Язык мертвых богов

«Тишина», – подумал он, вспоминая свой недавний разговор с Алексеем о козах, мёде и вине, пахнущем кровью земли. Этой тишины здесь не было. Здесь была пустота. Выжженная, мёртвая пустота, в которой эхом отдавались последние, несказанные слова.

Он положил свою грубую, шрамистую ладонь на лоб Алексея, проверяя жар. Кожа была холодной и липкой.

«Держись, учёный, – прошептал он хрипло, его голос был похож на скрип гравия по камню. – Самое страшное… только начинается.»

И в этот момент камень-стон в кармане Алексея, забытый и неподвижный все это время, издал тихий, сдавленный звук. Не стон боли. Не стон тоски. Нечто иное. Звук, похожий на щелчок поворачивающегося в скважине ключа.

Эпизод седьмой.

Прах героя.

Возвращение в лагерь в ближайшем городе напоминало похоронную процессию, в которой роль покойника исполнял он сам. Алексей брел, почти не чувствуя ног, опираясь на плечо Корвуса. Его тело было пустой, звенящей скорлупой, внутри которой бушевала чума осознания. Солдаты, эти безликие местоимения, смотрели на него с новым выражением – не с презрением к каторжнику, а с животным, пугливым уважением. Они видели, как из руин вырвалась сила, обратившая мятежников в дымящиеся свитки. Они не знали цены. Они видели лишь результат.

Его отвели не в барак, а в заброшенную кладовку, служившую лазаретом. Воздух был густ от запаха крови, гнили и имперских антисептиков, пахнущих чернилами и тоской. Его уложили на жесткую койку. Кто-то промыл раны, кто-то наложил повязку. Все делалось молча, с той же ритуальной отстраненностью, с какой хоронили мертвых.

Дверь закрылась, оставив его одного в полумраке, освещенном лишь тусклым светом больного кристалла в стене. И тут стены рухнули. Не каменные – внутренние.

Он закрыл глаза, и перед ним всплыли не лица солдат, а лица «их».

Женщина с резонансным деревом. Ее глаза, полные не ненависти, а любопытства. «Чужой. Но слышишь. Почти свой…»

Повстанец, чья кожа побелела и покрылась клеймящими лигатурами. Его немой крик, его тело, корчащееся в агонии не от боли, а от осквернения самой его сути.

Ирина. Ее ледяное прикосновение, выжегшее в его памяти и рай, и ад. Ее взгляд – не ненависть, а «понимание». Понимание того, кем он был на самом деле.

«Глотка». Не семантические террористы, стремящиеся обрушить реальность. Они были… библиотекарями. Хранителями. Последними врачами в доме для умалишенных, каким стал этот мир. Они не нападали на Империю. Они пытались остановить кровотечение из швов реальности, которые Империя сама же и разрывала своими догмами.

А он… он был вирусом. Слепым орудием. Он не просто воевал на стороне своих тюремщиков. Он совершил акт святотатства, худший, чем простое убийство. Он осквернил последние святыни. Переписал живые манускрипты сопротивления на язык своих палачей.

Тошнота подкатила к горлу, едкая, горькая. Он сгорбленно повернулся на бок и его вырвало на грязный пол. Выходила лишь желчная вода и крошки «хлеба из пыли». Его тело, уже пустое, пыталось извергнуть яд, отравлявший его душу.

Он вспомнил свой циничный триумф в Академии, когда смотрел на декламатора Эхо. «Живой мертвец. Торговец наследием. Какое жалкое существование». Ирония была столь чудовищной, что он издал хриплый, беззвучный смешок, больше похожий на предсмертный хрип. Он был хуже. Он был могильщиком, который не просто продавал кости предков, а раскапывал могилы и насильно переодевал скелеты в мундиры врага.

Жалость к себе накатила густой, удушающей волной. Он был всего лишь ученым. Сыном, разрывающимся между двумя мирами. Он хотел понять, а не уничтожать. Его использовали. Сломали. Превратили в оружие. Эта мысль была сладким ядом, соблазнительной пропастью, в которую так хотелось рухнуть и раствориться. «Я не виноват. Я жертва. Меня заставили».

Но затем, сквозь этот нарциссический туман, проступили другие лица. Лица Безъязыких. Их агония. Не та, что причинили имперские клинки, а та, что причинил он. Их переписанные, дымящиеся души. Они были жертвами. Настоящими. А он – палачом. Соучастником, чьи руки были по локоть в чернилах, пахнущих паленой плотью и распадом.

Он сжал свою правую руку – ту, что была чиста и стерильна. Та самая, из-под кожи которой выползла эта чума. Он снова почувствовал тот ужасающий прилив гибридной силы, эту гремучую смесь имперского порядка и дикого хаоса. И его охватил не страх, а отвращение. Отвращение к самому себе, к этой силе, к своей загрязненной крови.

Он был мостом, как сказал Кассиан. Но не мостом к пониманию, а мостом, по которому варвары прошли в последнее святилище, чтобы осквернить его.

В углу комнаты, на стопке пустых мешков из-под провизии, сидел Корвус. Он молча смотрел на Алексея, его лицо было каменной маской, но в глазах, этих выжженных углях, тлела искра чего-то сложного. Не осуждения. Не одобрения. Признания.

