Головокружение в конце лета

Будучи человеком немногословным, Соня мало что рассказывала дома о своих школьных делах, и родителям, если вдруг на них накатывало желание узнать, чем и как живет их дочь, с последующим намерением дать ей пару дельных советов и тем самым считать свою педагогическую миссию выполненной, приходилось вытягивать из нее каждое слово. Чаще всего они видели дочь с книгой, и эта картина – девочка с книгой в руках – действовала на них благостным образом, внося успокоение в их сознание и компенсируя в некотором смысле отсутствие информации о жизни дочери за пределами дома.

В девятом классе произошел случай, который заставил Сониных родителей посмотреть на дочь новыми глазами.

Как-то в школе проходило общее собрание педагогического коллектива и учащихся старших классов, на котором, по указанию райкома партии, было предложено обсудить антисоветскую деятельность писателя А. Солженицына и заклеймить его как отщепенца и предателя. По мнению тех, кто затеял это неблаговидное дело, было бы полезным привлечь и школьную молодежь к столь ответственному патриотическому акту.

Председательствовал на собрании директор школы, человек строгий, с суровым лицом римского легионера, не лишенный, впрочем, в обыденной жизни самоиронии и некоторого остроумия, правда, остроумие это расцветало лишь на бытовых деталях и выражалось в своеобразной форме – смешное он говорил через губу, с мрачным видом, как это обычно любят делать писатели-сатирики, когда читают с эстрады свои произведения, чтобы произвести особый эффект. Но стоило директору лишь выйти на трибуну в зале, где обсуждались вопросы идеологии, политики, воспитания молодежи, как от его остроумия не оставалось и следа, будто перед вами стоял тупой бюрократ, главной заботой которого является угождение начальству. В такие минуты он нес такое, отчего нормальному человеку в пору было лезть на стену.

Так происходило и в этот раз. Директор зычным голосом – ему бы в опере петь! – в ярких красках обрисовал антисоветский облик Солженицына, назвав его, по установке райкома, лжецом и изменником. Такие не остановяться ни перед чем, заявил директор, лишь бы обгадить (он так и сказал «обгадить») свою родину, и в качестве примера назвал книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и «Август четырнадцатого» – мерзские, грязные, по мнению порядочных людей, опусы! – о которых все (или почти все) собравшиеся в школьном зале и понятия не имели. «Советские люди, – рубил директор с трибуны, – все как один возмущены поведением этого политического вероотступника и тем кликушеством, которое устроили вокруг его фигуры на Западе наши враги!» Далее директор призвал собравшихся крепче сомкнуть ряды и ответить на происки врагов дружным созидательным трудом и отличной учебой во имя славного будущего, во имя коммунизма! «Я, думаю, выражу общее мнение нашего коллектива, – подытожил он, – если скажу: долой очернителя и изменника! Вычеркнем его из отечественной культуры! Таким, как Солженицын, не место рядом с Чеховым и Толстым!» Здесь директор пристукнул ладонью, будто ставил точку, и сошел с трибуны. Лицо его было красным и потным от возбуждения, словно он только что вывалился из парной.

Соня, сидевшая в третьем ряду среди одноклассников, не могла понять: то ли директор действительно верит во все то, о чем говорил, и потому так «распарился», то ли ему все-таки было неловко за участие в подобном спектакле.

Затем выступили несколько учителей. Они повторили все то, что уже было сказано директором, но только в менее красочной форме.

От лица старшеклассников слово держали двое: Колосов из десятого «Б» и Сонин одноклассник, небезызвестный Витька Лосев. Оба также ругали Солженицына, но, в отличие от своих умудренных жизнью классных наставников, делали это без энтузиазма, с прохладцей, больше по необходимости, нежели по велению души: Колосов являлся комсомольским секретарем школы, и ему надо было соответствовать своему положению, а Лосев согласился выступить по просьбе учительницы химии Урюпиной, пообещавшей ему, плохо знающему химию, поставить «четверку» в четверти. Причем обалдуй Лосев, как это часто с ним бывало, сказал глупость, что вызвало у Сони чувство, близкое к тошноте. «У нас богатая страна! – заявил он. – У нас всего вдоволь. И писателей в том числе. Поэтому одним писателем больше, одним меньше – не суть! Обойдемся без Солженицына. Только воздух чище будет!»

