Тринадцать лет тишины

Далее необходимо натянуть перчатки без пальцев по локоть длиной, а поверх – по три браслета на каждую руку. Тональный крем, консилер под глаза, карандаш для бровей, чуток хайлайтера на надбровные дуги и на «купидонов лук» верхней губы. На губы наношу блеск, сгущающий их естественный цвет до оттенка засохшей крови. Ритуал красоты, почерпнутый из дамских журналов. Без макияжа я довольно невзрачна; внимание привлекают только большие карие глаза, чей взгляд в другой, не моей жизни какой‑нибудь влюбленный дурачок назвал бы «проникновенным», – и мне известно, как их подчеркнуть. Я подвожу веки сильными штрихами темно-синей подводки, присыпаю серебром внутренние уголки. Наконец, кручу-верчу кисточкой туши для ресниц в потертом тюбике, который, признаться, давно пора бы обновить. Так и сделаю, если не пожалею десятки баксов. Результат моих стараний выглядит комковатым, но едва ли кто‑то заметит это в темноте.

Почти готова. Проверяю телефон: времени в обрез, хотя дорожные пробки в этот час обычно развернуты в противоположную сторону. Толстовка из продуктового магазина все еще лежит там, где я ее бросила, на полу в ванной – лужица веселого пурпурно-розового цвета, и я ныряю к ней, чтобы извлечь из кармана на пузе ключи и бумажник, но оттуда к моим ногам выпадает многократно сложенная листовка.

Мое сердце глухо бьется где‑то в горле, когда я поднимаю ее, разворачиваю и разглаживаю на кухонной стойке. Кончиком пальца обвожу гладкий контур лица на снимке, выбившуюся из тугого хвостика непослушную прядку.

«Если вам что‑либо известно о местонахождении Оливии Шоу или вы располагаете другими сведениями, имеющими отношение к ее исчезновению, пожалуйста, свяжитесь…»

Надо позвонить по этому номеру, мелькает у меня в голове. Я даже успеваю протянуть руку к телефону. А дальше? Наберу номер, и что я скажу? Все уже было сказано много лет назад, и чем это кому‑то помогло?

Пока еще есть силы бороться с искушением, я хватаю объявление со стойки и бегу через всю комнату к постели у окна. Стараясь не смотреть на листовку, поднимаю матрас и бросаю ее поверх распечаток, пожелтевших газетных страниц и других подобных объявлений, выцветших от времени и дождей, которые я на протяжении многих лет собирала по всему городу. Отныне Оливия Шоу – часть моей коллекции. И, пока находится там, надеюсь, не станет лезть в мои мысли. И даже ее лицо не будет вставать у меня перед глазами всякий раз, стоит моргнуть. Будто татуировка на внутренней стороне век.

Довольно. И без того опаздываю. Я сую бумажник с телефоном в карман своей куртки из искусственной кожи, но затем, вспомнив кое о чем, выдвигаю ящик тумбочки и из-под стопки годичной давности бульварных журналов с потрепанными обложками извлекаю складной нож. Опускаю его в карман, в компанию к телефону и бумажнику.

Каждый вечер, покидая квартиру, я втайне надеюсь, что ножик мне пригодится. Но нет, еще ни разу.

Глава третья

Ночная смена успевает начаться, когда я подхожу к дверям мужского клуба «Серебряная пуля». Мимо меня шаркающей походкой проходят несколько девушек из дневной – в спортивных штанах, заправленных в псевдоугги, и с рюкзачками за плечами. Вторая барменша, бывшая стриптизерша родом из Восточной Европы, которую все зовут Хлоя, но настоящее имя – Наталья Как‑то-там, уже стоит за стойкой и машет мне рукой; по ее отчаянной улыбке, вспыхивающей желтым в ультрафиолете, я догадываюсь, что босс на меня серчает.

