Нераскрытое эхо

Абдулазиз Максудов

Нераскрытое эхо

Глава 1. Идеальный механизм и первая трещина

Осенний ветер гулял по широким проспектам города, срывая с клёнов последние багряные листья и швыряя их под ноги спешащим прохожим. Ноябрь в этом году был особенно колючим и неуютным.

Адам Уилсон шёл по главной аллее университетского кампуса, автоматически отвечая на кивки знакомых. Он был частью этого пейзажа – таким же неотъемлемым, как старинное здание библиотеки или бронзовый памятник Рэймонду Клейтону у входа. Его имя уже три года кочевало из уст в уста среди профессуры и студентов: «Уилсон? А, тот самый вундеркинд из школы №707».

Он и вправду был похож на идеально отлаженный механизм. Каждое его утро начиналось в 6:30, каждая лекция конспектировалась по собственной системе цветных маркеров, каждая курсовая работа сдавалась как минимум за неделю до дедлайна. Даже его внешний вид – аккуратная стрижка, тёмно-синяя практичная куртка, чистая обувь – говорил о безупречном самоконтроле.

– Уилсон, постой!

Адам обернулся. К нему, запыхавшись, подбежал Маркус Рейнольдс, его друг и полная противоположность. Волосы Маркуса, как всегда, были взъерошены, на его толстовке красовалось загадочное пятно, вероятно, от кофе, а в руках он сжимал свёрток с чертежами, из которого торчали пучки лески и какие-то медные детали.

– Ты на семинар к Клейну? – выдохнул Маркус, пытаясь поймать дыхание. – Дай списать конспект по вчерашней лекции. Я заснул после третьей страницы. У меня тут с гидравликой опять засада, я всю ночь паял…

Адам с лёгкой улыбкой достал из рюкзака папку. Его конспекты были произведением искусства – структурированные, с полями для пометок и идеально ровными схемами.

– Ты когда-нибудь позволишь себе хоть раз опоздать или прийти неподготовленным? – с почти суеверным трепетом глядя на чистые листы, спросил Маркус. – Ты как робот, ей-богу. У тебя батарейки никогда не садятся?

– Расписание существует для того, чтобы его придерживаться, – парировал Адам, но в его голосе не было высокомерия. С Маркусом, гениальным, но абсолютно безалаберным инженером, он мог позволить себе расслабиться. – А твой проект… это что, подводный дрон?

– Не просто дрон! – глаза Маркуса загорелись. – Это автономный аппарат для изучения подводных течений с системой…

Но Адам уже не слушал. Они как раз проходили мимо поворота на Третью улицу – узкую, мощеную булыжником улочку со старыми, но ухоженными домами. Его взгляд зацепился за одно из окон, из которого лился тёплый, медовый свет. Он прочитал вывеску: «Лавка». Простая, без претензий. И почему-то именно эта простота привлекла его внимание.

Внутри что-то ёкнуло. Необъяснимое, настойчивое чувство, словно кто-то невидимой рукой слегка подтолкнул его с намеченного пути. Это было странно. Несвойственно. Его жизнь была векторной прямой, а не зигзагами.

– …так вот, если я смогу стабилизировать давление на глубине… Эй, Уилсон, ты куда?

Адам остановился. Они стояли на перекрёстке. Прямо – короткая дорога к новому, стеклянному зданию факультета, где его ждала библиотека и обещанная профессору Клейну статья о посткризисных финансовых стратегиях. Статья, которая могла стать его путёвкой в крупнейший инвестиционный банк города.

Налево – Третья улица. Та самая кофейня.

– Марк, я… я, наверное, пропущу семинар, – тихо сказал Адам, и сам удивился своим словам.

– Ты… что? Уилсон, с тобой всё в порядке? Ты не болен? Может, у тебя температура? – Он даже потянулся рукой ко лбу Адама, но тот отстранился.Маркус от изумления чуть не выронил свои чертежи.