Когда отговорили все запланированные ораторы, зал дружно проголосовал за резолюцию, осуждающую моральный облик Солженицына, как того требовал райком.

Увидев лес рук, директор удовлетворенно кивнул. Спросил для порядка: кто «против»? кто «воздержался»?

И вот тут Соня подняла руку. Следует сказать, что она была не одна – воздержался еще один парень из десятого «Б». Но директор зафиксировал свое внимание лишь на ней. Может, потому что Соня сидела ближе к президиуму и считалась девочкой серьезной, а тот парень числился в разгильдяях, и никто не воспринимал его всерьез. «Одинцова, ты что? Воздерживаешься?» – Брови директора удивленно взлетели вверх. Соня кивнула. «Так… – выдохнул после паузы директор, и его непримиримое лицо римского легионера стало еще непримиримей. – Может, в таком случае объяснишь нам – почему?» Соня пожала плечами: а нужно ли? Директора это не удовлетворило, и он решительно поманил ее пальцем к трибуне: «Нет, ты выйди сюда и объясни нам!..» – «Вот дура! – шепнул Соне Лосев. – Тебе что, больше всех надо? Теперь иди и крутись, как Бобик в цирке!»

Соня нехотя поднялась со своего места и прошла к столу, где сидел президиум. «Я воздержалась, – сказала она негромко и заметно волнуясь, – потому что не знаю, о чем идет речь… Книги, про которые здесь говорили, я не читала, публичных заявлений писателя Солженицына антисоветского толка не слышала…» – «Ну и что, что ты не читала? – подскочила в президиуме учительница истории, желчная дама неопределенного возраста по фамилии Акушеркина. – Можешь другим поверить на слово!» – «Не могу… – твердо держала свою линию Соня и спросила историчку: – А вы… вы читали?» – «Нет, не читала, – пошла пятнами историчка. – Но я привыкла верить! В райкоме разбираются лучше нас! Или ты и коммунистической партии не веришь?!»

В зале стояла мертвая тишина. И хотя там сидели малоопытные, не очень-то искушенные в политических манипуляциях школьники, но и они представляли себе, чем чреваты подобные обвинения. «Этого я не говорила, – тихо, но твердо заявила Соня. – Мне кажется, прежде чем осуждать кого-либо, надо хорошо знать, о чем идет речь…» – «Вы только посмотрите на нее, она не верит райкому!» – опять подскочила историчка, вскинув вверх указательный палец, и ее глаза засверкали от гнева.

Неизвестно, как бы развивались события дальше, но тут вмешался директор, который, как ни покажется странным, повел себя самым неожиданным образом – видимо, пожалел девочку. Он жестом остановил историчку и сказал: «Успокойтесь, Вера Герасимовна! Обойдемся без политических обвинений… Садись, Одинцова, – приказал он Соне и, когда та пошла на место, заговорил, обращаясь к залу: – Прискорбно, конечно, что в нашей школе есть такие незрелые учащиеся!.. Ты вот, Одинцова, уже взрослая девица, а такая инфантильная… никакой политической грамотности! Советую комсомолу школы как можно активнее вовлекать Одинцову в общественную работу и объяснить ей, каким должен быть советский человек…» Здесь он подвел черту, повторив еще раз барабанные слова, осуждающие Солженицына, и закрыл собрание. И хотя директор школы погасил пожар, который попыталась раздуть историчка, но родителей Сони тем не менее вызвали в школу, рассказали о случившемся, пожурили за то, что они так либерально воспитывают дочь.

Отец и мать явились домой в состоянии растерянности, не зная, как себя вести в данной ситуации. Оба понимали, что дочь по существу права и осуждать ее за подобное не следует. «Ты уж как-нибудь поаккуратней в другой раз…» – единственное, что сказал Соне отец. Но с того дня родители Сони ясно осознали, что с ними в доме живет самостоятельный человек, хотя и юный, но мужественный, имеющий свой взгляд на мир, человек, с которым следует считаться и уважать.

