Гнилой писатель

И. С.

Гнилой писатель

Глава 1. Запах бумаги

Я пишу, и воздух густеет, словно пропитанный чернилами туман. В комнате становится тяжело дышать – будто сами стены сжимаются вокруг меня, не желая слышать моих слов. Они давят на плечи невидимым грузом, заставляя каждое дыхание превращаться в усилие.

Бумага воняет. Не той приятной типографской свежестью, какой пахнут новые книги в магазине, а чем-то затхлым и прогнившим. Запах прелой тряпки, лежалой сырости, старого подвала и заброшенного кладбища проникает в ноздри, вызывая тошноту. Мне кажется, что страницы стареют быстрее меня: стоит положишь на них слово – и оно тут же начинает разлагаться, как плод, забытый на солнце, источая кисловатый аромат увядания.

Когда-то я думал, что писать – значит придавать форму вечности, что каждое написанное слово будет жить вечно, как звезда в бескрайнем космосе. Теперь же я думаю, что писать – значит ускорять тление, превращать всё в прах и пепел. Я фиксирую гниение мира, и сам становлюсь частью этого процесса, пропитываясь его запахом до самых костей.

Я открываю старую тетрадь – первую, где ещё юным писал свои «великие замыслы». Там буквы светлые, уверенные, каждая строчка дышит верой в будущее. Тогда я был полон надежд и иллюзий, искренне верил, что мир обязан услышать меня, что каждое слово прорежет реальность, как острый нож ткань.

Я листаю эти страницы и ощущаю – их пафос смешон, как маскарад мертвеца. Патетика мёртвых надежд, юношеского максимализма теперь пахнет трупным холодом. Мои былые мечты выглядят жалко и наивно, как детские рисунки на стене.

Почему я продолжаю писать? Этот вопрос терзает меня каждый день, как заноза в сердце. Я не знаю ответа. Может быть, потому что перестать – значит признать: меня никогда и не было. Что всё, чем я жил, было иллюзией. Всё, что останется от меня – это эти гнилые страницы, пропитанные чернилами и временем. Бумага сохранит мой распад дольше, чем плоть, превратит мою жизнь в музейный экспонат тления.

Смешно: я мечтал о бессмертии через книги, о том, что мои слова будут жить вечно, а получил лишь медленное умирание в книгах, постепенное разложение на страницах. Мои произведения – это саван, в который я заворачиваю собственную душу.

Писатель – это тот, кто гниёт на виду у слов, кто добровольно ложится в могилу из букв и предложений. Но кто-нибудь скажет мне: зачем слова нужны, если они не спасают? Я складываю их, как камни на собственную могилу, каждый день добавляя новый слой земли, приближая свой конец.

Иногда я думаю: может, настоящая честность в молчании, в умении принять тишину и пустоту? Может, тот, кто действительно понял жизнь, уже не пишет, а просто живёт, дышит и существует без попыток оставить след? А я продолжаю чертить эти фразы лишь потому, что боюсь тишины, боюсь встретиться с пустотой лицом к лицу, боюсь признать собственную незначительность.

Бумага пахнет. Этот запах становится всё сильнее, он проникает в каждую клеточку моего существа, вытесняя другие ароматы. Я чувствую его сильнее, чем запах собственного тела, сильнее, чем запах жизни. Значит, я всё ещё жив. Пока я буду писать – я буду гнить. Пока я буду гнить – я буду писать. И этот замкнутый круг кажется мне теперь единственным способом существования.

Глава 2. Читатель, которого нет

Я всё время жду его. Того единственного, ради кого пишу. Читателя. Не безликую толпу, не шумный рынок, не бесконечную вереницу лиц на книжной ярмарке. Я жду одного-единственного человека – того, кто войдёт в мой текст, как в пустой, заброшенный дом, и услышит не только слова, но и тишину между ними, услышит глухой гул тления, спрятанный за стенами фраз, почувствует запах старых страниц и остывшего чая на письменном столе.

Но он не приходит. И, наверное, никогда не придёт. Тогда я начинаю разговаривать сам с собой – как будто он всё-таки здесь, напротив, медленно перелистывает мои фразы, задерживаясь на особенно болезненных строчках. Я спрашиваю, вглядываясь в пустоту:

– Ты слышишь меня?

И в ответ, словно эхо из другого измерения:

– Слышу. Но зачем ты мне это говоришь?