– Всё в порядке. Просто… мне нужно кое-куда зайти. Передай Клейну, что я заболел.

– Но ты никогда не врёшь! – почти взвыл Маркус. – Он тебе не поверит! Ты для него образцовый студент!

– Сегодня – не образцовый, – Адам пожал плечами, и в его глазах мелькнула искорка того самого, давно забытого непослушания. – Удачи с дроном.

Он повернул налево, оставив ошарашенного Маркуса стоять на перекрёстке с разинутым ртом.

Шаг по булыжникам Третьей улицы отдался в нем глухим, незнакомым эхом. Он чувствовал себя дезертиром, сбежавшим с поля боя. Сердце стучало с неприличной силой. «Что ты делаешь? – твердил внутренний голос. – Одна пропущенная лекция – это начало конца. Это снежный ком. Ты сбиваешься с курса».

Но был и другой голос, тихий, но настойчивый: «А что, если этот курс – не твой?»

Он подошёл к двери «Лавки». Дверь была деревянной, старой, с латунной ручкой в виде львиной головы. Он взялся за неё, почувствовав под пальцами холодный, отполированный временем металл.

Звонок над дверью был не современным, пищащим, а старомодным, колокольным. Его чистый, высокий звук будто разрезал воздух, наполненный густым, пьянящим ароматом. Это был не просто запах кофе. Это был букет: горьковатый аромат свежесмолотых зёрен, сладковатое дыхание ванили, тёплый, хлебный дух свежей выпечки и ещё что-то неуловимое, уютное, как запах старой книги у камина.

Адам замер на пороге, давая глазам привыкнуть к мягкому свету. Интерьер был выдержан в спокойных, землистых тонах. Кирпичная стена, деревянные полы, несколько столиков, два глубоких кожаных дивана. На полках громоздились книги в потрёпанных переплётах. Тихо играла джазовая музыка – саксофон вёл меланхоличную, импровизационную партию.

Он машинально направился к столику у окна, седьмому по счёту. Он был свободен. Сбросив рюкзак на соседний стул, он почувствовал странное облегчение, будто сбросил с плеч тяжёлый груз.

И тут он увидел её.

Она вышла из-за стойки, поправляя фартук. Девушка. Лет девятнадцати. В её движениях была какая-то небрежная, врождённая грация. Длинные, вьющиеся волосы цвета спелого каштана были собраны в небрежный пучок на затылке, откуда выбивались несколько упрямых прядей, касавшихся её шеи. У неё было овальное лицо с мягкими чертами, тёплый румянец на щеках и…

…и глаза. Огромные, зелёно-карие, как лесной орех на солнце. В них плескалась жизнь, энергия и какая-то детская, чистая радость.

– Добрый день и добро пожаловать в «Лавку»! – сказала она, подходя к его столику.

Её голос. Он был тёплым, немного низким, с лёгкой хрипотцой, как звук виолончели. От этого голоса по коже побежали мурашки.

Адам понял, что должен что-то сказать. Открыл рот, но мозг отказался генерировать слова. Он был Адамом Уилсоном, будущим финансовым гением, который мог часами говорить о макроэкономических тенденциях. И сейчас он не мог вспомнить, как произносится слово «здравствуйте».

– Д-добрый день, – наконец, выдавил он. Собственный голос показался ему чужим и писклявым.

Она не ушла. Не повернулась спиной к этому немому идиоту. Она улыбнулась. И это была не служебная, вежливая улыбка. Это было самое искреннее и лучезарное выражение лица, которое он когда-либо видел. Уголки её глаз чуть сморщились, на щеках проступили ямочки, а в самих глазах заплясали весёлые искорки.

– Впервые у нас? – спросила она. – Меня зовут Рэйчел.

Рэйчел. Имя обрело плоть, голос и душу.

– Адам, – прохрипел он. – Меня зовут Адам.

– Рада познакомиться, Адам. Что для вас приготовить?