Эта история, явившаяся неким рубежом, немало определила в дальнейшей Сониной жизни. С тех пор, какие бы ни складывались обстоятельства, чем бы они ни оборачивались для Сони, она не могла во имя сиюминутных корыстных интересов пойти против совести. Не являясь от природы человеком решительным, Соня проявляла недюжинную волю и упорство, не свойственные, казалось бы, столь хрупкой женщине, когда дело касалось нравственного выбора…

2. Как снег на голову!

Когда Соня вернулась на кухню, в прихожей раздался звонок, мгновение спустя – он настойчиво повторился.

«Чего он звонит? У него же есть ключи…» – поморщилась Соня, решив, что это явился досрочно с работы муж, недовольная тем, что ее отрывают от дела.

Она вышла в прихожую. Открыла дверь… и попятилась, потрясенная.

За дверью стоял Егор. Его темное от загара лицо осунулось, глаза воспаленно блестели. Одет он был в новый добротный костюм серого цвета. Чувствовалось, что ему в обновке неуютно, но тем не менее вид у него в этом костюме был основательный, как у передовика производства, приглашенного по случаю праздника на торжественный вечер во Дворец культуры. У ног его стоял кожаный чемодан.

– Ты?! – Соня от потрясения даже выронила из рук кухонное полотенце.

– Здравствуй, Соня!

Егор широко улыбнулся, но взгляд у него при этом был напряженный. Напряжение чувствовалось и во всей его фигуре. И пальцы у него слегка подрагивали, и, чтобы унять эту дрожь, он сжал ладони в кулаки.

Соня ничего этого не видела, и видеть не могла. Подобные детали мог подметить лишь хладнокровный наблюдатель, не отягощенный никакими эмоциями, а она сейчас была слишком взволнованна.

– Ты… ты с ума сошел! – воскликнула она, справившись наконец с волнением. – Зачем ты приехал?!

– Как – зачем? Тебя увидеть… – ответил Егор, стараясь под развязностью скрыть свое волнение. Он взял чемодан за ручку и, наступая на попятившуюся от него Соню, вошел в прихожую. – Вот женщины! Обнадежат, понимаешь, и – в кусты!

– Что ты несешь, черт возьми! Кто тебя обнадеживал? Нет, ты и вправду ненормальный! – рассердилась Соня.

Егор не ответил. Лишь нагнулся, как в замедленной съемке, поднял с пола полотенце, протянул его хозяйке. Не сразу разжал пальцы, когда та потянула полотенце за край.

– А если я без тебя не могу?.. – проговорил он глухо.

– Глупости! Мы с тобой знакомы три дня!

– Ну и что?

– Как, что?! Я – замужем! У меня семья, ребенок… Сейчас придет с работы мой муж, у него сегодня день рождения, мы ждем гостей… Уходи!

– Обижаешь! – помрачнел Егор. – Человек, можно сказать, не спал от переживаний несколько суток, бросил пансионат, рисковал своей жизнью в самолете, лишь бы тебя увидеть, а ты его гонишь! Это несправедливо, Соня.

– Вот навязался на мою голову! – Соня чуть не плакала от досады. – Уходи, очень тебя прошу!.. – И чтобы поскорей избавиться от нежданного гостя, пообещала: – Ну, если хочешь, можем встретиться завтра… У памятника Грибоедову, в шесть часов… А сейчас – уходи!

Егор согласно кивнул, но не уходил, тянул время.

– А где малыш? – спросил он. И, вытянув шею, с любопытством заглянул через плечо Сони в глубину коридора.

– Какой еще малыш? – поморщилась Соня, пытаясь оттеснить его назад к двери. Она сильно нервничала и не сразу поняла, что речь идет о ее сыне. Но потом сообразила: – Ты о Павлике?.. Его сейчас нет, он на даче, у моих родителей.

Егор нагнулся к чемодану. Открыл его, извлек оттуда игрушку – большого забавного львенка.

Пока он копался в чемодане, Соня нетерпеливо пританцовывала рядом, недовольная, что Егор тянет время и не уходит.

– Вот, возьми. – Он протянул ей львенка. – Передашь пацану… Симпатичный, правда? Только нос почему-то красный, как у алкаша… Но других не было.