– Потому что без тебя мои слова – это просто мусор, выброшенный на свалку забвения.

– А со мной они становятся чем-то большим? Или ты просто ищешь оправдание, чтобы продолжать этот бесконечный монолог с пустотой?

Я молчу, глядя на свои дрожащие пальцы, сжимающие ручку. Да, наверное, ищу оправдание. Если бы я мог писать только ради себя, без свидетеля, без воображаемого уха, что подслушивает мои мысли, – был бы я настоящим писателем или просто графоманом, утопающим в собственном эго?

Он снова говорит, и его голос звучит всё отчётливее в моём сознании:

– Всё, что ты пишешь, давно написано другими. Всё, что ты думаешь, уже было продумано до тебя. Зачем снова и снова повторять то, что и так известно?

Я отвечаю, чувствуя, как внутри поднимается волна протеста:

– Чтобы прожить это ещё раз. Чтобы убедиться, что эта мысль была моей, пусть даже на одну короткую секунду. Чтобы почувствовать её пульс, её тепло, её боль.

– Но ты ведь знаешь, – говорит он, и в его голосе слышится лёгкая усмешка. – Мысли не принадлежат никому. Они приходят и уходят, как призрачные запахи в ветреную погоду. Ты не хозяин слов, ты лишь их временный носитель, случайный попутчик в их бесконечном путешествии. А любой носитель обречён на тление, на растворение в небытии.

Я пытаюсь возразить, но понимаю – он прав. Каждое слово, каждая фраза, каждая метафора – они не мои по-настоящему. Я всего лишь переписываю то, что уже витает в воздухе, что шепчут мёртвые голоса прошлого, что живёт в коллективном бессознании человечества.

Писатель – это не творец в полном смысле этого слова, это проводник тления, хранитель чужих воспоминаний.

И всё же я продолжаю писать, снова и снова возвращаясь к своему одинокому занятию. Почему? Может быть, потому что боюсь остаться один на один с оглушительной тишиной, где нет даже иллюзии собеседника, где каждый звук отдается эхом моего собственного одиночества.

Я снова слышу его голос, на этот раз более мягкий, почти сочувствующий:

– Ты пишешь не для меня. Ты пишешь, чтобы не умереть окончательно, чтобы отсрочить неизбежное, чтобы наполнить пустоту хотя бы иллюзией смысла.

Я улыбаюсь, глядя на чистый лист бумаги, который ждёт моих слов. Да, именно так. Писатель пишет не ради будущего признания, не ради мифического читателя, не ради призрачного бессмертия в строчках. Он пишет ради единственной, пусть и иллюзорной, отсрочки. Каждое слово – это маленькая доза яда, отравляющая реальность, но одновременно и маленькая доза лекарства, позволяющего на мгновение забыть о боли существования. Я гнию, но медленнее, пока мои пальцы скользят по клавиатуре, пока чернила ложатся на бумагу, пока слова складываются в предложения.

А значит – я не остановлюсь никогда. Потому что остановиться – значит признать своё полное одиночество, свою ненужность, свою конечность. И пока я пишу, пока есть хотя бы иллюзия диалога, я живой и я существую. Пусть даже только на страницах собственных книг, пусть даже только в собственном воображении.

Глава 3. Книга, которую никто не откроет

Иногда мне кажется, что самая чистая книга – та, которую никто никогда не прочтёт. Она остаётся нетронутой, неприкосновенной, словно девственная печать на душе. Не тронутые страницы – как тело, не осквернённое прикосновением чужих глаз, не испачканное чужими толкованиями. Молчание бумаги чище любого слова, любой интерпретации, любого искажения первоначального замысла.

Я часто думаю: а что, если всё, что я пишу, действительно должно остаться запертым в ящиках, закрытых на самый надёжный ключ? Тогда мои слова будут предназначены не для людей, не для их понимания или непонимания, а для самой бумаги, для дерева, из которого она сделана, для тишины, что впитывает чернила лучше, чем любое человеческое сознание. Для той первозданной пустоты, в которой слова существуют в своём чистом, незамутнённом виде.

Ведь читатель – это разрушитель, пусть даже и невольный. Он приходит со своими глазами, своими догадками, своими предубеждениями и ожиданиями. И искажениям нет конца: моя мысль, едва успев родиться на бумаге, уже разрывается на тысячи кусков в чужих руках, перетолковывается, перевирается, подгоняется под чужие шаблоны. Может быть, самое честное – вовсе не делиться, оставить свои мысли при себе, сохранить их в первозданной чистоте.

