Дождь

Звуки, которых раньше не было, но которые всегда существовали.

Я провела рукой по обложке тетради и сказала тихо, почти неслышно:

– Я здесь.

Ответа не последовало.

Но в глубине дома что-то отозвалось – короткий щелчок, как при смене аккорда.

И мне показалось, что это и был ответ.

Я сидела так долго, пока свет не начал тускнеть.

На стенах заиграли отблески заката – слабые, серебристо-розовые, похожие на след дыхания на стекле.

Всё вокруг стало мягким, словно потеряло чёткие границы.

Я чувствовала, как дом, воздух, море и я сами превращаемся в одну общую мелодию.

И где-то в этом зыбком звуке – тихий шёпот, не фраза, не слово, просто дыхание:

«Если слова звучат, значит, ты жива.»

Я улыбнулась.

Не потому, что поверила.

Потому что услышала.

Весь день я ловила себя на том, что слушаю не дом, а тетрадь. Казалось, у бумаги есть свой тембр: шелест при раскрытии – как вздох, трение страниц друг о друга – как шёпот, тонкая дрожь под пальцами – как слабый пульс. Я положила её на стол под лампой, чтобы свет ложился ровно, без тени, и стала читать, не торопясь, как слушают медленную музыку, боясь пропустить, где именно начинается смысл.

На разворотах – тесные линейки, местами кривые, как будто чертили их на колене; крошечные ключи и паузы, возле которых карандашом набросаны слова на полях. Почерк – знакомый до боли. В отдельных буквах угадывался его характер: упрямая «т», которая всегда уходит вверх, будто не хочет замыкаться, слишком широкая «о», будто оставленная на выдохе, и торопливая «ж», где перекрестья не вписываются в клетку. Я почти слышала, как карандаш царапал бумагу, как его рука спешила за мыслью.

«Не задерживай звук, – написано вверху. – Он сам знает, сколько ему жить».

Ниже – такт с длинной паузой и ещё одна фраза, короткая, как укол: «Пауза – это доверие».

Я закрыла глаза и представила, как он писал именно это: ночь, тусклая лампа, движение плеча – отточенное, как у музыканта, знающего, что лишнее усилие сломает линию, как лишнее слово ломает тишину. Я слышала эту комнату тогда, когда она ещё была не моей одной: глухой щелчок механизма часов, мягкое шуршание страниц, его смех – совсем тихий, если что-то не получалось с первого раза. Он говорил: «Слова – это то, что остаётся, когда музыка не вмещает». А я думала, что он преувеличивает. Теперь – не думаю.

Я перевернула страницу. На полях тонкой линией, почти неразличимо: «Если ты читаешь это, я уже звучал в этом месте». Сперва я решила, что вчиталась лишнего, что мозг, знающий чего хочет, дорисовывает нужное. Но строка была – и я провела по ней ногтем, ощутив под подушечкой пальца негладкость карандашного штриха. И всё же что-то в этих словах было не из прошлого, а из сейчас, будто бумага умеет дышать тем временем, когда её касаются.

Я отодвинула тетрадь, чтобы посмотреть издали. Свет лампы пригас, день складывался. Дом слушал вместе со мной: пол перестал скрипеть, трубы умолкли, даже ветер ослабил нажим. Снаружи море меняло цвет – серое стало свинцовым. В стекле отразилась комната, и я увидела в отражении себя – наклон головы, плечо, как я держу тетрадь двумя руками, будто она тяжелее, чем есть. Я привыкла к этому двойному миру: к предметам и их теням, к звуку и его следу. Но сейчас отражение будто дышало не в такт со мной. Чуть медленнее. Чуть терпеливее.

– Если слова звучат, значит, ты жива, – сказала я почти беззвучно и не поняла, кому именно говорю.

Под пальцами нащупалась закладка – полоска старой ткани, выцветшая до непонятного цвета. Я вытянула её, и книга раскрылась ближе к середине, где страниц меньше, а бумага плотнее. Здесь было больше нот, чем слов. Ряды точных, уверенных знаков, как следы шагов по ещё не остывшему снегу. Я не умею читать партитуру так, как он, но угадала движение: вверх, вниз, длинная задержка, срывающаяся в мягкое падение. И вдруг – меж двух тактов, тесно вставленная фраза, тонкая, почти скрытая линией нотоносца: «Не играй меня. Слышишь? Слышишь себя».