Наталья ближе всех прочих к тому, чтобы называться моей подругой. Мы пару раз общались и после работы, а раз или даже два я бывала у нее в гостях. Не ожидала такой роскоши: Наталья снимает на самой окраине города дом с двумя спальнями. А может, это ее собственный дом, нажитый за годы – вероятно, многие, но я об этом не спрашивала – танцев в туфлях на прозрачной акриловой платформе… Лицо у Натальи гладкое, как желток яичницы, чему способствуют макияж и инъекции в губы и в уже чуть выступающие скулы, обесцвеченные волосы прямо сияют и благодаря кератиновому наращиванию заметно гуще моих собственных. Разница между нами в десяток-другой лет неосязаемо висит в воздухе, подобно тяжелому аромату ее купленных в универмаге духов. Наталья то и дело заверяет меня, что стриптизершей я получала бы куда больше и что напрасно трачу лучшие годы, горбатясь за кассой и у бара, когда стоило бы грести сотни баксов, просто размахивая ножками по ту сторону барной стойки. Я тщательно обдумала такой вариант. А что, гибкий график, хорошие деньги; шрамы на лодыжках отлично скроют сапожки доминатрикс, а на руках – какие‑нибудь фенечки вроде тех, что носят девчонки, у кого проблемы с венами после старого увлечения наркотой. Шрам на животе… ну, тут посложнее, но и его можно замазать косметикой, если постараться. У самой Натальи след от кесарева сечения почти такой же – и это еще одна тема, которую я стараюсь не поднимать. Не спрашивай, и тебя не спросят.

Я далеко не ханжа, но всякий раз отвечаю, что такая работа – не для меня. Эту черту мне не хочется переступать. Еще не хочется.

Кстати говоря, пока у меня еще есть работа, стоило бы пойти подлизаться к боссу. Но я не могу заставить себя переживать всерьез: все кажется нереальным, будто речь идет о каком‑то ежевечернем телешоу, а не о собственной жизни. Единственная реальность – призрачное лицо с фото на листовке. Оливия Шоу. Возраст: 10 лет. Последний раз ее видели…

Какая‑то часть меня задается вопросом, не почудилось ли мне. Я же могла все это себе надумать? Вцепиться в случайные, разрозненные детали и сплести их воедино? Заставить их казаться единым целым, склеив собственным отчаянием, – и только? Но от того, как Оливия смотрела с листовки, меня пробрала дрожь, словно от ледяной капли, прокатившейся под кожей. Будто это она искала меня, а не наоборот.

Зашибись. Я наконец‑то съехала с катушек – похоже, все вокруг изначально были уверены, что рано или поздно это непременно случится. Начинаю думать в точности как те психопаты. Видели бы вы, как она на меня посмотрела, мистер судья, сэр… Я все прочел в ее взгляде и ничего не мог с собой поделать.

Не сомневаюсь, где‑то у кого‑то надежно хранится история всех моих интернет-запросов, – но о том, как думают психи, я знаю все, что только можно знать. Отклонение от нормы, навязчивый бред, расчеловечивание жертвы и так далее. Когда без вести пропадает девушка любого возраста, по телевизору всегда показывают ее родственников, которые в слезах взывают к безмолвной аудитории, упрашивая помочь им (пожалуйста!) вернуть домой пропажу. И вопреки всему надеясь, что это сработает.

Но, сколько бы я ни бороздила Сеть, отыскать ни единого случая, когда бы это и правда сработало, мне не удалось. Наверное, поэтому меня не особо расстраивает, что после моего исчезновения никто не проливал слез в телевизоре. Все равно проку никакого.

Точная дата моего исчезновения не известна никому, и тем более мне самой. Временные рамки удалось сузить до недели, но даже они приблизительны.