Соня торопливо взяла игрушку, лишь бы поскорее избавиться от Егора. И тут в дверь позвонили.

Соня побледнела.

– Ну вот… – пролепетала она.

И засуетилась, забегала. Сунула львенка в один угол, потом, передумав, запихнула его в другой, где он, как ей казалось, меньше бросался в глаза, словно этот львенок был олицетворением их с Егором связи, которую она хотела скрыть.

Дрожащими пальцами, не глядя в зеркало, поправила прическу, одернула фартук, надетый поверх платья, и только после этого открыла дверь.

3. Аркадий

В квартиру вошли двое мужчин. Первый – молодой, высокий, ладный, по-спортивному подтянутый, с несколько удлиненным лицом, на котором уже обозначились складки и светились серые ироничные глаза, – в руках он нес что-то тяжелое, завернутое в бумагу. Следом вошел второй – невысокого роста, щуплый мужичок лет пятидесяти, с темным обветренным лицом, вид которого выдавал в нем сельского жителя.

– Соня, ты посмотри, что мне подарили! – воскликнул первый, на ходу разворачивая сверток (это был муж Сони Аркадий). Из бумаги выглянула сделанная из гипса мужская голова внушительных размеров, черты которой напоминали Аркадия. – Узнаешь?

Соня пожала плечами, от волнения она не могла сосредоточиться.

– Это же я! – Аркадий прислонился щекой к гипсовой голове, чтобы подчеркнуть свое сходство с ней. – Это ребята из лаборатории электроники сделали мне подарок. Договорились с каким-то скульптором, и тот вылепил эту голову по моей фотографии! – И тут Аркадий осекся, увидев незнакомого человека, неприкаянно стоявшего возле вешалки.

– Здрасьте! – подался тот вперед, встретившись с ним глазами.

– Здравствуйте… – растерялся Аркадий и с немым вопросом обернулся к жене.

– Познакомьтесь… Это Егор, – стала объяснять Соня, нервно стискивая пальцы. – Он отдыхал в том же пансионате, где и мы с Ритой… – И – к Егору: – Мой муж, Аркадий… А это дядя Коля, наш родственник из села…

Сельский житель протянул свою небольшую крепкую ладонь, и Егор с чувством пожал ее.

У Аркадия обе руки были заняты, и он лишь кивнул в знак приветствия, внимательно разглядывая гостя. Обратил внимание на его чемодан, из которого тот минуту назад достал игрушку и откуда теперь торчал кончик рубашки. Поднял округлившиеся глаза на жену: он что, с чемоданом? будет у нас жить?

– Я проездом, – поспешил объяснить Егор, заметив мелькнувшее во взгляде Аркадия недоумение. – Случайно оказался в вашем городе, решил зайти… Кажется, не вовремя… Мне сказали, у вас день рождения. Поздравляю! – Егор старался вести себя непринужденно, даже рот в улыбке растянул.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил Аркадий, этим и ограничился.

Повисло молчание. Егору стало ясно, что пора уходить.

– Что ж, извините, – сказал он. – Зайду как-нибудь в другой раз.

Он подхватил чемодан и устремился за дверь.

Подойдя к лифту, нажал кнопку вызова. В ожидании, когда приедет кабина, стоял с напряженной спиной, вслушиваясь в надсадное гудение мотора и посвист троса, доносившийся из шахты лифта, похожий на тихое собачье повизгивание.

Аркадий через открытую дверь наблюдал за ним, бережно прижимая к груди свой гипсовый бюст, словно это был грудной младенец, которого он собирался пеленать.

– Постойте! – неожиданно окликнул он Егора. – Оставайтесь у нас, пообедаете с нами… – И одарил жену ясным взором: – Ты, надеюсь, не возражаешь?

Предложение мужа Соня встретила безрадостно. Ей не хотелось, чтобы Егор задерживался у них в доме. Это было для нее мукой. У нее даже разболелась голова от всего этого, но возражать она не стала.

Зато дядя Коля, тот, напротив, оживился. Предложение племянника пришлось ему по душе.