Я представляю себе книгу, которую я напишу. Последнюю. Я спрячу её глубоко, где никто и никогда не найдёт: в самом дальнем углу подвала, в старом рассохшемся сундуке, между влажными тряпками, среди ржавчины и паутины. Пусть она сгниёт там вместе со мной, вместе с моими мечтами и надеждами. И никто никогда не узнает, что в ней написано, какие тайны она хранит, какие мысли в ней заключены. И именно поэтому она будет настоящей, неподдельной, неискажённой. В её молчании будет заключена вся правда, вся истина, которую я пытался выразить.

Я всё чаще думаю о том, что литература – это не мост к другим людям, не попытка установить контакт, а скорее могила для самого себя. Мы пишем не для того, чтобы кто-то услышал нас, понял или оценил, а чтобы оставить след в темноте, чтобы зафиксировать своё существование в вечности. Не след даже – а пятно. Пятно гнили, пятно тления, пятно памяти.

И если никто никогда не прочтёт мои слова, разве они станут от этого менее истинными? Разве их смысл исчезнет, растворится в воздухе? Может быть, наоборот: их молчание будет честнее всякой интерпретации, всякой попытки понять или объяснить. В их немоте будет заключена вся правда, вся истина, которую я пытался выразить.

Но тут же подкрадывается страх, холодный и липкий, как могильный червь. Если книга останется закрытой, если слова останутся непрочитанными, значит, и я останусь закрытым, невидимым и неслышимым. Как будто никогда и не существовал вовсе. Ведь существование – это быть прочитанным, увиденным, услышанным, признанным. Но если услышанное искажает, если увиденное извращает первоначальный смысл, то, может быть, лучше вовсе не рождаться?

Я застрял между двумя безднами, двумя пустотами: быть забытым и быть неправильно понятым. И обе эти пустоты гниют одинаково, одинаково разрушают душу, одинаково лишают смысла все усилия. В первой – забвение, во второй – искажение. И обе одинаково смертельны для того, кто пытается что-то сказать, что-то выразить.

Может быть, писатель – это тот, кто ищет третий выход, третью возможность, которая позволит избежать обеих этих пустот. Но где он, этот выход? Существует ли он вообще, или это всего лишь иллюзия, ещё одна форма бегства от реальности?

И пока я ищу этот выход, пока пытаюсь найти ответ на этот вопрос, мои слова продолжают падать на бумагу, продолжая бесконечный диалог с пустотой, с тишиной, с тем, что никогда не будет услышано в том смысле, в каком я хотел бы быть услышанным. Но, может быть, именно в этом и заключается истинная суть писательства – в принятии этой невозможности быть полностью понятым, в принятии собственной судьбы быть разорванным между двумя пустотами.

Глава 4. Смерть в словах

Я всё чаще думаю, что писать – значит медленно убивать себя, методично расчленять собственную душу на части, раскладывая их по страницам, как анатомист раскладывает органы на столе. Каждая страница – это кусок плоти, срезанный с меня заживо и аккуратно подсушенный между строк, превращённый в сухие чёрные символы, которые больше никогда не будут тёплыми и живыми. Каждое слово – это клетка, которую я больше не смогу вернуть в тело, каждая буква – это частица моей сущности, отданная на растерзание бумаге.

Смерть в словах кажется чище, благороднее, чем смерть в жизни. Тело умирает без смысла – просто перестаёт дышать, просто разлагается в земле, не оставляя после себя ничего, кроме праха. А слова умирают в борьбе – они пытаются жить, держаться за реальность, сопротивляться наступающей тишине, цепляются за сознание читателя, как утопающий за соломинку. Они умирают красиво, создавая иллюзию, что я ещё живу, что моя душа продолжает биться в этих строчках, что мои мысли всё ещё способны кого-то волновать.

И я часто задаю себе вопрос: а может, настоящая цель писателя – не в том, чтобы оставить после себя бессмертие, а в том, чтобы выбрать способ умирания? Кто-то гниёт в сырой земле, кто-то медленно угасает в больничной палате, а я выбираю умирать в книгах – медленно, осознанно, превращая свою агонию в искусство. Я умру на бумаге, страница за страницей, строка за строкой, и никто не сможет это остановить, даже я сам.