Только мой рассудок не желает успокаиваться, под стать всем этим психопатам. Как ребенок, который упорно трет едва зажившую царапину, я настойчиво тыкаю себя во все нежные места, жму на каждый заржавевший спусковой крючок, – а в них у меня никогда не было недостатка. Во всяком случае, не в последние десять лет. Почти половина жизни… Я прокручиваю текст листовки в своем больном мозгу, пока тот не вскипает окончательно, а пальцы не начинают трястись. Скользкий от конденсата бокал с пивом, который я собираюсь отправить в путешествие по столешнице, едва не вываливается из руки.

Как раз в тот момент, когда я оборачиваюсь, к стойке подсаживается пара парней. Они глядят на меня так, будто бы я, сама того не замечая, бормочу что‑то себе под нос, и меня охватывает новый прилив паранойи. Я подаюсь вперед с вопросом, что им налить.

Один выглядит довольно молодо, он какой‑то нервный и все крутится на табурете. Другому, должно быть, около тридцати, и его обветренная кожа заметно темнее. Вроде моей. «Пуэрториканец? – прикидываю я. – Или кубинец?» Лицо разглядеть не удается, оно наполовину скрыто тенью, но что‑то в нем, в форме челюсти кажется мне знакомым. Видимо, эти двое явились сюда вместе, только темнокожий одевается куда лучше своего приятеля – у того с тощих плеч тряпкой свисает потрепанная хоккейная майка. А у этого есть куртка. Прямо‑таки отличная куртка. Ну, с чего бы мне знать обладателя такой пижонской куртки? Похоже, чистая шерсть или вроде того: настолько черная, будто впитывает свет. И шарф у него тоже до безобразия модный. Либо любящая жена со вкусом подбирает ему гардероб, либо наоборот – он больше по парням и сам старается вовсю. Маловероятно, если принять в расчет, что сидит он в «сисястом» клубе, хотя кто их разберет.

Вертлявый просит безалкогольного пива. М-да, пожалуй, мужик в куртке и впрямь залипает на парней, а сюда явился со своим тайным возлюбленным – то ли следы заметают, то ли получают своеобразный кайф от нашей обстановки. Не успев себя одернуть, я криво усмехаюсь и отвечаю, что у нас в меню нет ничего подобного.

Может, мне только кажется, но тот, что в красивой куртке, весело хмыкает. Вертлявый, и глазом не моргнув, просит колу. Я уже собираюсь уточнить в шутку, не диетическую ли; у нас ее тоже нет, ведь такое пойло – не для настоящих мужчин или типа того, но Пижонская Куртка пристально смотрит на меня, и слова замирают где‑то на полпути к горлу. Даже отвернувшись, чтобы достать колу из холодильника, я чувствую на себе его пристальный взгляд.

Каждый вечер в баре на меня глазеет предостаточно народу, даже когда у меня нет куража принимать эффектные позы. Замечено, что вечерние завсегдатаи понедельников не особо привередливы – они будут пялиться на любую юбку, – но этот мужик с ходу пропустил ту вступительную часть, где он раздевает меня глазами, и вместо этого, похоже, вознамерился насквозь пробурить рентгеном мою черепушку. Волоски на загривке приходят в движение, и я спешу развернуться. Зачерпываю чистым стаканом подтаявшие мутные кубики льда и подталкиваю к Вертлявому заодно с его чертовой колой.

Пижонская Куртка кладет на стойку десятидолларовую купюру, а когда я тянусь за ней, прижимает кончиками пальцев. Ни за что не хочу касаться его руки. Вот урод. Проклятый урод.

Что ж, его ждет сюрприз: чтобы меня запугать, одной шерстяной куртки недостаточно. Я заставляю себя уставиться прямо ему в глаза и позволяю своей профессиональной улыбке испариться с лица. У наших танцовщиц научилась этому несложному приему, и он способен творить чудеса. Недвусмысленный сигнал: давай плати, приятель, хватит дурака валять.

То‑то же. Пижонская Куртка убирает руку с бумажки. Я уже собираюсь хлопнуть ладонью по смятой десятке, когда он резко и коротко говорит:

– Лэйни. Лэйни Морено?