– И верно, – подхватил он, – чего человек в забегаловку попрется, пусть домашнего поест! Дух переведет… Заходи, парень, чего стоишь?

Егор бросал взгляды то на Аркадия, то на Соню, то опять на Аркадия, не решаясь принять его приглашение.

– Ну, что же ты… Заходи, если зовут, – хмуро заявила Соня и удалилась на кухню, сославшись на дела, – ей хотелось побыть одной, чтобы собраться с мыслями и прийти в себя.

Егор даже вспотел от столь неожиданного развития событий, но отступать было поздно.

Он кашлянул в кулак и, переступая на плохо гнущихся ногах, вернулся в прихожую. Поставил чемодан у вешалки и, ведомый дядей Колей, прошел в гостиную.

В гостиной всё блистало чистотой. В центре комнаты стоял празднично накрытый стол, привлекая изобилием закусок и напитков, где вольные формы различных темных бутылок с вином игриво сочетались с классической строгостью светлых водочных бутылок.

Добротная мебель, фарфор, белеющий на полках серванта, изделия из бронзы и хрусталя, осевшие в разных углах комнаты, – все это свидетельствовало о достатке. На стенах висело несколько небольших со вкусом подобранных сельских пейзажей, спокойных по колориту и полных изящества, принадлежащих кисти известных русских живописцев конца прошлого века; опытный глаз определил бы в них подлинники.

Егор с интересом поглядывал по сторонам, вбирая каждую деталь, каждую мелочь – ведь это был мир Сони! Здесь она живет, воспитывает малыша, грустит, когда на душе тоскливо, и веселится, когда приходят гости.

Дядя Коля указал Егору на стул. Сам уселся напротив на диване.

– Как звать-то тебя?

– Егор.

– Из каких краев будешь? – спросил он без всяких церемоний, с симпатией поглядывая на гостя.

– Из Кузбасса, город Прокопьевск, – сообщил Егор и опять притих, точно ребенок, впервые оказавшийся в музее.

– Бывал я в ваших краях, – сказал дядя Коля, оживившись. – Проходил там армейскую службу… Прокопьевск – город серьезный… Но пыльный… А вот девки там – шустрые! Палец в рот не клади!

– Это верно – пыльный, а девки – шустрые… – механически согласился с ним Егор.

Пока Егор и дядя Коля вели беседу, Аркадий ходил по комнате, прикидывая, куда бы поставить подаренный бюст. Поначалу он водрузил его на телевизор… Потом, передумав, поставил на сервант. Затем перебросил его на журнальный столик. И всякий раз отходил в сторону на несколько шагов и целился, прищурив левый глаз, словно в руках у него был фотоаппарат и он собирался сделать снимок, прикидывая таким образом, как гипсовая голова вписывается в эту точку интерьера. Затем, неудовлетворенный, порывисто устремлялся к бюсту, подхватывал его на руки и вновь кружил по комнате в поисках подходящего места. Наконец он успокоился, водрузив бюст на книжный шкаф.

– Нашел себе игрушку, – усмехнулся дядя Коля, наблюдая за муками племянника.

Аркадий никак не отреагировал на слова дяди, полюбовался еще немного бюстом и лишь после этого устремил свой взгляд на Егора. Некоторое время беззастенчиво разглядывал его, отчего тот весь внутренне сжался, и затем, не сказав ни слова, удалился из комнаты.

Соня, стоявшая на кухне спиной к двери и украшавшая салат, не видела, как вошел Аркадий, но сразу почувствовала его появление и напряглась.

Аркадий с веселым любопытством оглядел тарелки с закусками, стоявшие на кухонном столе, которые Соня еще не успела отнести в гостиную, с удовлетворением отметил их привлекательный вид, взял с одной веточку кинзы, сунул ее в рот… И спросил, как бы между прочим, имея в виду Егора:

– Это кто? Риткин ухажер? Не застал ее дома и приперся к нам?

– Нет.

Аркадий удивленно взглянул на Соню:

– А кто же он в таком случае?

– Просто знакомый.

– Твой?

– И мой тоже, – призналась Соня, стараясь быть мужественной, она не умела лгать. – Мы вместе с Ритой случайно познакомились с ним.

