Девять шагов по пустоте

Антон Суслов

Девять шагов по пустоте

«Я – то, что началось и кончится ничем.»

Порог

Вначале был не звук, а пауза. Пауза, растянувшаяся в вечность, – великое, нерушимое равновесие. Не бытие и не небытие – а нечто третье, не имеющее имени. Покой.

А потом – воля.

Она родилась не как мысль и не как чувство. Она родилась как трещина. Как сдвиг в безупречной геометрии не-бытия. Это была не любовь, не ненависть и не жажда справедливости. Это была чистая, бессознательная потребность – изменить одну-единственную линию в бесконечном узоре мироздания. Ту, что резала глаз своим диссонансом, своей неидеальной кривизной.

Он, бывший частью Покоя, еще не знавший себя отдельным, протянулся к ней. Не рукой, ибо рук не было. Не мыслью, ибо мысль была всем. Он просто сдвинулся.

И в тот миг все остальные нити, державшие его, лопнули с тихим, хрустальным звоном. Не с грохотом катастрофы, а с беззвучным падением снежинки, перевесившей чашу весов. Его не изгнали. Он сам сделал шаг – из сердцевины Покоя туда, где только что была незыблемая твердь вечных законов.

И не нашел опоры.

Первый шаг в Никуда был сделан. Падение началось не как наказание, а как единственно возможное состояние, следующее за актом воли. Позади оставалось не раскаяние, а ослепительный, невыносимый образ утраченного целого, который с каждым мгновением становился все призрачнее, пока не превратился в смутную боль в новообретенном сердце.

Он еще не был духом. Он был падением. Он был разрывом. Он был вопросом, который задала сама себе вечная тишина.

И из глубины этого начавшегося падения, холодный и бесстрастный, как закон тяготения, прозвучал первый голос. Голос, который будет вести протокол его исчезновения. Голос, который был им самим и одновременно – тем, в кого он превращался.

Шаг первый. Опора – Племя. Обнаружена несостоятельность. Продолжайте.

ШАГ ПЕРВЫЙ: КАМЕНЬ И ХОЛОД

Ледник дышал. Белое дыхание его, плотное и колючее, заполняло долину, проникая в каждую щель, в каждую шкуру, в каждое легкое. К’Ту прижался спиной к шершавой стене пещеры, стараясь заслонить собой от ветра тлеющие угли очага. Не для себя – углей хватило бы лишь на несколько жалких вздохов тепла, – а для них. Для спящего вповалку племени. Их сонные всхлипы, храп, скрежет зубов был единственной музыкой, что противостояла вою стужи за пределами их каменного укрытия.

Он был К’Ту. Сила его рук добывала мясо для племени. Тепло его тела делилось с детьми у общего огня. Его мир был прост и прочен: шкуры, каменные топоры, запах жареного мяса, горловые песни. Опора была в спинах соплеменников, в их доверчивых взглядах. Он был частью целого, и это целое было твердой землей под его босыми ногами.

– Не спит Хранитель Огня? – прошептал хриплый голос в темноте.

Старейшина Уль, его слепые глаза всегда казались обращенными куда-то внутрь, к теням прошлого, сидел неподалеку, неподвижный, как сам камень.

– Спят, – коротко бросил К’Ту. – Скоро и я.

– Холод пришел рано, – продолжал Уль, не меняя тона. – Духи недовольны. Они шепчут мне об этом. Шепчут о дисгармонии.

К’Ту сгреб горсть снега с края пещеры и поднес к лицу, растирая по коже, прогоняя дремоту. Он не верил в шепот духов. Он верил в крепость своей спины, в остроту своего копья. Но слова старейшины падали в тишину, как камни в черную воду.

– Какая дисгармония? – не удержался он.

Уль медленно повернул к нему свое высохшее лицо.

– Равновесие нарушено. Кто-то берет слишком много, не отдавая ничего. Удача одного оборачивается несчастьем для всех.