Этот голос.

Моя рука замирает в воздухе. Я поднимаю глаза и встречаю все тот же пристальный, наэлектризованный взгляд. В моем сознании уже клубится комок черного дыма – постепенно твердеет, обретая форму. Но прежде чем я успеваю хоть что‑то разобрать, Пижонская Куртка подается вперед со словами:

– Послушай, Лэйни, я детектив Ортис из полиции Сиэтла. Я…

Все сомнения, если они у меня все еще были, мигом испаряются. Нет, в моей голове не вспыхивает лампочка – она с треском и звоном перегорает, разлетается на мелкие смертоносные осколки. Нечто чуждое овладевает моими конечностями, какой‑то животный инстинкт, который срабатывал лишь раз-другой прежде. Я не включаю мозги: просто разворачиваюсь и выбегаю через узкую дверь для персонала в дальнем конце бара.

– Какого хрена! – громко недоумевает Вертлявый.

Тоненько визжит кто‑то из девушек. Не оглядываясь через плечо, я слышу глухой стук – это падает барный табурет. По-видимому, бросившись в погоню, Пижонская Куртка перемахнул через нашу барную стойку.

Дверь, послушно впустив меня в подсобку, захлопывается. Жаль, что на ней нет щеколды, но даже если б и была, руки чересчур дрожат. В подсобке темень – хоть глаз выколи, всюду громоздятся ящики и коробки, так что на миг меня осеняет совершенно невозможная идея: а хорошо бы тут спрятаться, свернуться калачиком где‑нибудь в углу и тихо дождаться, пока все не уляжется!

Затем дверь распахивается, грохоча, и тьма расцвечивается тусклым красноватым свечением из клуба. Я разворачиваюсь и продолжаю свое бегство, лавируя в лабиринте коробок. Слышу, как Пижонская Куртка идет по следу: на удивление легкие шаги, которые тем не менее заглушают шум крови у меня в ушах. Споткнувшись обо что‑то, он еле слышно ругается. А я, пользуясь моментом, спешу на выход – к двери, которая ведет наружу, в проулок позади клуба.

Там меня встречает холод; разгоряченная кожа вмиг покрывается гадкой нечистой росой. Облачка пара от моего учащенного дыхания настолько густые, что мне не сразу удается оглядеться. Лампы вывески плывут над головой, рассыпаясь на цветные пиксели, пока я с жадностью втягиваю в легкие влагу воздуха и бегу по лужам куда глаза глядят. Брызги во все стороны.

Тяжесть моих ботинок кандалами сковывает лодыжки. Через несколько секунд я окончательно задыхаюсь и скорее чувствую, чем слышу поступь детектива за спиной: он все ближе.

Пока он неотвратимо настигает меня, чтобы схватить за ворот моего платья, я не перестаю гадать, с какого перепуга дала деру.

Мне нечего скрывать, правда? Я не сделала ничего дурного.

Когда он рывком тянет меня назад, с моих губ срывается жалобный всхлип. Ноги скользят по мокрой мостовой, я теряю равновесие и валюсь набок, успев чуть развернуться в процессе. Грязь брызжет мне в лицо, а удар от падения лишает легкие последних запасов воздуха.

Детектив лихо заламывает мне руку за спину, и я издаю тревожный писк.

– Лэйни! – говорит он. Заглянуть ему в лицо никак не получится. Под таким углом я вижу только блестящие от влаги трещины в асфальте вровень с моими глазами и нависшую над ними кирпичную стену. Но голос! Его голос пробирает до глубины души. Я помню этот голос, и упрек хлещет в нем через край.

Детектив ослабляет хватку, но не выпускает мое плечо; по крайней мере, оно больше не вопит от боли. Давление исчезает со спины, и я наконец могу приподнять голову и глотнуть воздуха.

– Отпустите, – придушенно прошу я.