Сначала я подумала, что это откуда-то из позднего времени, когда он уже любил писать полусмыслы, чтобы самому потом их расшифровывать. Но здесь не было игры. Здесь была просьба. Или наставление, как записка, оставленная перед уходом: не перепутай. Не спутаю ли я?

Я встала и прошлась по комнате, чтобы отступить, дать бумаге право молчать без меня. Дом принял шаги мягко, не возражая. С кухни тянуло железом и заваркой, и я вспомнила, что не ела весь день. Еда показалась вторжением. Я отломила кусок хлеба, бросила в рот, жуя машинально, и вернулась к столу, как возвращаются к больному, который уснул без тебя. Тетрадь не меняла положение – и всё же я увидела, что разворот – другой. Это можно объяснить сквозняком, памятью, невнимательностью. Но почему тогда я услышала именно в этот момент, как слабее между стен проходит вибрация, будто тонкая струна натянулась на новый лад?

На левой странице – диаграмма, которую он рисовал редко: не музыка, не слова, а стрелки, квадраты, линии. Я узнала – это его способ схватывать структуру, прежде чем наполнить её звуком. В одном квадрате – «дом», в другом – «море», в третьем – «окно (стекло)». Между «домом» и «море» стрелка двунаправленная, между «домом» и «окном» – пунктир, между «окном» и «морем» – волнистая линия, словно река. Отдельно, внизу: «голос». От него стрелки везде. Возле «голоса» – едва заметное, почти бесстыдно простое слово: «Лея».

Я не плакала. Слёзы – это громко. А здесь было всё тихо. Это было как вдох, который не выдохнешь, потому что он – уже не воздух, а часть крови. Я села снова и, не касаясь бумаги, наклонилась так, чтобы видеть ещё одну пометку, затёртую, как шрам: «Отражение – это не другое. Это возвращённое».

Я осторожно провела ладонью по столешнице, не касаясь тетради. Мелкая пыль, соль от морского воздуха, чуть-чуть песка, принесённого на подошвах – у этого стола была своя география. Я вдруг подумала, что если положить ухо к древесине, можно услышать, как движутся внутри звуки, с которыми здесь жили. Это детская мысль, но в этот день детское право на простые объяснения оказалось честнее взрослых гипотез. Я положила ухо – и услышала не стук, не шум, не сердце дома. Услышала отсутствие – но не пустоту, а паузу. И поняла, почему он написал: пауза – доверие. Доверие к тому, что кто-то услышит её как смысл, а не как тишину.

Я подняла голову, открыла тетрадь дальше. Там было пусто – несколько белых страниц подряд, чистых, как стекло после дождя. Я перелистнула ещё – и нашла письмо. Не письмо в строгом смысле: не «дорогая», не дата, не подпись. Просто текст, который будто однажды был скажен вслух и записан как эхо. Почерк ровный, без привычных ему рывков. Слова простые, но так поставленные, что их нельзя переставить без потери дыхания.

«Ты всегда боялась громких звуков. Поэтому я писал тихо. Я учился говорить так, чтобы не пугать. Если когда-нибудь в этом доме ты услышишь то, чего не было, – не думай обо мне. Думай о себе, которая умеет слышать. Меня не будет, когда ты научишься».

Я перечитала дважды. Потом закрыла глаза и произнесла мысленно каждое слово, как ноту. Когда открыла – свет в комнате стал мягче, как будто слову удалось отодвинуть лампу изнутри. Я не сразу заметила, что на белой странице справа, которая была чистой минуту назад, тонко проступили ещё несколько слов – одна строка, потом вторая, будто кто-то писал лёгким влажным карандашом, и бумага вспоминала это по мере высыхания.

«Если слова звучат, значит, ты жива».

Эта строка уже встречалась – я видела её на первых страницах. Но здесь она была иной. Там – утверждение, почти формула. Здесь – подтверждение. Как диагноз, но обратный: если звучат, всё в порядке. Я улыбнулась – не уголками губ, не для зеркала, а внутренне, как улыбаются, когда слышат знакомую мелодию, и вдруг понимают, где в ней спрятан воздух.

Я встала, подошла к окну. За стеклом темнело. Фонарь у калитки разгорелся бледно-жёлтым кругом, в котором кружились мелкие мошки, опережая ночь. Море напоминало катящуюся медленно сталь, сложенную слоями. Я притянула к себе стул, села – чтобы видеть тетрадь и отражение одновременно. В отражении я – с лампой за плечом, а рядом – светлое пятно страницы. И вдруг я увидела, как за моей спиной отражение лист переворачивается само, хотя в реальности бумага не шевельнулась. Это мог быть зрительный обман – смена фокуса, движение зрачка, разница в углах. Но сердце отозвалось так, будто у его движения есть ритм, заданный не мной.