Его взгляд упал на мелко написанное мелом меню на доске за стойкой. Мозг отказывался воспринимать слова. Единственная связная мысль, которая крутилась в голове, была: «Не уходи».

– Горячий шоколад, – сказал он, отчаянно пытаясь сохранить остатки самообладания. – Большую чашку. Пожалуйста.

– Отличный выбор! – её улыбка не померкла. – В такую погоду – самое то. С собой или будете здесь?

– Здесь.

Она кивнула и ушла за стойку. Адам опустился на стул, чувствуя, как дрожат его колени. Что с ним происходит? Это паническая атака? Пищевое отравление? Он, человек, всегда державший эмоции под жёстким контролем, был захвачен врасплох этим ураганом непонятных чувств.

Он наблюдал за ней, как за гипнотизером. За тем, как она ловко управляется с машиной, как насыпает в керамическую кружку какао, как взбивает молоко. Он видел, как она перекидывается парой слов с другим бариста – высоким, худощавым парнем с выбритыми висками и тёмным ирокезом. Тот что-то буркнул в ответ, не поднимая головы от кофемашины, которую он с фанатичной тщательностью протирал тряпкой. От него веяло холодом и отстранённостью.

Рэйчел же, напротив, казалась, излучала тепло. Она принесла ему шоколад. На поверхности взбитых сливок она палочкой для коктейля нарисовала простенькое сердечко.

– Вот, наслаждайтесь! – поставила она кружку перед ним. – Если что-то понадобится, я тут.

Он снова смог только кивнуть. Когда она ушла, он уставился на сердечко. Оно было несовершенным, нарисованным наспех. Но для него оно значило больше, чем все красные дипломы мира.

Он сделал первый глоток. Напиток был идеальным – густым, насыщенным, не приторно сладким. Тепло разлилось по всему телу. Он просидел почти час, делая вид, что смотрит в окно на спешащих куда-то людей. Но его взгляд постоянно возвращался к Рэйчел. К тому, как она смеётся, как легко общается с пожилым постоянным посетителем, как напевает себе под нос, расставляя чистые кружки.

Он видел, как тот мрачный бариста с ирокезом – Лео, как будто кто-то назвал его, – смотрел на неё. Его взгляд был тяжёлым, пристальным, лишённым всякой теплоты. В нём было что-то голодное. Адам почувствовал лёгкий, холодный укол неприязни, но тут же отогнал его. «Ревность? С чего бы? Ты видел её один раз в жизни».

Он допил шоколад до дна, расплатился наличными и, бросив Рэйчел на прощание смущённое «спасибо», вышел на улицу.

Холодный воздух снова ударил ему в лицо, но теперь он был другим. Он был свежим, бодрящим. Адам шёл по булыжникам Третьей улицы, и его мир, такой прочный и предсказуемый, дал первую трещину. Сквозь неё пробивался ослепительный, пугающий и невероятно притягательный свет.

Он не знал, куда его заведёт эта трещина. Он не знал, что его идеальный механизм только что получил фатальную погрешность. Фатальную и прекрасную.

Он знал лишь одно: он вернётся сюда завтра.

Глава 2 Семь минут и целая жизнь

Следующий день оказался для Адама Уилсона не просто пыткой. Он стал настоящей экзистенциальной проверкой его собственной личности. Всё, что он выстраивал годами – железную дисциплину, фокус, безраздельную преданность цели, – рассыпалось в прах под натиском одного единственного образа.

Лекция профессора Клейна по корпоративным финансам, обычно захватывавшая его без остатка, сегодня прошла мимо него белым шумом, фоном для навязчивого кадра из вчерашнего дня: её улыбка, ямочки на щеках, прядь волос, выбившаяся из пучка. Он сидел в первой аудитории, его блокнот лежал открытым, рука сжимала дорогую перьевую ручку, но страница оставалась девственно чистой. Это был немыслимый, беспрецедентный акт неповиновения собственным правилам.