Столько раз я представляла себе этот момент – в больнице, а потом еще и в психиатрическом отделении, в одинокие, темные, страшные минуты, поздними ночами. Его лицо, его глаза, его голос баюкали меня, точно оборачивая мои плечи теплым уютным пледом. Какими они мне помнились, во всяком случае.

Нет, совсем не такой мне представлялась наша первая… вернее, вторая по счету встреча. В исполненном надежд воображении мои первые слова звучали совершенно иначе.

Тут, к моему изумлению, детектив разжимает пальцы, и я приподнимаюсь с асфальта, опираясь на расставленные ладони. Мои руки напрягаются, грозя сломаться, как пара спичек. Детектив вежливо покашливает, и я понимаю, что он протягивает мне руку, предлагая помочь, но смотрю на собственную – холодную, липкую, покрытую грязью – и встаю на ноги самостоятельно. После валяния на асфальте мое платье украсили «пятна Роршаха» [3] из грязных разводов, а тонкую белую ткань крест-накрест пересекли многочисленные затяжки. Самое место в мусорном баке.

– Почему ты сбежала?

Мой тяжелый взгляд не заставил детектива отпрянуть. Он стал старше, смятенно понимаю я. Конечно, старше. Ведь не бессмертный же ангел он какой‑нибудь. Просто человек, из плоти и крови. Вот только для меня лично он всегда был чем‑то гораздо большим.

Его волосы… Легкая седина на висках. Может, десять лет назад они уже вовсю серебрились, а я просто была в отключке и не заметила? Его кожа выглядит чуть иначе, а на подбородке и под скулами появилась щетина, которой я не помню по нашей прошлой встрече. Зато глаза – они в точности такие же, как в тот день, когда он нашел меня. Мне все еще приходится запрокидывать голову, чтобы заглянуть в них.

– Я коп, Лэйни. Тебе не стоило убегать.

– Мне известно, кто вы такой, – говорю я.

– Правда?

Я изо всех сил пытаюсь перекрыть эмоции, не дать им просочиться в мой голос.

– Я вас помню, – добавляю я и спешу перевести дыхание. – Я что, арестована?

– Пока не знаю. Почему ты сбежала?

Я опускаю голову, и упавшие волосы скрывают мое лицо.

– Ты знаешь, зачем я пришел сегодня?

– Нет.

Беспардонная ложь.

– Посмотри на меня, Лэйни.

– Лэйн, – резко возражаю я.

– Что?

– Лэйн. Никто не зовет меня «Лэйни», кроме моей психиаторши.

Понятия не имею, зачем я это сказала. Детектив Ортис – не тот человек, кого я помню, не тот, кем я его себе представляла, и он здесь не ради меня – это я знаю точно. Но он кивает так, словно все понимает.

– Значит, Лэйн… – Почему‑то это имя в его устах звучит даже лучше обычного, как‑то мягче, что ли. – Ты можешь поговорить со мной как нормальный человек? Я не хотел бы сковывать тебя наручниками.

Его взгляд падает на мои руки – прежде, чем он успевает себя одернуть. Я тоже смотрю на них, покручивая один из браслетов на правом запястье. Мы одновременно поднимаем глаза, и его твердый взгляд упирается в мой. Не могу прочесть мысли детектива, как ни стараюсь; все равно что глядеть в непрозрачную, мутную воду.

– Зависит от обстоятельств, – говорю я.

– Пообещай мне, что не рванешь наутек.

Чтобы вернуть дар речи, мне приходится сглотнуть закупоривший горло ком.

– Арест грозит мне проблемами. Но это вам и так известно.

Он шумно выдыхает.

– Я не стану тебя арестовывать. При одном условии: ты поговоришь со мной, Лэйн. Выслушаешь меня и ответишь на все мои вопросы. Не для протокола пока что. И лучше бы так и осталось.

Пускай думает, что мое молчание прячет за собой согласие.