К’Ту промолчал. На последней охоте это он выследил мамонта и, опередив других, бросился на него с одним лишь копьём. Его яростный выпад, вонзившийся в ногу исполина, заставил того развернуться и замереть на несколько мгновений, чего и ждали охотники, осыпавшие зверя градом ударов. Это его удача, его безумие подарило племени горы мяса на долгую зиму. А теперь это называли «дисгармонией».

Он отвернулся, глядя в черный провал входа. Снег кружился в свете ущербной луны, и ему вдруг показалось, что это не снежинки, а бесчисленные белые звёзды, падающие с неба, чтобы похоронить их всех заживо. Он резко встряхнулся, отгоняя дурные мысли. Это была усталость. Только усталость.

***

На следующее утро он проснулся от странного сна.

Ему снилось, что он стоит один в центре бесконечной, заснеженной равнины. Небо было белым, земля была белой, воздух был бел и густ. Не было ни звука, ни ветра. Он был единственной точкой во всем этом безмолвии. Он попытался крикнуть, но его голос застыл в горле сосулькой. Он попытался пойти, но ноги не слушались, вмерзшие в лед одиночества. Это был не сон о холоде. Это был сон об абсолютном отсутствии тепла. О том, что неоткуда этому теплу взяться. И никогда уже не будет.

Он проснулся в поту, сердце колотилось, как пойманная птица. Рядом, в темноте пещеры, сопели, ворочались, скрипели зубами его соплеменники. Звуки жизни. Он протянул руку, коснулся теплой спины сестры. Но сон был реальнее. Ощущение ледяной, безжизненной белизны не отпускало его. Это была первая трещина. Не в племени. В нем самом.

***

Перелом наступил с приходом Безмолвной Зимы. Холод сковал землю, звери ушли, и охота стала бессмысленным прозябанием на морозе. Голод поселился в пещере, острый и беспощадный. А с голодом пришел страх. И страх нашел себе виноватого.

Это случилось у огня. Вернее, у того, что от него осталось – у ямы с серым пеплом. К’Ту вернулся с пустыми руками после трех дней скитаний. Он был изможден, едва держался на ногах. Он подошел к кругу соплеменников, надеясь на крохи тепла, на каплю воды.

Вождь, некогда клавший ему на плечо свою тяжелую ладонь, молча отодвинулся. Женщины отвернулись, прижимая к груди детей. Ларак, его друг, уставился в пепел, и его лицо было каменным.

Никто не сказал ни слова.

Молчание обрушилось на К’Ту с такой силой, что у него перехватило дыхание. Оно было плотнее камня, холоднее льда. Оно было стеной. Стеной из спин, из опущенных глаз, из сомкнутых ртов.

Он стоял перед ними, самый сильный их охотник, и был невидим. Он перестал для них существовать.

Он обернулся и вышел из пещеры. Никто не окликнул его. Никто не попытался остановить.

Снаружи ревела метель. Ветер выл, завывал стаей голодных волков. Он сделал шаг назад, прочь от входа, от узкой полоски света, что была похожа на последнюю щель в захлопывающейся гробнице.

И в тот миг почва под его ногами, утоптанная поколениями его рода, перестала быть землей. Она стала ничем. Опора, державшая его всю его жизнь, рассыпалась в прах. Он не просто стоял на снегу. Он стоял на краю. Не ущелья, а небытия.

И он шагнул.

Не вперёд. Не назад. Вниз. В падение.

Сначала холод – это иглы. Тысячи ледяных игл, впивающихся в кожу, заставляющих тело сжиматься, пытаясь сохранить последние угольки тепла. Ты дрожишь, и эта дрожь – твой последний ритм, последняя музыка жизни, отчаянная и быстрая. Но потом дрожь прекращается. Наступает покой. Это не конец – это начало превращения.