Я вернулась к столу. Новый разворот – опять ноты. Внизу – ряд цифр: 3 – 5 – 3 – 2 – 1. Пальцы сами пошевелились, будто вспомнили клавиши. Я поднялась и подошла к пианино. Не включала свет в этой части комнаты, оставив полумрак – так звук плотнее. Нащупала ту же последовательность. Три – пять – три – два – один. Нежно, почти без нажима, чтобы не обидеть дерево. Инструмент ответил хрипло, как после болезни. Но в этой хрипоте было узнавание, знакомство. Я сыграла ещё раз. И ещё. Потом остановилась – чтобы услышать, как затухает послезвучие, как оно движется по комнате, ищет, где лечь. Когда оно стихло, я услышала на столе очень тихий, как шорох пальца по бумаге, звук. Если бы я не ждала его, не заметила бы.

Я вернулась к тетради. На полях рядом с цифрами тончайшей линией проступило слово: «Хватит». Остановись? Или достаточно – чтобы понять? Я приняла второе. Села, сложила руки и просто стала дышать. Вдох – длиннее, чем выдох. Как он учил, когда нам нужно было успокоить дрожь перед маленькими, домашними концертами. «Вдыхай медленнее. Пусть воздух живёт в тебе, – говорил он. – И слушай, как он уходит. Там есть музыка».

Я слушала. И музыка была.

Я не знаю, сколько времени прошло. Часы на стене остановились когда-то давно – стрелки застыли между девять и десять, как две птицы на проводе. Тишина не казалась длинной. Она была насыщенной, как тёмная вода, в которой плавают отблески света. Я хотела чего-нибудь попросить – знак, голос, хотя бы ясную букву, которая не сомневается в себе. Но то, что приходило, было тоньше просьб. Это было чувство со-настройки. Как будто дом и я делим один и тот же вдох.

Я снова открыла письмо. Попыталась найти в нём оговорки, исправления, привычные для его черновиков повторы. Не нашла. Значит, это либо написал он уже в уверенности, либо – не он. Эта мысль пришла и осталась, не разрушая мира, но требуя места. Если не он, то кто? Я? Но я не помню, чтобы писала. И всё же… строки, которые я бы могла сказать себе – когда-нибудь, если бы хватило смелости. Это и есть проводник: тетрадь как место, где моя память встречается с его дыханием и больше не спорит, кому что принадлежит.

Я провела ногтем по ребру бумаги. Крошечный порошок снятой целлюлозы остался под подушечкой. В этот момент снаружи ветер толкнул дверь на веранде, она стукнула один раз и замолчала. Дом не испугался. Я – тоже. Это было похоже на реплику какого-то большого, невидимого диалога, где моё присутствие – не случайность.

Я поставила тетрадь вертикально, как икону, – не из религиозности, а потому что так её лучше видно. Свет лёг на обложку, подчеркивая потёртые края, царапины, исчезнувшие буквы когда-то наклеенного ярлыка. Я подумала, что завтра аккуратно протру стекло на окнах и принесу сюда маленькую вазу – не для красоты, а чтобы поставить рядом стебель морской травы. Пусть дышит вместе с нами. В доме должно быть что-то живое, кроме меня.

Перед тем как закрыть тетрадь, я ещё раз взглянула на первую страницу – на ту фразу, к которой всё снова сводилось, как мелодия к своему тональному дому. «Если слова звучат, значит, ты жива». Слова – звучат. Значит, живу. Это простая формула, но я приняла её не умом: телом, как принимают температуру, влажность воздуха, солёность языка после ветра. Я взяла карандаш – чужой, с обгрызенным концом, – и на пустом поле внизу поставила маленькую точку. Не подпись, не согласие, не протест. Просто отметку: я здесь. Бумага приняла её без сопротивления.

Я закрыла тетрадь, и звук закрытия показался мне знакомым – как крышка пианино, как дверь, как книга, после которой ты ещё долго сидишь в темноте, чтобы увидеть, как буквы светятся изнутри. Я положила ладонь сверху – и в этот момент в глубине дома, где лестница, где холоднее, чем здесь, прозвучало едва слышное: три – пять – три – два – один. Не пианино. Дом. Я не шевельнулась. Позволила этому звуку пройти сквозь меня, как воде – сквозь стекло, которое её не держит, а делает вид, что держит.