– Интересно… – усмехнулся Аркадий. – И с какой целью он сюда приехал?

– Не знаю… Просто так, наверное… – Соня наклонилась к разделочному столику у плиты, вцепилась напряженными пальцами в блюдо, на котором находилась заливная рыба; от жара, идущего из духовки, желе на блюде слегка подтаяло. – О, Господи! – воскликнула она раздосадованно. – Рыба потекла! – И стала запихивать блюдо в холодильник.

Не без мучений она справилась с этим занятием, подхватила со стола две тарелки с закусками и устремилась из кухни в гостиную.

Когда Соня появилась в гостиной, то тут же попала под огонь жадных Егоровых глаз и, испытывая от этого неудобство, как минуту назад под цепким взглядом Аркадия, стала суетиться возле стола, что-то переставлять там, делая вид, что все это крайне важно.

Дядя Коля тем временем повел неторопливый разговор о жизни. Пожаловался Егору на городскую суету, на скопление людей и машин – все бегут, и ты беги, будто тебе свечу в зад вставили! Потом с увлажнившимся взором стал рассказывать про родные сельские края, где все приятно душе, и люди и природа, хотя и там загадили полземли гербицидами, обломками ненужной техники и прочей дрянью.

– Зимы у нас, правда, длинные, – сокрушался дядя Коля, – снег по лесам аж до мая лежит… Зато места для охоты – лучше не бывает! И медведь есть, и кабан, и птицы всякой – стреляй, не хочу! Сам-то как, не балуешься с ружьишком?

– Нет, – деревянным голосом отозвался Егор. – В тире еще могу, а вот на живую тварь рука не поднимается…

Долго возиться у стола Соня не могла, и ей пришлось вернуться на кухню.

Аркадий поджидал ее там, желая продолжить прерванный разговор:

– И все-таки, зачем этот парень приехал?

– Я уже сказала: не знаю.

– А почему ты накрыла стол на восемь человек? Нас ведь будет семеро…

Соня пожала плечами.

– Как обычно – на всякий случай на один прибор больше.

Аркадий кивнул.

– И вот он – непредвиденный случай!

Соня открыто посмотрела на мужа.

– Ты что, ревнуешь? Это что-то новенькое.

Аркадий поднял вверх руки: дескать, сдаюсь, ты права, это действительно похоже на ревность. Интересоваться делами жены больше положенного, а уж тем более ревновать ее – это было не в его правилах, и Соня знала об этом. Современный человек, ироничный, прагматичный, лишенный иллюзий, не должен, как полагал Аркадий, опускаться до «кисломолочных» чувств, одним из которых является ревность. Это только ограниченные бабы и слабонервные пижоны могут позволить себе подобное поведение.

– Знаешь, – проговорил он с наигранной веселостью, – все можно понять… Но приглашать его к нам в дом – это, по-моему, перебор!

– Господи! Аркадий! Его никто не приглашал. Он сам явился, за десять минут до вашего прихода…

– Хорошо. В таком случае, попроси его уйти.

Соня всплеснула руками:

– Но ведь ты сам предложил ему остаться! Тебя за язык никто не тянул.

– Да, действительно… – Аркадий озадаченно почесал переносицу и вдруг рассмеялся: – Сам не знаю, как это получилось!

4. Гости

В прихожей послышались резкие нетерпеливые звонки, и Аркадий, поцеловав Соню в щеку, побежал открывать.

Это пришли гости – две супружеские пары, Строковы и Лоскутовы, друзья Аркадия. Все четверо шумно ввалились в прихожую и, обступив хозяина с разных сторон, стали тискать его, тормошить, вкладывать ему в руки подарки.

– Поздравляем, Арик, поздравляем! Расти большой!

Лоскутова, белокурая, несколько располневшая дама, весьма привлекательная, обхватила Аркадия за шею своими пухлыми руками.

– Завидую твоей жене! – заявила она. – Отхватила такого парня! – И чмокнула Аркадия в лоб.

– Лена, позволь мне! – отодвинула ее в сторону Строкова, эффектная манерная женщина с томным взглядом и большим ярко накрашенным ртом.