– В общем, Лэйн… – Он едва успевает осечься и прикусить окончание того, другого имени. – Мы расследуем исчезновение девочки.

Я коротко киваю.

Детектив Ортис медленно произносит имя Оливии, не отрывая от моего лица тяжелого, настороженного взгляда. Ждет, чтобы я как‑то выдала себя.

– Что с ней случилось? – Мой голос настолько хрупок, что вот-вот треснет.

– Пропала без вести, уже с неделю назад. Ей десять лет. – Он продолжает наблюдать, тщетно дожидаясь хоть какой‑то реакции. – Тебе все равно?

– Меня это никак не касается, – выпаливаю я, задыхаясь.

– Оливия Шоу воспитывалась в семье приемных родителей.

Я зажмуриваюсь. Дыхание у меня неровное и слишком частит, а в ушах глухо гудят удары пульса. Издалека доносится тихий скрип – мой собственный зубовный скрежет.

– Вы напрасно тратите свое время. Откуда мне что‑то знать?

– Лэйн… Она – твоя дочь.

Глава четвертая

– Нет, она мне вовсе не дочь. Ее мать зовут Жаклин Шоу.

Я понимаю, что выдала себя, но исправлять ошибку, прикусывая длинный язычок, уже поздно. Теперь детектив Ортис знает, что я знаю. Он понял, что я интересовалась Оливией, искала сведения о ней.

– И тебе не жаль эту девочку? Даже не возникло чувства, будто…

Слезы жгут мне глаза. Уж и не знаю, сколько секунд спустя я вновь обретаю способность говорить.

– И каких еще, на хрен, чувств мне, не хватает, по-вашему?

Слова вылетают уродливыми, жестокими и исступленными. Детектив морщится, и мне хочется взять их обратно, но в то же время в моей груди бурлит гнев – он плещет через край, вытесняя боль. Что мне полагается чувствовать? Кто я этой девочке? Как мне следует относиться к ребенку, чей отец три года продержал меня в подвале и при этом…

К девочке, которую я ни минуты даже не подержала на руках! Я валялась в отключке, мирно дрейфуя по морю анестетических препаратов, а когда очнулась, ребенка уже унесли. Оливию могла удочерить семья, живущая по соседству или на другом конце страны, она вообще могла родиться мертвой, – мне и невдомек.

– Я тут вообще ни при чем! – реву я, захлебываясь злостью. – Прекратите зря тратить свое время!

Я отчасти ожидаю, что детектив что‑то сделает, чем‑то возразит. Или хотя бы влепит мне затрещину, уж ее‑то я заслужила. Но, к моему разочарованию и ярости, он лишь терпеливо ждет, пока я закончу свой скорбный монолог.

– Что ж, не хочу вас разочаровывать, но я видела ее один-единственный раз, на стандартном объявлении о пропаже человека. А теперь, пожалуйста, вы можете просто отстать от меня?

– Мне очень жаль, – говорит он, – но я не могу так поступить.

– Я не пыталась вернуть ее себе, – сипло заявляю я. – Если вам интересно.

– Ничего подобного я не говорил.

– Тогда что вы ожидали от меня услышать? Почему вы здесь? – Какая‑то часть меня уже знает ответ или, во всяком случае, смутно догадывается о нем. – Что вам нужно от меня на самом деле? Почему именно вы, хотя явиться мог кто угодно другой? Почему ко мне такое внимание?

– Во-первых, я детектив, и мне было поручено это дело. Мне в голову бы не пришло посылать кого‑то другого вместо себя. Во-вторых… Я хотел поговорить с тобой неофициально, без протокола. Твои обстоятельства мне известны. Не хотелось доставлять тебе лишних неприятностей.

– Ну, уже без шансов. Теперь меня наверняка выгонят с работы.