Если это и письмо, то оно не ушло по адресу, не пришло с почтальоном, не было запечатано. Оно возникло в воздухе. Тетрадь стала проводником не потому, что там есть чернила. Потому что я научилась слышать то, чего в чернилах нет.

Когда я погасила лампу, свет в окне ещё держался – отражённый, неточный. Я стояла, пока он не растаял. Дом, кажется, тоже стоял. Мы оба ждали следующей паузы. Паузы – как доверия.

Утро наступило не сразу. Оно как будто собиралось с мыслями, прежде чем выйти из-за горизонта. Я проснулась в холоде – окно приоткрылось ночью, и тонкая струя воздуха прошла по комнате, заставив кожу вздрогнуть. Сначала я подумала, что проснулась от холода, но потом поняла: что-то звенит. Не громко – как капля, ударяющая о стекло. Повторяющееся, ритмичное. Пауза. Ещё раз. Потом тишина.

Я села, прислушалась. Звук не повторился. Только сердце билось в том же ритме, будто подстраивалось под невидимую мелодию. В такие моменты сложно понять, откуда приходит звук – из мира или из тебя. Иногда мне кажется, что границы давно стерлись.

Я спустилась вниз. В доме пахло сырым деревом, солью и чуть-чуть – бумагой. Пианино молчало, как будто ждало. На столе лежала тетрадь. Я оставила её закрытой, но теперь она была раскрыта на новом развороте. И мне хватило одного взгляда, чтобы понять – я этого не делала.

Страница была почти пуста. Только вверху – аккуратно написанная дата: 7 октября. Ниже – три слова: “Когда море дышит – не мешай.”

Я стояла над страницей, чувствуя, как холод поднимается от пола. Вчера было шестое. Но этот дом жил своим временем. Возможно, здесь октябрь длится дольше, чем везде.

Я закрыла тетрадь, но не смогла отойти. В каждом предмете, в каждой линии этого дома будто дремал смысл. Я вдруг поняла, что за последние дни перестала думать о том, как это объяснить. Призраки, совпадения, сны – всё это казалось слишком узкими словами. Дом просто жил – а я теперь жила в нём.

Я заварила чай, налила воду в старый чайник, поставила на плиту. Металл ответил глухим звоном, и этот звук будто пробежал по всему пространству. Птицы за окном перекликались, море дышало ровно, туман за стеклом становился светлее. Впервые за долгое время мне показалось, что всё синхронно. Что я вписалась в ритм.

Когда я села у окна с чашкой, тетрадь снова открылась.

Я видела, как медленно поднимается уголок страницы – и нет, сквозняка не было. Бумага дрогнула, словно вспоминая движение пальцев. На новом развороте между строк нотной записи проступили слова, едва заметные, будто проступали сквозь бумагу из глубины:

«Ты слишком часто молчала. Теперь пусть молчит дом.»

Я читала и не дышала. В этих словах не было ни упрёка, ни жалости. Скорее – наблюдение.

Он часто так писал: спокойно, будто описывал погоду.

Но теперь в этих строчках звучало что-то другое – не автор, не адресат, а сама тишина, ставшая голосом.

Я закрыла глаза. Внутри – гул, похожий на шум моря, только ближе, плотнее, будто оно начало звучать под кожей.

Я знала: если сейчас дотронусь до пианино, звук повторится. Но не стала.

Есть моменты, когда лучше не разрушать музыку.

Я сидела долго. В какой-то миг подумала, что могла бы так сидеть часами – просто слушать, как всё вокруг существует без необходимости быть понятым. Чай остыл, свет стал мягче, день перешёл в вечер, как дыхание в выдох.

Позже я взяла тетрадь в руки, поднялась на второй этаж. Хотелось, чтобы мы – я и она – побыли вдвоём, подальше от звуков дома. В моей комнате окно выходило прямо на море. Я села на пол, спиной к стене, раскрыла тетрадь. Бумага хрустнула – звук был живым, как шаг.

На странице – несколько строк, похожих на незаконченный разговор:

«Не бойся слов, в которых нет ответа. Они просто ждут дыхания.»