– Они хорошие воины, – тихо сказал Корвус, его голос был похож на скрип камня по камню. – Дисциплинированные. Жесткие. Знают местность. – Он сделал паузу, глядя в пустоту. – Мы выжигали их поселения в ущелье Ксанаталь. Во время Клинка. Дети… их дети смотрели на нас так же, как ты сейчас.

Алексей сжался. Он не хотел этих признаний. Он не хотел, чтобы этот грубый солдат, становится его исповедником.

– Они не террористы, – прошептал Алексей, его голос был сорван и хрипл. – Они… сопротивляются.

Корвус медленно кивнул.

– Все сопротивляются. Просто у кого-то есть меч, а у кого-то – перо. А у кого-то… – он бросил взгляд на правую руку Алексея, – есть вот это. Не важно, как называться. Важно, за что умирать. Или ради чего убивать.

Дверь отворилась, пропуская внутрь полоску тусклого света. В проеме стоял младший офицер, его мундир был залит грязью и темными пятнами, но не кровью, а чем-то иным, маслянистым.

– Заключенный 747-Алексей. С вами желает говорить Архивариус Кассиан.

Ледышка страха, знакомая и почти уютная после адского хаоса его собственных мыслей, ткнулась Алексею в живот. Кассиан. Холодный, безжалостный расчет.

Его подняли и повели через лагерь. Солдаты расступались. Некоторые смотрели с подобострастием, другие – с опаской. Он был для них не человеком, а явлением. Орудием, которое сработало.

Кабинетом Кассиана на этот раз была одна из повозок, превращенная в импровизированный командный пункт. Внутри пахло все теми же стерильными чернилами и остывшим металлом. Кассиан сидел за простым складным столом, его безупречно белый мундир казался кощунственным пятном в этом царстве грязи и смерти. Перед ним лежал свежий свиток.

– Статистически маловероятный исход, – начал Кассиан без предисловий, его сухой, безжизненный голос был глотком ледяного воздуха после угара самоистязания. – Коэффициент семантической эффективности вашего… вмешательства… превзошел все ожидаемые модели. Подавление очага ереси признано успешным.

Алексей стоял, не в силах поднять глаз. Он смотрел на свои ботинки, покрытые грязью и пеплом. Пеплом сожженных манускриптов. Пеплом живых людей.

– Однако, – продолжил Архивариус, и в его голосе впервые прозвучала тончайшая, как лезвие бритвы, нота чего-то, что можно было принять за интерес, – зафиксированы побочные эффекты. Неканонические лингвистические паттерны. Спектральный анализ остаточных явлений указывает на гибридизацию протокола «Стерилизации» с архаичными морфемами уровня KOR'G'TH.

Он поднял на Алексея свой ледяной взгляд.

– Вы не просто подавили угрозу, заключенный 747-Алексей. Вы… переформатировали ее. Интересно. Крайне интересно.

Алексей почувствовал, как по спине бегут мурашки. Этот человек видел не ужас, не кошмар, не акт чудовищного осквернения. Он видел «интересные» данные. «Статистически маловероятный исход».

– Они… они не были террористами, – снова прошептал Алексей, и на этот раз его голос дрогнул от бессильной ярости. – Они хранили…

– Они хранили ересь, – ровно перебил Кассиан. – Их функция в семиотическом балансе реальности была деструктивной. Они поддерживали шрамы, а не лечили их. Ваша сила, как ни парадоксально, оказалась более… хирургической.

Хирургической. Слово ударило Алексея с новой силой. Он видел, как «хирург» работает с женщиной-резонатором. Он чувствовал ее боль.

– Я… я не контролировал это, – выдохнул он.

– Пока что, – поправил Кассиан. – Но потенциал очевиден. Ваша ценность как инструмента возросла. Протокол «Тень Согласного» получает новое, приоритетное направление. Мы нашли более… продуктивное применение для вашей уникальной… загрязненности.

Он сделал пометку на свитке.

– Отдохните. Завтра мы продолжим. Есть и другие шрамы, требующие вашего… внимания.

Алексея отпустили. Он побрел обратно к своей конуре, чувствуя, как земля уходит из-под ног окончательно. Он не был героем. Не был даже жертвой. Он был инструментом, который нашли и с удовлетворением констатировали: «остро заточен».

Он вернулся в кладовку-лазарет и рухнул на койку. Корвуса уже не было. Он был один. Словно во сне, его рука потянулась к карману. Камень-стон был все так же холоден. Он сжал его в ладони, и сквозь одеревеневшие пальцы почувствовал слабую, едва уловимую вибрацию. Не стон. Не щелчок. Нечто среднее. Звук треснувшей скорлупы.

Он прижал камень ко лбу, к виску, где стучала кровь и пульсировала боль. Он ждал, что камень передаст ему очередную порцию онтологической агонии. Но вместо этого пришло нечто иное.

Тишина.

Не пустота, не мертвая тишина имперского порядка. А густая, насыщенная, живая тишина леса после дождя. Тишина, в которой слышен шепот корней и дыхание земли. Тишина, которую так жаждал Корвус.

И в самой сердцевине этой тишины – одинокий, немой вопрос, обращенный к нему.