–…и если мы проанализируем динамику долговой нагрузки в посткризисный период… Уилсон!

Голос Клейна, обычно дребезжащий и тихий, прозвучал как выстрел. Адам вздрогнул и поднял голову. Весь курс смотрел на него. Профессор, сухонький старичок в очках с толстыми линзами, смотрел на него с немым укором.

– Я задал вам вопрос, мистер Уилсон. Каковы, на ваш взгляд, основные риски для инвестора в свете последних заявлений министерства финансов?

Адам почувствовал, как кровь приливает к его лицу. Он знал ответ. Он прочитал все отчёты накануне. Его мозг, этот идеальный процессор, хранил информацию, но не мог выдать её наружу. Язык казался ватным.

– Я… – он сглотнул. – Риски… связаны с… волатильностью…

Он видел, как брови Клейна поползли вверх. В аудитории кто-то сдержанно хихикнул.

– Волатильностью, – сухо повторил профессор. – Просветляющая мысль. Садитесь, Уилсон. И, пожалуйста, вернитесь к нам из тех прекрасных далей, в которых вы пребываете. Маркус Рейнольдс, может, вы порадуете нас чем-то более содержательным?

Маркус, сидевший рядом, с торжествующим видом поднялся, сыпал терминами и формулами, периодически бросая на Адама победоносные взгляды. Как только Клейн отвернулся к доске, Маркус наклонился к нему, шипя как змея:

– Я тебе говорил! Кататония! Или любовь! Признавайся, кто она? Ты вчера с этой своей «срочной делательностью» так и не появился в библиотеке. Где ты был? В каком притоне?

Адам ничего не ответил. Он снова уставился в окно, на серое ноябрьское небо. Он не мог признаться, даже самому себе. Признаться в том, что он, Адам Уилсон, был сражён наповал простой официанткой из забегаловки на Третьей улице. Это не укладывалось в его картину мира. Это было иррационально. Нелогично. Слабо.

Звонок, возвещающий конец пары, прозвучал для него спасительным выстрелом, прекращающим его мучения. Он вскочил так резко, что опрокинул стул, поднял его с глухим стуком и, не глядя на вопрошающего Маркуса, ринулся к выходу.

– Уилсон! Эй! Ты куда? У нас же семинар по экономике! – крикнул ему вдогонку Маркус.

Адам сделал вид, что не слышит. Его ноги сами понесли его по знакомому маршруту. Направо – к библиотеке, к его статье, к его будущему. Он даже замедлил шаг, пытаясь взять себя в руки. «Иди в библиотеку, – сурово приказал он себе. – Сядь и напиши хотя бы введение. Ты не ребёнок. Ты не можешь позволить…»

Но тут же в памяти всплыло её лицо, когда она ставила перед ним кружку. И этот взгляд – не служебный, а живой, заинтересованный. И этот рисунок – небрежное сердечко на взбитых сливках.

«Один раз не считается… – слабо попытался он оправдаться. – Второй заход… это уже система. Система – это отступление от плана».

Он стоял на том самом перекрёстке. Прямо – безопасность, порядок, предсказуемость. Налево – хаос, неизвестность, безумие.

И он выбрал безумие.

Он свернул на Третью улицу, и каждый его шаг по брусчатке отдавался в нём гулким эхом, словно он шёл по собственной могильной плите, по своему старому «я». Он чувствовал себя предателем. Предателем своих принципов, своего будущего, самого себя.

Звонок над дверью «Лавки» прозвенел для него как погребальный звон. Он вошел, и снова его обволокло то самое, пьянящее одеяло из запахов – кофе, ванили, свежего хлеба. Он жадно, почти панически, окинул взглядом кофейню.

Пустота.

За стойкой никого не было. Ни её, ни мрачного бариста. Только тикающие часы на стене и тихий, меланхоличный джаз.

