Лестница

Алексей Гор

Лестница

Глава 1. Ад

Бухенвальд. Барак 23. Июнь 1944.

Дверь захлопнулась. Эмиль остался стоять, и его тело само по себе, без команды разума, начало мелко и беспрестанно дрожать. Это была не нервная дрожь, а вибрация полного истощения, словно мотор, работающий на последних каплях горючего.

Ильза не смотрела на него. Она смотрела в стену, ее руки лежали на коленях ладонями вверх – пустые, безжизненные.

– Они смотрят, – ее голос был плоским, как стук капель по железной крыше. – Всегда. Не заставляй их входить.

Эмиль кивнул. Это был не осознанный жест, а рефлекс. Его разум был пуст. Все его «я» – профессор, музыкант, человек – было сжато в одну точку, в одну простую, животную директиву: «Следующее действие причинит меньше боли».

Он не думал о достоинстве. Оно было мертво. Он не думал о морали. Ее стерли голод и страх. Он думал только о карцере. О бетонной яме, о ледяном полу, о призраках, которые съедали там людей заживо. Он думал о щипцах Вернета.

Его ноги сами понесли его к койке. Движения были механическими, как у заведенной куклы. Он не смотрел на Ильзу. Он видел лишь абстрактный объект, часть ритуала, который необходимо совершить, чтобы избешить немедленной и более страшной кары.

Он прикоснулся к ее плечу. Ее кожа была холодной. Его собственные пальцы онемели. Не было страсти, не было отвращения, не было стыда. Был только вакуум. Полная эмоциональная катастрофа.

Ильза отреагировала так же механически. Она издала короткий, отработанный звук. Это не был стон удовольствия или протеста. Это был сигнал. Сигнал для наблюдателя за дверью, что ритуал исполняется.

Эмиль закрыл глаза. Но внутри не было музыки. Не было «Страстей по Матфею». Был только белый шум. Звук ломающейся психики. Пункт пятый: звук распада. Тихий, высокочастотный звон в ушах, заглушающий все остальное.

Он выполнял действия. Движения были неуклюжими, лишенными всякого смысла, кроме одного: соответствовать ожиданиям палачей. Он стал инструментом в их руках, который они использовали, чтобы добить в нем последние остатки человеческого.

Снаружи послышался одобрительный хохот. Тень за окошком исчезла.

Ровно через десять минут дверь открылась.

– Время! Давай, выходи, 175-й!

Эмиль отстранился. Он не посмотрел на Ильзу. Она не посмотрела на него. Два сломленных механизма, выполнившие свою функцию. Он поправил полосатую робу, его руки все еще дрожали.

Выйдя, он не встретился взглядом с охранником. Он уставился в землю у своих ног.

– Ну что, прочувствовал, как это – быть настоящим мужчиной? – охранник грубо хлопнул его по спине.

Эмиль ничего не ответил. Не потому, что бунтовал, а потому, что в нем не осталось ничего, что могло бы сформировать ответ. Слова потеряли смысл.

– Иди, – бросил охранник, уже теряя к нему интерес.

Эмиль побрел обратно в барак, его ноги волочились по пыльной земле. Он не чувствовал ни стыда, ни гнева. Он чувствовал только одно – пустоту. Система не просто надругалась над его телом. Она добилась большего. Она заставила его стать соучастником этого надругательства, и в этом акте саморазрушения она добилась его полной, окончательной капитуляции.

Он не был героем. Он не был мучеником. Он был просто очередным сломленным человеком, который сделал то, что от него требовали, чтобы прожить еще один день. И в этом не было ничего, кроме леденящей душу, безмолвной трагедии. Это и была настоящая победа системы. Не когда ты умираешь с криком протеста на устах, а когда ты продолжаешь жить, и в тебе уже не остается ничего, за что стоило бы бороться.

Глава 2. Месть

Окрестности Барилоче, Аргентина. 1959 год. Холодный вечер.

Франц Хуберманн, он же Энрике Урибе, вышел из своего уютного шале, чтобы подбросить дров в сарай. Здесь, в предгорьях Анд, он чувствовал себя в безопасности. Прошлое осталось за океаном, в другом полушарии, в другой жизни. Он был уважаемым коммерсантом. Он даже женился на местной женщине, которая родила ему двух детей. Он почти убедил себя, что так оно и было. Почти.

Воздух был чистым и колким. Внезапно, из-за угла сарая, на него набросилась тень. Удар в почки был точным и профессиональным, лишающим дыхания. Прежде чем он успел издать звук, ему заломили руку за спину и с силой втолкнули в темноту сарая. Пахло хвойными дровами и пылью.

Его с силой бросили на пол. Фонарь ударил ему в лицо, ослепляя.

– Закрой его, – раздался тихий, спокойный голос по-немецки.

Фонарь погас. В темноте Франц услышал, как щелкает выключатель, и загорелась одинокая, тусклая лампочка под потолком. Перед ним стояли трое. Двое крепких парней, которые его схватили, и третий – худой, в простецком плаще, с лицом, которое Франц не видел много лет, но которое он узнал бы среди тысяч.

Эмиль.

Он не был призраком. Он был жив. Слишком жив. Его лицо было изрезано морщинами, которые легли не от возраста, а от концентрации ненависти. Глаза смотрели на Франца не с пустотой лагеря, а с ледяной, выверенной ясностью. Это были глаза хищника, который наконец-то загнал свою добычу в угол.

– Профессор… – прохрипел Франц, его тело скрутилось от страха. – Эмиль, ради Бога… Деньги? У меня есть деньги! Много!

Эмиль медленно покачал головой. Он достал из кармана плаща не пистолет, а старый, потрепанный блокнот.

– Я не здесь ради денег, Франц. Я здесь как архивариус. Чтобы закрыть дело. – Он открыл блокнот. – Дело № 1. Капо Франц Хуберманн. Обвиняется в соучастии в убийстве. Пункт первый. Октябрь 1943 года. Список из десяти человек для «исправительной процедуры». Выжил один. Девять – мертвы.

– Меня заставили! – взвыл Франц. – Приказы!

– Молчать, – сказал Эмиль без повышения тона. И один из его помощников молча врезал Францу в ребра, заставляя его согнуться от боли.

– Пункт второй, – продолжил Эмиль, листая страницу. – Декабрь 1943. Заключенный Йозеф Коваль, дизентерия. Ты отправил его в карцер, сказав, что он симулирует. Он умер за сутки. Убийство через халатность, с отягчающими обстоятельствами.

Он читал дальше. Каждый пункт – это была чья-то смерть, чье-то унижение. Он знал все. Имена, даты, обстоятельства. Он собирал эту информацию годами, работая сначала с «Нокмим», потом с людьми Визенталя. Но их методы – арест, экстрадиция, суд – казались ему театром. Слишком медленно. Слишком гуманно. Слишком много шансов для таких, как Франц, снова уйти.