И после этого мне начинает казаться, что писательство – это особая форма самоубийства. Но не резкое, не решительное, как прыжок с обрыва, а растянутое во времени, как медленное растворение в чернилах. Я умираю чернилами – они пропитывают меня насквозь, заменяют кровь в венах, превращают плоть в текст. Вместо крови из меня выходит текст – густой, вязкий, насыщенный моими страданиями и болью. И эта смерть – единственная, которую я могу контролировать, единственная, где я чувствую себя хозяином положения.

Но тут же я начинаю сомневаться: а есть ли в этом контроле что-то реальное? Разве я не стал рабом собственных слов, которые текут сами по себе, рвутся наружу, разлагают меня быстрее, чем я успеваю это осознать? Я хотел бы замедлиться, остановиться, перевести дух, но язык требует новой жертвы – ещё одну страницу, ещё одну фразу, ещё одну частицу моей души. Я уже не пишу – я просто исполняю приговор, вынесенный самому себе, превращаюсь в автомат, который не может остановиться.

И если всё действительно так, то кто тогда настоящий писатель? Тот, кто пишет без остановки, отдавая себя целиком? Или тот, кто сумел замолчать, кто смог отвернуться от слов, не дать им высосать последние остатки жизни, сохранив себя для чего-то большего? Может быть, истинная мудрость заключается именно в отказе от писательства, в умении сказать себе «стоп»?

Но я не умею отказываться. Я слишком труслив, слишком слаб, чтобы замолчать, слишком зависим от этого процесса медленного саморазрушения. И поэтому я продолжаю умирать словами, страница за страницей, строка за строкой, отдавая себя целиком этому процессу, который одновременно и разрушает, и спасает меня.

Пусть это – моя единственная форма честности, пусть это – мой способ существования в мире, пусть это – мой путь к самому себе через собственное разрушение. Я принимаю это, принимаю свою судьбу писателя-самоубийцы, который убивает себя словами, чтобы остаться живым хотя бы на бумаге.

И пока я пишу, пока слова текут из меня, пока я продолжаю этот бесконечный процесс саморазрушения – я существую и это истина. Пусть даже только в этих строчках, и пусть даже только в форме текста, но я существую, и этого достаточно, чтобы продолжать.

Глава 5. Если бы я не писал

Иногда я пытаюсь представить себе жизнь без писательства. Это похоже на попытку вообразить мир без воздуха – страшно и почти невозможно. Пустой стол, покрытый тонким слоем пыли. Чистая бумага, которая больше не ждёт моих слов, не трепещет от предвкушения. Руки, не знающие прикосновения чернил, не помнящие тяжести ручки. Вечера без привычного шороха переворачиваемых страниц, без мерцания монитора, без стука клавиш.

Что бы осталось от меня в этом новом мире? Наверное, комната превратилась бы в пустую кладовку, где нет ничего, кроме самого необходимого: старая кровать с продавленным матрасом, одинокий стул у окна, само окно, в которое я бы смотрел, но не видел ничего. Всё просто, функционально, лишено смысла.

Я бы ел механически, без удовольствия, просто чтобы поддерживать жизнь в теле. Спал бы беспокойно, просыпаясь от собственных криков, которые уже никто не услышит. Выходил бы в магазин за хлебом, растворяясь в толпе, становясь невидимым. Я был бы как все – серая тень среди других серых теней, ничем не выделяющийся, никому не интересный.

Но стоило бы мне закрыть глаза – и внутри раздался бы оглушительный вой, рёв пустоты, пожирающий меня изнутри. Этот звук был бы громче всех шумов мира, пронзительнее всех криков. Он был бы моим собственным криком о помощи, который никто не слышит.

Без слов я – ничто. Даже не человек в полном смысле этого слова, а просто оболочка, пустая форма, в которой время тихо оседает пылью, слой за слоем покрывая всё, что когда-то было живым. Мои мысли бы застыли, как мухи в янтаре, не имея возможности вырваться наружу и также не имея возможности существовать в полной мере.

Мне кажется, что если я перестану писать, то мир перестанет подтверждать моё существование. Никто не заметит, что я живу, что я дышу, что моё сердце бьётся. Я не оставлю ни следа в памяти людей, ни запаха в воздухе, ни тени на земле. Моё присутствие будет менее заметным, чем присутствие призрака, менее ощутимым, чем дуновение ветра.