Разочарование, острое и физическое, ударило ему в грудь, сжало горло. Весь его порыв, вся его иррациональная надежда мгновенно вышли из него, как воздух из проколотого шарика. «Конец. Она не работает. Всё. Возвращайся к своей жизни, идиот».

Он уже развернулся, чтобы уйти, чтобы попытаться забыть этот дурной сон, как услышал за спиной лёгкий шорох и тот самый, уже успевший стать родным, голос:

– Адам?

Он замер, а потом медленно, очень медленно обернулся, боясь, что это мираж.

Рэйчел выходила из подсобки, неся большую картонную коробку, доверху наполненную разноцветными бутылочными сиропами. На ней был тот же чёрный фартук, но сегодня её волосы были распущены. Они были не просто длинными. Они были водопадом, каскадом тёмного шоколада и карамели, который ниспадал ей на плечи и спину, переливаясь под тёплым светом ламп. Она выглядела… более неформальной. Более домашней. Более настоящей. Ещё прекраснее.

– Вы… вы помните моё имя, – выдавил он, чувствуя, как уши наливаются жаром. Фраза прозвучала до идиотизма банально и глупо.

– Трудно забыть человека, который смотрит на тебя, как на восьмое чудо света, а потом убегает, словно совершил ограбление, – в её глазах плескалась добрая, немного насмешливая усталость. – Горячий шоколад, как вчера? Ваш столик, – она кивнула в сторону седьмого столика, – свободен.Она рассмеялась. Звонко, беззлобно, от всего сердца.

Он лишь кивнул, снова потеряв дар речи. «Идиот. Полный, беспросветный, безнадёжный идиот».

– Присаживайтесь. Всё будет через семь минут, – сказала она, исчезая за стойкой.

Семь минут. Это прозвучало и как обещание скорой встречи, и как приговор к семи минутам мучительного ожидания и самоанализа. Он послушно прошёл к своему столику, сбросил рюкзак на пол и уставился в окно, стараясь не смотреть на неё, чтобы не показаться ещё более жалким и навязчивым.

Но краем глаза он всё равно за ней следил. Он видел, как она, проходя мимо стены, на ходу поправила криво висящую небольшую картину в тонкой деревянной раме. Это был абстрактный акварельный пейзаж, где смешивались синие, золотые и багровые тона, напоминавшие о закате над осенним лесом.

– Прекрасная работа. Очень смелые, экспрессивные мазки. Но в них есть… меланхолия. Осенняя. Предчувствие конца.Когда она подошла с его кружкой, он набрался смелости, подавил комок в горле и указал на картину подбородком:

– Вы… разбираетесь в искусстве? – в её голосе прозвучало недоверие, смешанное с зарождающейся надеждой.Рэйчел остановилась с кружкой в руке и широко раскрыла глаза. Искреннее, неподдельное удивствие отразилось на её лице. Она медленно поставила кружку перед ним.

– Не скажу, что эксперт, – он смущённо пожал плечами, глядя на пар от шоколада. – Но вырос в этом. Моя мама – художник-реставратор. В нашей мастерской всегда пахло скипидаром, льняным маслом и старыми красками. Я с детства помогал ей сортировать пигменты, растягивать холсты, чистить палитры. Немного впитал, наверное.

– Удивительно, – прошептала она, и её взгляд стал другим – более внимательным, оценивающим. Она присела на соседний стул, что было немыслимо нарушением профессиональной дистанции. – Обычно мои работы видит только Лео, да и то он говорит, что «цвета весёлые». На этом его критика, как правило, заканчивается.

Она кивнула в сторону стойки. Там, в тени, молча, как тень, работал тот самый бариста с ирокезом. Лео. Он чистил кофемашину, его движения были точными, выверенными и безжизненными, как у андроида. Услышав своё имя, он поднял на них взгляд. Его глаза, тёмные и глубоко посаженные, скользнули по Адаму без интереса, затем на секунду задержались на Рэйчел, и он коротко, почти незаметно кивнул, прежде чем снова уткнуться в своё занятие. От него веяло тишиной, которая была громче любого шума.