Холод перестает быть ощущением. Он становится состоянием. Он входит в тебя не как враг, а как долгожданный, безразличный гость. Ты чувствуешь, как он заполняет кости, вытесняя из них тревогу, боль, саму память о тепле. Онемение – это не потеря чувствительности. Это стирание границ. Ты больше не чувствуешь, где заканчивается твоя кожа и начинается снег. Твои пальцы, нос, щеки – они уже не твои. Они стали частью пейзажа, бледными камнями в бесконечном, белом поле.

Снег кружится, и эти хлопья – не снежинки. Это звёзды белой галактики, и ты падаешь сквозь нее. В ушах – не вой ветра, а тихий, высокий хор, гул самой материи, засыпающей на зиму. Ты ложишься на снег, и он принимает тебя, как пуховая перина. Он не холодный. Он – истинная температура покоя.

Твое сердце замедляется. Каждый удар – тяжелый, гулкий, как колокол, отбивающий время до конца света. Но конца не будет. Будет лишь бесконечное, плавное замедление. Ты не замерзаешь. Ты кристаллизуешься. Твое тело, твое сознание, твои последние мысли – все застывает в идеальной, прозрачной структуре вечности. Ты становишься узором на стекле бесконечности. Частью великого, безмолвного покрова, что укрывает спящую землю. Ты не умираешь в метели. Ты становишься ее душой. Неподвижным, вечным стражем тишины.

***

Шаг второй. Опора – Вера. Отозвана. Продолжайте.

ШАГ ВТОРОЙ: ПЕСОК И МОЛЧАНИЕ

Песок. Он был повсюду. В складках его льняного одеяния, в сережке в ухе, на языке, скрипя на зубах мелкозернистой правдой бытия. Хеми, Жрец-Чтец из Дома Жизни в Мемфисе, стоял на коленях в святая святых храма Осириса. Воздух был густым от ладана и тысячелетних молитв, впитавшихся в камень. Его мир был высечен из гранита и отлит в бронзу. Он дышал ритмом разлива Нила – вечным, предсказуемым, как пульс самого Ра.

Его пальцы скользили по папирусу, повторяя священные иероглифы. Каждый знак был ключом, отпирающим врата Дуата. Его вера была не чувством. Она была фундаментом, на котором стояло всё: от движения звёзд до падения крошки хлеба на пол. Он знал, что за гранью смерти его ждут Весы и оправдание, если его сердце будет легче пера Истины. Это был замкнутый, совершенный круг. Он был его хранителем.

– Сын мой, – раздался у входа голос Верховного Жреца, старого Аменхотепа. Его лицо, испещренное морщинами, подобными высохшему руслу реки, было бесстрастно. – Фараон желает нового.

– Нового? – Хеми поднял глаза. – Законы Маат вечны.

– Фараон – живое воплощение Гора на земле. Его слово – закон, – Аменхотеп произнес это без интонации, как читают погребальную формулу. – Старые боги… устали. Их время проходит. Он возвеличивает Атона. Единого.

Хеми почувствовал, как под ногами дрогнул камень. Не физически. Метафизически.

– Амон-Ра… Осирис… Исида… – прошептал он.

– Тени, – отрубил Аменхотеп. – Отбрасываемые единственным светилом. Ты – мудрый жрец, Хеми. Мудрость в том, чтобы видеть, куда дует ветер. И подставлять ему парус, а не лицо.

Он ушел, оставив Хеми в одиночестве с гулом в ушах. Трещина. Первая, почти невидимая. Вера, бывшая некогда монолитом, дала осадку.

***

Ночью ему приснился сон. Он стоял в самом сердце Великой Пирамиды, в пустой усыпальнице. Стены были гладкими, на них не было ни одного иероглифа. Ни имени, ни молитвы, ни изображения бога. Он ударил по стене кулаком – и с нее осыпалась песчаная пыль. Он бил снова и снова, пока его костяшки не обагрились кровью, но под тонким каменным шпоном был только песок. Бесконечный, сухой, безжизненный песок. Сон был беззвучным. Не было даже эха от его ударов.