Тишина в проулке за клубом настолько напряженная, что гудит и потрескивает, как дрянная электропроводка. Даже мерный пульс клубного баса, отделенный от нас лишь кирпичной стеной под слоем граффити, – белый шум, не более.

– Я пытаюсь донести простую мысль: выродок, который сотворил с тобой то, что сотворил, мог похитить твою биологическую дочь, твоего ребенка. Неужели тебе плевать?

Перед глазами все кружится. Блестящий асфальт, кирпичи, неохватное шиферно-серое небо, почти неотличимое от крыш. Размытые огни.

– Как вы смеете? Зачем…

Мой голос предательски дрожит, выдавая не успевшие пролиться слезы.

– Просто хочу знать. Из чистого любопытства.

Даже не знаю, что тут на меня находит. Мой кулак сам собой взлетает вверх, метя в лицо детективу. Где‑то в подкорке я соображаю, что здорово лажанула, но останавливаться уже поздно.

Не блокируя мою руку и не пытаясь перехватить запястье, детектив чуть отворачивает голову в сторону. Костяшки моих пальцев скользят вдоль его челюсти, после чего моя рука безвольно падает, чтобы повиснуть вдоль тела.

Мы глядим друг на друга: я – в панике, а он – со странным блеском в темных глазах, похожим на азарт. Тонкая кожа на тыльной стороне моей ладони еще саднит, оцарапанная короткой щетиной: верный признак, что я действительно только что пыталась его ударить. Не отваживаясь сбежать, я опускаю голову и протягиваю детективу обе руки запястьями вверх.

– Арестуйте меня, если хотите, – шепчу я.

– Я не собираюсь тебя арестовывать, Лэйн.

– Почему нет? Я ведь первая напала. И не сотрудничала со следствием…

Дорожки от слез быстро высыхают на моих пунцовых щеках.

– Я не за тем пришел, чтобы портить тебе жизнь. Единственное, чего я хочу, это спасти Оливию.

Что‑то сжимается у меня в груди, когда он протягивает мне карточку с отпечатанным на ней мелким текстом… Какой‑то адрес, какой‑то телефонный номер. Еще один номер нацарапан внизу, синими чернилами.

– Приходи завтра в участок. Нам нужны показания за твоей подписью о том, где ты была и чем занималась в день исчезновения дочери… – Должно быть, детектив Ортис угадывает недоверие в моих напрягшихся плечах, потому что спешит добавить: – Тебя не арестуют и ни в чем не обвинят. Обычная полицейская рутина.

– Что, если не приду?

Только облачко пара выдает его терпеливый вздох.

– Можешь связаться со мной, позвонив на мобильник, – говорит детектив. – Поговорим без протокола. Если вспомнишь о чем‑то важном. Или просто захочешь выговориться.

Я беру карточку кончиками пальцев.

– Непременно.

Детектив разворачивается и без оглядки шагает прочь. Догадываюсь, у него нет и тени сомнений: несмотря ни на что, завтра я появлюсь в участке.

Я и сама почти не сомневаюсь.

Глава пятая

Насчет Шона Ортиса.

Он был первым, кого я встретила, проведя в неволе три долгих года. Тогда я его видела в первый и последний раз – не считая нашей новой встречи, завершившейся с десяток минут тому назад.

В ту пору Шон Ортис трудился в дорожном патруле, и мои печали никак его не касались. По чистой случайности он решил притормозить на обочине, разглядев нечто странное сквозь извечную для Сиэтла завесу дождя. Все, что от него требовалось, – это позвонить кому‑нибудь еще, в какую‑то службу, которая, избавив его от досадной проблемы, позаботилась бы о моей дальнейшей судьбе.

Он так и поступил, а они – позаботились. Какие‑то странные люди в бледно-зеленых медицинских масках, едва прибыв, уложили меня на каталку. Последнее, что помню: санитар скорой втыкает шприц мне в руку, бормоча что‑то ласковое и ободряющее, – точно я была бездомной псиной, которую он собрался усыпить.