Мне показалось, что бумага теплеет под пальцами. Я наклонилась ближе, почти касаясь губами страницы. И в этот момент услышала: не звук, не голос, а лёгкое движение воздуха. Словно кто-то прошёл за спиной. Я обернулась – никого. Только отражение в окне – моё и морское.

В отражении море двигалось иначе. Волны накатывали в другом ритме. И в них было что-то похожее на дыхание – глубокое, медленное, человеческое. Я смотрела, как оно совпадает с моим.

На секунду мне показалось, что в отражении у меня за спиной стоит кто-то ещё. Не фигура, не тень – просто присутствие.

Я моргнула – и всё исчезло. Но сердце не успокоилось.

Я снова посмотрела в тетрадь. На странице появилась новая строчка, тонкая, как трещина на стекле:

«Если слова звучат, значит, ты слышишь.»

Я не знала, когда она успела проступить. Может, я просто раньше её не замечала.

Я медленно провела пальцем по буквам, стараясь не разрушить хрупкость.

И тогда почувствовала: внутри дома, где-то внизу, едва слышно дрогнула клавиша.

Я встала, вышла в коридор. Лестница была тёмной. Только слабый свет из окна внизу ложился на перила. Я спускалась медленно, считая шаги.

Пианино стояло так же, но крышка приподнята. Я точно помнила, что закрывала её.

Я подошла ближе. На клавишах – отпечатки. Мелкие, неясные, словно оставленные влажным воздухом.

Я провела рукой над клавиатурой – почувствовала холод и тёплый запах дерева.

Одна нота снова дрогнула – тихо, будто вздох.

– Алекс, – сказала я, не громко.

Тишина осталась тишиной, но в ней было присутствие.

Я знала, что это не он.

Но знание не мешало верить.

В зеркале над пианино отражалась часть комнаты. В этом отражении клавиши выглядели светлее, чем в реальности. Я подняла взгляд и на секунду увидела, как отражение шевельнулось – будто в нём кто-то нажал другую ноту.

Может, это игра света.

А может, просто дом отвечает так, как умеет.

Я села на стул.

Передо мной – пианино, на крышке – тетрадь.

Я открыла её, и слова внизу страницы будто зазвучали внутри головы, не громко, шёпотом:

«Не ищи письмо. Оно уже пришло.»

Я закрыла глаза.

Море за окном гулко ударило о берег.

Всё вокруг будто откликнулось.

В этот момент я поняла: то, что происходит, не послание из прошлого.

Это ответ.

На тот вопрос, который я никогда не успела задать.

Дом не разговаривал со мной.

Он просто возвращал звук, который я сама в него когда-то оставила.

И теперь – он звучал.

Я не плакала.

Я просто слушала, как тетрадь шелестит под пальцами, как пианино дышит, как море в ответ выдыхает.

Всё это вместе складывалось в фразу, которую я уже знала наизусть, даже если никогда не произносила:

Иногда мы слышим тех, кого уже нет – не потому, что они возвращаются, а потому, что мы наконец начинаем слушать себя.

Я шепнула её вслух.

Дом не ответил.

Но воздух стал теплее.

Я поднялась, подошла к окну. В темноте мерцала линия маяка.

Тетрадь осталась на пианино, раскрытая, словно ждала продолжения.

Я знала – завтра утром она откроется на другой странице.

А пока – пусть говорит тишина.

Ночь снова вернулась в дом мягко, без предупреждения. Как будто просто вошла, не стучась. Воздух стал тяжелее, влажнее, звуки – глубже. Море шумело медленно, с тем равномерным дыханием, которое чувствуешь телом, а не слышишь. Я сидела у окна, обняв колени, и ждала, пока луна поднимется над горизонтом. Но туман был плотным, и свет её растворялся ещё до того, как достигал стекла.

Тетрадь лежала на подоконнике. Я не касалась её весь день. Казалось, между нами нужно оставить паузу – как между двумя тактами, чтобы не нарушить дыхание. Но теперь она будто сама звала. В слабом свете лампы обложка казалась темнее, чем прежде, и от бумаги исходило едва заметное тепло.

Я взяла её в руки. Она была тяжелее, чем утром, будто впитала в себя воздух, влагу и время. Когда я открыла первую страницу, чернила чуть блеснули. И снова – не тот разворот, что был. Вверху – короткая надпись:

«Когда молчит море, слушай дом. Когда молчит дом, слушай себя.»

Я прочла вслух, очень тихо. Голос прозвучал в комнате чужим – будто не я говорила, а кто-то через меня. Эхо повторилось в стенах. Не звук – дыхание. И я поняла: здесь слова не произносятся, они дышат.