Писательство – моё единственное доказательство того, что я когда-то был, что я существовал не просто так, не как пустое место в пространстве. Каждая написанная страница – это мой автограф на стене вечности, каждая фраза – попытка оставить след в бесконечной пустоте бытия.

Но как это ни смешно, это доказательство никому не нужно. Я пишу книги, которые никто не читает, дневники, которые никто не откроет, стихи, которые растворяются в воздухе, не оставляя даже эха. Это похоже на то, как безумец ставит бесконечные подписи на стенах собственной камеры, чтобы хотя бы охранник их заметил: «Да, он всё ещё дышит, всё ещё существует, всё ещё пытается быть живым».

Часто думаю, что, наверное, в этом и заключается истинная суть писательства – писать не ради людей, не ради признания, а ради самой стены, ради воздуха, ради возможности оставить след в пустоте. Как животное, которое оставляет следы на земле, чтобы напомнить себе: «Я прошёл здесь, я был здесь, я существовал в этом месте и в этом времени».

Но ведь следы смоет дождь, бумага истлеет от сырости, чернила выцветут под лучами времени. И всё равно я продолжаю писать, продолжаю оставлять свои знаки в пустоте, продолжаю кричать в безмолвие.

Я боюсь пустоты. Она страшнее любой гнили, любого разложения. Потому что гниль хотя бы имеет запах – запах разложения и смерти, имеет форму – форму распадающегося тела, имеет присутствие – присутствие того, что когда-то было живым. Пустота же не имеет ничего – ни запаха, ни формы, ни присутствия. Она – абсолютное ничто, поглощающее всё без остатка.

И если я перестану писать, я исчезну в этой пустоте окончательно, растворюсь в ней без следа, стану частью её безмолвия. Моё существование перестанет иметь даже иллюзорную форму, даже призрачное присутствие.

Поэтому я выбираю гнить. Гнить заметно, гнить со следами, гнить словами, которые будут существовать хотя бы на бумаге, хотя бы в виде чёрных символов на белом фоне. Пусть даже никто этого не увидит, пусть даже эти слова будут прочитаны только мной самим.

Писательство – это мой способ существования в мире, мой способ оставить след в вечности, и всё равно если этот след будет едва заметен, всё равно если он исчезнет через мгновение. Это мой способ сказать: «Я был здесь, я существовал, я пытался быть живым».

И пока я продолжаю, пока слова текут из меня на бумагу, пока я оставляю свои следы в пустоте – для себя я существую. И пусть, что это существование призрачно, пусть, что оно эфемерно, оно – моё единственное доказательство жизни в мире, который не замечает моего присутствия.

Глава 6. Язык как труп

Я начинаю замечать: язык – это не инструмент, которым можно манипулировать по своему усмотрению, не оружие, которое можно направлять в нужную сторону, не кисть художника. Нет, язык – это живое тело, обладающее собственной волей, собственными потребностями, собственными желаниями.

Он дышит во мне, как паразит, проникающий в самые глубокие слои сознания, оплетающий нервные окончания своими щупальцами. Он требует пищи, требует постоянного внимания, требует новых жертв. Он питается моими мыслями, моими чувствами, моей сущностью, превращая всё это в слова, в предложения, в тексты.

Каждое слово, которое я произношу или пишу, похоже на кусок мяса, вырванный изнутри моего существа, на фрагмент души, отделенный от целого. Я кормлю язык своим разложением, я отдаю ему части себя, не имея возможности остановиться. Он не принадлежит мне – наоборот, я являюсь его собственностью, его рабом, его инструментом.

Язык старше меня на тысячелетия. В нём – голоса умерших, их мысли, их страдания, их радости, их победы и поражения. Когда я пишу, я слышу эхо чужих ртов, чувствую дыхание тех, кто давно ушёл. Это не мои слова, не мои образы, не мои метафоры – я просто носитель, сосуд, в котором древний труп языка продолжает гнить, продолжая своё бесконечное существование.

А может быть, язык сам и есть труп – мёртвое тело, которое не хоронят, а таскают из поколения в поколение, как реликвию, как святыню. Его обмывают, красят, гримируют, наряжают в новые одежды – и выдают за живое, за нечто священное. Но стоит прислушаться, стоит принюхаться – и ты слышишь запах разложения, запах смерти, исходящий от каждого слова, от каждой фразы. Слова давно умерли, они лишь разлагаются в разных формах, продолжая свой путь к окончательному распаду.