– Это ваша работа? – с новым, острым интересом спросил Адам, глядя на картину.

– Да, – в её голосе прозвучала гордость, которую она и не думала скрывать. – Я учусь в Художественном колледже на Сосновой. Это моя курсовая по абстракции. Мечтаю, знаете ли, когда-нибудь открыть свою галерею. Небольшую, уютную. Где-нибудь вот в таком же месте, как «Лавка». Где можно выставлять таких же непризнанных гениев, как я. – Она подмигнула. – А вы? Я помню, вы сказали, что из Университета Клейтона. Боги финансов в черно-белом мире цифр?

– Что-то вроде того, – он снова смущённо улыбнулся. Её легкость была заразительной. – Финансы и кредит. Звучит смертельно скучно, да?

– Вовсе нет! – искренне воскликнула она, опершись подбородком на руку. – Это же основа всего! Фундамент. Без денег искусство, увы, не выживает. Мне вот бухгалтерию для моего будущего детища-галереи придётся осваивать, а для меня это тёмный лес. Сплошной кошмар. Цифры для меня – это как китайская грамота. Я их чувствую, но не понимаю.

– Ну, знаете, – Адам сделал глоток шоколада, чувствуя, как возвращается его уверенность, но уже другая – не заученная, а естественная. – Между финансами и искусством больше общего, чем кажется. И там, и там есть композиция, баланс, контраст. Просто в финансах краски – это цифры, а холст – это график.

– Вы так говорите… это красиво. Никогда не думала об этом так.Рэйчел смотрела на него, заворожённая.

В этот момент звонок над дверью прозвенел, грубо нарушив их уединенный, только что родившийся мирок. В кофейню ввалилась группа шумных студентов с рюкзаками и скейтбордами. Рэйчел с деловым видом вздохнула, и её лицо снова стало лицом профессиональной официантки. Но в глазах осталась искорка.

– Эх, пора работать. Наслаждайтесь шоколадом, Адам. И… спасибо. За оценку.

Она ушла, заливаясь своей заразительной улыбкой, чтобы принять заказ у новых гостей. А Адам остался сидеть с тёплой, почти обжигающей кружкой в руках. Внутри него бушевал ураган из новых, незнакомых чувств. Они говорили. Не просто «заказ-оплата», а по-настоящему. Он узнал, что она художница. Что у неё есть мечта, большая и светлая. Он видел огонь в её глазах, когда она говорила о галерее. Он был для нее не просто очередным клиентом, застывшим в памяти как «парень с горячим шоколадом». Он стал Адамом. Человеком, который увидел в её картине не просто «веселые цвета», а чувство.

Он наблюдал, как она работает. Как она легко и непринуждённо общается со студентами, как запоминает сложные заказы без блокнота, как смеётся. И он снова поймал на себе взгляд Лео. Тот стоял у кофемашины, но не работал. Он смотрел. Смотрел на них. Вернее, сначала на Рэйчел, а потом его тёмный, тяжёлый взгляд переполз на Адама. В этом взгляде не было ни злобы, ни ненависти. Было что-то худшее – холодное, безразличное изучение. Взгляд энтомолога на редкое, но не особо интересное насекомое. От этого взгляда по спине Адама пробежали мурашки.

Он допил свой шоколад ровно за семь минут. Ровно столько, сколько понадобилось Рэйчел, чтобы не просто приготовить напиток, а перевернуть его представление о самом себе. Он был не просто успешным студентом, идущим по рельсам. Он был человеком, способным на спонтанность, на чувства, на бессмысленные, но такие прекрасные поступки. Он был человеком, который мог говорить об искусстве и видеть душу в мазках краски.

– До свидания, Адам, – сказала она, принимая купюру. – Заходите ещё.Уходя, он подошёл к стойке, чтобы расплатиться. Рэйчел как раз была свободна.

