не в камере, а в целом городе, полном людей, которые ее не понимали.

– Так вот почему вы так враждебны к тем, кто наверху? – спросил он. – Дети Ветра, кажется?

При этих словах Лана напряглась, ее тело подобралось, а в голосе исчезла вся мягкость. Она снова стала дочерью своего народа. – Они воры и дикари! Ветродуи! Они живут, как звери, носятся по выжженным пустошам под двумя палящими солнцами, не имея ни дома, ни чести. И они крадут наше достояние!

– Что крадут?

– Светоносные кристаллы, – Лана вскинула руку и указала на тусклую жилу в потолке. – Это не просто камни. Это сердце нашей Горы, ее кровь, наш свет, наша жизнь. Мы живем благодаря им! А эти… эти ветреные твари поднимаются на самые высокие пики, куда нам не добраться, и забирают самые чистые и яркие кристаллы, которые выходят на поверхность. Они называют их «слезами неба», глупцы! А потом, когда ветры приносят засуху или болезни на наши грибные фермы в нижних ярусах, наши старейшины говорят, что это их проклятия. Они ненавидят нас за то, что мы живем в безопасности и достатке.

Дима слушал, и в его голове складывалась картина мира, построенного на страхе и изоляции. Сильный, трудолюбивый народ, который запер сам себя в каменной клетке и теперь видит врага в любом, кто остался на свободе. Он видел их величие в гигантских залах и мостах, но теперь чувствовал и их хрупкость. Они были сильны, пока ничего не менялось. Но он, чужак, был изменением.

– А что, если они не виноваты? – осторожно предположил он.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась Лана, ее брови сошлись на переносице.

– Ну… болезни, засухи. У нас в мире это тоже бывает. И причины обычно… природные. Химия воды, состав воздуха, изменения климата…

Лана смотрела на него с откровенным недоумением, как будто он говорил на совершенно непонятном языке. Для нее слова «химия» или «климат» были пустым звуком, бессмысленным набором слогов. В ее мире все объяснялось волей Горы, прочностью камня и злобой врагов.

– Я должна идти, – спохватилась она, бросив тревожный взгляд на тайный проход. – Если отец узнает…

– Ты вернешься? – спросил Дима, и в его голосе прозвучала неприкрытая, отчаянная надежда. Она была его единственной связью не просто с этим миром, а с рассудком.

Лана на мгновение замялась. В ее глазах боролись страх и любопытство. Любопытство победило. Она решительно кивнула.

– Я вернусь. Расскажешь мне еще… про свой мир. Про небо без потолка.

Она скользнула в проход, и каменная плита так же бесшумно встала на место, не оставив после себя ни единого шва. Снова воцарилась тишина.