Я пролистала дальше. Страницы стали плотнее, многие – пустые, но между ними, в зазоре бумаги, как будто скрыт воздух, который кто-то оставил. На некоторых страницах чернила поблёкли, будто слова выцвели от ожидания. На других, напротив, появились новые – словно проступили изнутри.

Я остановилась на одной из них. В центре, неровно, с наклоном, как будто писал человек, торопившийся закончить до рассвета:

«Если однажды забудешь, как звучит твой голос, просто открой окно.»

Я подняла глаза. Окно было закрыто. Но я пошла и распахнула его. В комнату вошёл холодный воздух. Он пах морем и чем-то металлическим, старым, знакомым. Ветер ударил в занавеску, она мягко обвила мою руку, словно тёплая ткань. В этот момент я услышала – нет, почувствовала – тихое движение звука. Не фразу, не мелодию, просто ровную линию, протянутую между домом и морем.

Это ощущение длилось секунду, может, две. Но в нём было всё – как будто кто-то открыл дверь между мирами, чтобы я увидела, что они на самом деле не разделены. Я стояла и дышала вместе с ветром.

Когда я вернулась к тетради, на странице уже была новая запись. Чернила ещё влажные, буквы чуть дрожали, как если бы их только что написали.

«Проводник не выбирает путь. Он просто даёт пройти свету.»

Я долго смотрела на эти слова. Проводник. Это слово уже звучало в голове раньше – в ту ночь, когда я впервые почувствовала, как дом отзывается на звук пианино. Тогда я подумала, что проводником был он. Теперь понимала – им стала я.

Я взяла карандаш, но не смогла ничего написать. Бумага казалась живой, и любое моё слово выглядело бы лишним. Вместо этого я просто перевернула страницу. Там – череда нот, похожих на дыхание. Между ними – короткая пауза. И под ней – подпись: «Тебе оставлено молчание.»

Молчание. Не пустота, не конец, а что-то, что нужно принять.

Я закрыла тетрадь, прижала к груди. В груди стало тепло.

Я подошла к пианино, открыла крышку. Свет лампы лёг на клавиши, и они засияли бледным, матовым светом. Я не собиралась играть. Просто положила ладони на дерево. Тишина в доме стала плотной, почти осязаемой. Море, казалось, прислушивается.

Потом – один аккорд. Случайный, но чистый. Звук вышел ровный, полный, с мягкой хрипотцой, как дыхание старого друга. Я не знала, зачем это делаю. Просто позволила звуку быть. Вторая нота. Третья. Пауза. Всё просто. Без смысла, без формы. Только ритм дыхания.

И вдруг из тетради, оставленной на подоконнике, донёсся лёгкий шелест. Страница перевернулась сама. Я обернулась – и увидела, что на новом развороте под светом луны проступили слова:

«Музыка – это не то, что звучит. Это то, что остаётся.»

Я встала. Пошла к окну. Море светилось изнутри, как будто каждая волна отражала луну даже сквозь туман. Я чувствовала, как звук в доме меняется, становится мягче, тише, почти родным. Ветер утих. Пламя лампы замерло. Всё стихло.

Я закрыла тетрадь.

Теперь я знала, что в ней не письма и не записи. Это не воспоминания и не послания. Это то, что не смогло исчезнуть. То, что всегда искало форму, чтобы снова прозвучать.

Я провела ладонью по обложке.

– Я слышу, – сказала я тихо.

Комната осталась в покое. Но в глубине дома – в его сердцевине, там, где дерево плотнее и тьма гуще, – прошёл еле различимый звук. Ни удар, ни стук – скорее, вдох. Как будто сам дом наконец сделал выдох после долгого молчания.

Я стояла неподвижно. Потом, не глядя на пианино, погасила свет.

Луна просочилась сквозь туман, серебром коснулась страниц. И в этом свете я впервые ясно почувствовала: тетрадь больше не принадлежит ему. Она принадлежит мне.

Снаружи зазвучало море. Волны катились медленно, уверенно. Между ними слышался ритм – три, пять, три, два, один – знакомая последовательность. Я прислушалась. Это не оно повторяло меня. Это я наконец совпала с ним.

В доме стало по-настоящему тихо. Но эта тишина уже не казалась пустой. В ней было дыхание, память, свет. Я знала – это не конец. Это только начало звучания, которого раньше не существовало.