Он проснулся с ощущением песка на губах.

Падение его Опоры было не мгновенным обрушением, а медленным опусканием в зыбучие пески. Он наблюдал, как по приказу фараона возводятся храмы новому богу, Атону. Как старые изваяния сбрасывают с пьедесталов. Как жрецы, еще вчера воспевавшие Амона, теперь с тем же пылом славят солнечный диск.

Он пытался найти опору в ритуалах. Тайком, в заброшенной часовне Анубиса, он совершал старые обряды. Но слова молитв отскакивали от стен и возвращались к нему пустыми, лишенными силы. Боги молчали. Их молчание становилось все громче, пока не заполнило собой весь мир, вытесняя воздух.

Конец наступил, когда в его храм ворвались солдаты. Не варвары, а египтяне, с египетскими лицами, но с чужими глазами. Они не грабили. Они методично, с каменными лицами, сносили старые алтари. Молотки обрушивались на лики богов, высеченные в камне.

Хеми стоял, как вкопанный, наблюдая, как двое дюжих воинов раскалывают статую Осириса. Он не молился. Он ждал. Ждал, что сейчас расколются небеса, что земля разверзется и поглотит нечестивцев.

Ничего не произошло. Только треск дерева и грубый смех солдат.

Он повернулся и пошел прочь. Не бежал. Шел медленно, как сомнамбула. Он дошел до святая святых, до алтаря, где еще теплился лампадный огонь перед маленькой, уцелевшей статуей Тота. Он упал на колени, вцепился пальцами в каменный пол и прошептал самую древнюю, самую сильную молитву, какую знал. Молитву, которая, по преданию, могла остановить солнце.

В ответ – только шепот его собственного дыхания о холодном камне. Безмолвие было абсолютным. Оно было тяжелее всех храмовых сводов, оно давило на него, вжимая в пол. Он поднял голову и посмотрел в каменные глаза бога-писца. Глаза были пусты. В них не было ни гнева, ни милосердия, ни знания. В них не было ничего.

Он сделал шаг вперед, к алтарю, чтобы совершить последнее подношение. И не ощутил под ногой ничего. Гранитный пол храма под его ступней обратился в мелкий, безжизненный песок. Он не упал. Он поплыл. Поплыл вниз, в бездонный колодец божественного молчания. Молчания, которое длилось вечно и в котором его молитва была лишь пылинкой, затерявшейся в песчаной буре.

Солнце. Оно не светило – оно пило его. Медленно, неотвратимо, каплю за каплей. Он чувствовал, как влага покидает не только тело, но и мысли. Они становились хрупкими, ломкими, рассыпаясь в прах, едва родившись. Его язык – это чужой, деревянный брусок, заполнивший рот. Попытка сглотнуть – это пытка, судорожный спазм пустого горла, рождающий не облегчение, а осознание полной, абсолютной пустоты.

Воздух, раскаленный до прозрачности, обжигал легкие не жаром, а жаждой. Каждый вдох – это глоток пылающего песка. Он шел, потому что идти – последнее, что он помнил. Ноги, ставшие свинцовыми столбами, вязли в зыбучем горизонте. А впереди – мираж. Он не обманывал. Он насмехался. Показывая ему озеро хрустальной воды, он говорил ему правду: да, вода существует. Но не для тебя. Твое существование отныне – это существование Сухости.

Кожа, покрытая солевым панцирем, трескалась. Это не боль. Это растрескивание твоей прежней формы. Из тебя уходила не просто вода. Уходила сама возможность жизни, как ты ее знал. Галлюцинации приходили не как видения, а как новые, ужасающие органы чувств. Ты слышал шепот песков, чувствовал вкус давно умерших оазисов, видел звук ветра – он синий и колючий.