Тогда получается, что я – не писатель в традиционном понимании этого слова, не творец, не создатель новых смыслов. Я – служитель на похоронах, могильщик, ухаживающий за мёртвым языком, перекладывающий его обрывки с места на место, пытающийся придать ему видимость жизни, которой давно нет. Но кого я обманываю этими действиями? Себя, погружающегося всё глубже в иллюзии? Читателя, которого, возможно, никогда не существовало? Бумагу, равнодушно впитывающую чернила?

И тогда я думаю: может быть, именно поэтому слова и кажутся мне гнилыми, пропитанными запахом разложения. Потому что они и есть гниль, потому что они – часть процесса распада, часть естественного цикла жизни и смерти.

Язык – это кладбище, где каждое предложение – надгробие, каждая страница – могильная плита, каждый текст – памятник ушедшему.

И чем дольше я пишу, тем глубже погружаюсь в эти тропы среди мёртвых, тем ближе становлюсь к пониманию истинной природы языка.

Но если всё так, то почему я продолжаю писать, почему не останавливаюсь, не отказываюсь от этого занятия? Наверное, потому что среди гнили есть странная, притягательная красота. Запах разложения отталкивает, вызывает отвращение, но в нём есть правда, которой нет в искусственных ароматах, в притворных улыбках, в фальшивых обещаниях. Так и со словами: они мертвы, они пропитаны запахом тления, но именно это делает их настоящими, именно это придаёт им вес и значимость.

Может быть, я пишу для того, чтобы постоянно напоминать себе об истине: я тоже труп, просто ещё не догнивший до конца, ещё способный двигаться, говорить, чувствовать. Мои слова – это признание собственной смертности, это принятие своей природы, это способ существовать в мире, где всё обречено на разложение.

И в этом признании есть странная свобода, есть понимание своего места в бесконечном цикле жизни и смерти, есть принятие того факта, что даже в разложении есть своя красота, своя правда, своё значение.

Глава 7. Чтение как поедание

Я всё чаще погружаюсь в размышления о природе чтения. Что это на самом деле значит – читать? Не просто механически скользить глазами по рядам букв, не просто переводить взгляд с одной строки на другую, а по-настоящему – глубоко, проникновенно, впитывая каждую клеточку текста. Принимать в себя чужие слова, позволять им прорастать в сознании, как семена в плодородной почве.

Разве этот процесс не похож на поедание? На поглощение чего-то материального, осязаемого, живого? Когда мы читаем, мы буквально проглатываем текст, пропускаем его через себя, перевариваем смыслы, усваиваем образы, делаем их частью своего внутреннего мира.

Ведь текст – это не просто набор символов на бумаге. Это плоть писателя, его кровь, его сущность. Каждая фраза – это кусок его тела, наполненный теплом и болью, радостью и страданием. Каждая метафора – это жилка, пронизанная жизненной энергией, сухожилие, соединяющее разные части текста, хрящ, придающий форму мыслям. И когда читатель открывает книгу, он словно разрывает её зубами, жуёт страницы глазами, глотает смыслы, превращая их в часть себя.

Чтение – это особая форма каннибализма, где жертва добровольно отдаёт себя на съедение.

Где писатель становится пищей для чужого сознания, где его мысли становятся питательной средой для чужого разума. Это древний ритуал поглощения, где книга – алтарь, а текст – священная жертва.

Я представляю своего воображаемого читателя во всех деталях: он сидит за столом, в полутёмной комнате, разворачивает мою книгу, как изысканное блюдо на праздничном столе. Он начинает с малого – с обложки, с названия, с предисловия, словно пробуя на вкус аромат блюда перед тем, как приступить к основному. Затем он погружается глубже, откусывая от моего сердца – оттуда, где я писал о боли, о страданиях, о самых сокровенных переживаниях. Потом он грызёт мой мозг – страницы с философией, с размышлениями, с интеллектуальными построениями. Затем добирается до костей – до сухих предложений, где остались лишь факты, лишённые эмоциональной окраски, безвкусные и пресные. И в конце остаются лишь объедки – обрывки мыслей, недосказанные фразы, недопонятые образы, которые никто не хочет доедать, которые остаются висеть в воздухе, как несбывшиеся надежды.