– Обязательно, – ответил он, и это было самое искреннее его обещаение за последние годы.

Выйдя на улицу, он снова почувствовал холод. Но на этот раз он был другим. Он был свежим, бодрящим. Адам шёл по Третьей улице, и его мир, такой прочный и предсказуемый, не просто дал трещину. Он рухнул, открыв за собой новый, незнакомый, яркий и пугающий пейзаж.

Он думал не о формулах и не о графиках. Он думал о том, что у неё, как и у него, есть целая жизнь за стенами этой кофейни. Целая вселенная. И ему, сломя голову, захотелось в эту вселенную попасть.

Эти семь минут в «Лавке» подарили ему ощущение целой жизни, которая только начинается. Он не мог и предположить, что у некоторых жизней бывает внезапный и очень страшный конец, и что тихий бариста с ирокезом уже начал мысленно ставить на этой жизни крест.

II

Обратная дорога в общежитие была смазанной и нереальной. Адам шёл, почти не чувствуя под ногами брусчатки, его сознание всё ещё было там, в тёплом свете «Лавки», залитом голосом Рэйчел. Городские звуки – гул машин, отдалённые гудки, чьи-то смех – доносились до него как из-за толстого стекла. Внутри же царила оглушительная, счастливая тишина, нарушаемая только эхом её смеха.

Он зашёл в подъезд своего общежития, и контраст оглушил его. Запах старого линолеума, дешёвого моющего средства и подгоревшей еды из общей кухни врезался в его обоняние, такое утончённое после кофейных ароматов. Студенческая реальность грубо напомнила о себе.

Он поднялся на третий этаж и толкнул дверь своей комнаты. Маркус, как он и предполагал, уже был там. Он сидел на полу, окружённый схемами, паяльником и кусками проводов, и с мрачным видом ковырялся в грудке своего подводного дрона.

– А! Призрак вернулся! – провозгласил Маркус, не глядя на него. – Мы уже думали, тебя в параллельное измерение засосало. Где пропадал, небожитель? Клейн на семинаре тебя в расход мысленно вынес. Говорил, что даже у лучших бывают сбои, но чтобы Уилсон… это уже клинический случай.

Адам молча сбросил рюкзак на свою аккуратно застеленную кровать. Комната была воплощением их противоположностей: половина Адама – безупречный порядок, стопки книг, выровненных по линейке, ноутбук под правильным углом. Половина Маркуса – творческий хаос, чертежи, скрученные в трубки, детали непонятного назначения и три незаправленные кровати, которые он использовал как полки.

– В кофейне был, – наконец выдавил Адам, понимая, что от Маркуса ему всё равно не скрыться.

– В кофейне. – Он сделал паузу для драматического эффекта. – Уилсон. Ты ненавидишь кофе. Ты пьёшь только зелёный чай и воду. Ты считаешь, что кофейни – это бесполезная трата времени и рассадник прокрастинации. Собственная цитата, если я не ошибаюсь.Маркус замер с паяльником в руке. Медленно, с преувеличенным интересом, он поднял на него глаза.

– Я пил горячий шоколад, – уточнил Адам, чувствуя, как снова краснеет. Он отвернулся и принялся бесцельно перекладывать учебники на столе, лишь бы не встречаться с взглядом друга.

– Горячий шоколад, – с наслаждением растянул Маркус, откладывая паяльник. Он встал, отряхнул колени и подошёл к Адаму, изучающе всматриваясь в его лицо. – Так. Позволь мне восстановить хронологию. Вчера ты впервые в жизни срываешься с лекции и идёшь в некое заведение под названием «Лавка». Сегодня ты проваливаешь ответ у Клейна, игнорируешь семинар и снова идёшь в эту самую «Лавку», где пьёшь горячий шоколад. – Он скрестил руки на груди. – У меня есть теория. Но она настолько безумна, что я даже произнести её боюсь.