Она картинно поцеловала Аркадия в щеку, оставив на ней отпечаток губной помады.

– Милая, перестань сорить! – пошутил ее муж. – Мы же в приличном доме.

– Завистник! – отмахнулась та. – Подобные следы только украшают настоящего мужчину.

Аркадий посмотрел на себя в зеркало, висевшее в прихожей, увидел отпечаток двух малиновых губ, полыхавший у него на щеке.

– Жаль, что это нельзя сохранить! Это же произведение искусства! Почти Кандинский!

– Вот видишь, – засмеялась Строкова, тыча пальцем мужу в грудь, – а ты не ценишь меня, черствый человек!

– А где хозяйка? Где Соня?! – воскликнул Строков, поднимая над головой букет цветов. – Соня, ау, ты где?!

И устремился в коридор на поиски Сони.

Обнаружив ее на кухне, Строков издал радостный вопль. Оттащил ее от плиты, вручил букет, галантно поцеловав перед этим ей руку.

– Поздравляю!

– Спасибо, Дима! – зарделась Соня, любуясь цветами. Погрузила лицо в букет, вдохнула их аромат. – Ты знаешь, – заявила она, – цветы – моя слабость!

В дверях появился Лоскутов.

– Ах, вот ты где… Позволь, Дима, позволь, – сказал он Строкову, – и другим приложиться к нежной ручке! – Он оттеснил Строкова в сторону и, оглядев Соню, восхищенно всплеснул руками: – Ох, черт, какая ты хорошенькая! Отдых на море тебе явно пошел на пользу… Ну, расскажи, расскажи нам о своих южных похождениях!

Вскоре все собравшиеся сидели за столом, с радостным чувством посматривая на закуски и напитки, испытывая душевный подъем, свойственный началу всякого хорошего застолья.

Гости стали произносить тосты. В благодарность за гастрономическую щедрость хозяев, ну и по велению души, конечно, говорили много и вдохновенно, желали виновнику торжества долгих лет, хвалили за добрый нрав и умение дружить… Лоскутов, работавший с Аркадием в одном отделе, особо отметил его деловые качества: умение широко мыслить, находить нестандартные решения проблем, подчеркнул, что Аркадий – прирожденный руководитель, что его любят и уважают те, кто с ним работает, есть, конечно, и недовольные, человека два-три… но это – завистники, а они не в счет! С холеным лицом, в модных заграничных очках, похожий скорее на представителя одной из преуспевающих европейских фирм, чем на научного сотрудника, Лоскутов энергично жестикулировал свободной рукой, словно хотел придать весомости своим словам. После того как он закончил и все выпили, слово попросила его жена. Она произнесла целую речь. Говорила долго, с театральным пафосом, словно произносила монолог на сцене, и сказанное ею было довольно мудреным по смыслу. «Дорогие мои! – начала она скорбно. – Вот еще один год в жизни Аркадия ушел в прошлое… И это, конечно, утрата. А утраты, как известно, огорчают! От них болит сердце и поет душа. С каждым своим шагом человек приближается к бездне, падение в которую неизбежно, и мы все, увы, движемся к ней… Но не станем предаваться унынию по этому поводу и, пока мы полны сил и желаний, будем плыть и дальше по чудесной реке, именуемой „жизнь“!..» Далее Лоскутова вспомнила древних греков, которые на празднествах в честь бога Диониса, оплакав его смерть, начинали петь, плясать, пить вино, радуясь, таким образом, его возрождению в виде виноградной лозы, и сказала, что хорошо бы эту славную традицию возродить и у нас. На что Строков заметил: эти греки-разбойники, поди, «Хванчкару» пили или «Кинзмараули», а мы что будем пить? – хорошего вина в магазинах не найти! В конце своей пространной речи Лоскутова поздравила Аркадия с тем, что он вступил в замечательную пору, пору «зрелости», когда происходит расцвет душевных и физических сил, дарованных человеку природой, что, в свою очередь, дает возможность таланту (а Аркадий – несомненно – талант!) совершить скачок в новое качество. Когда закончилась эта вдохновенная поэма в прозе, все зааплодировали, а Егор перевел дух, смущенный тем, что мало что понял.