Действуй, не жди

Айрат Хайруллин

Действуй, не жди

Страх провала – тюрьма без решёток, которую мы строим сами, кирпич за кирпичом, из предчувствий и сомнений. Я понял это поздно, слишком поздно – в сорок три года, когда большая часть жизни уже позади, а впереди маячит не столько будущее, сколько привычное настоящее, растянутое на неопределённый срок.

Началось всё с банального. С увольнения.

Меня сократили из районной библиотеки имени Мустая Карима в середине марта, когда за окном ещё лежал грязный снег, а в воздухе витало предчувствие весны – обманчивое, как всегда на Урале. Директриса Людмила Петровна, женщина предпенсионного возраста с железными принципами и мягким сердцем, вызвала меня в кабинет и произнесла речь, которую явно репетировала. Про оптимизацию. Про сокращение штата. Про то, что я молодой (в сорок три года!), энергичный, найду себя где угодно.

Я слушал и думал о том, что Гоголь в сорок три уже сжёг второй том «Мёртвых душ», а Чехов к этому возрасту написал всё лучшее. Я же за пятнадцать лет работы библиотекарем не написал ничего, кроме отчётов о движении книжного фонда. Впрочем, если считать библиотекарский быт романом – вполне себе «Обломов» получался, только без дивана. Диван был казённый, неудобный.

– Вы же понимаете, Игорь Владимирович, – говорила Людмила Петровна, глядя куда-то мимо меня, – что это не личное. Просто времена такие.

Времена. Вечное русское оправдание. Времена виноваты, обстоятельства, звёзды, правительство, погода – кто угодно, только не мы сами.

Я кивал, подписывал бумаги, пожимал её прохладную руку и выходил на улицу, где мартовский ветер трепал старые афиши на остановке. Одна из них рекламировала курсы переподготовки для безработных: «Новая профессия – новые возможности!» Восклицательный знак торчал вызывающе, как палец судьбы. Рядом кто-то нацарапал маркером: «Лохотрон». Вот так и живём – между восклицательным знаком и маркерной правдой.

В тот вечер я сидел на кухне коммуналки – да-да, в наше время коммуналки ещё существуют, как музейные экспонаты, только жилые, – пил чай и смотрел в окно на двор, где соседские дети гоняли футбольный мяч. Им было лет по десять, не больше. Они кричали, смеялись, падали в лужи, вставали и бежали дальше. Ни один из них не боялся промахнуться, пропустить гол, выглядеть смешно. Они просто играли.

Когда я перестал играть?

Наверное, тогда же, когда решил, что взрослая жизнь – это всегда серьёзно. Что ошибка – это катастрофа. Что провал – это приговор. Где-то между институтом и первой зарплатой внутри поселился прокурор, который требовал гарантий. Гарантий не бывает – но прокурор об этом не знал.

Мой отец, инженер на заводе, которого сократили в девяносто втором, так и не оправился от этого удара. Он прожил ещё двадцать лет, перебиваясь случайными заработками, но внутри что-то надломилось. Он боялся пробовать что-то новое. «Куда я в мои годы?» – говорил он, когда ему было пятьдесят. «Поздно уже». Он умер в семьдесят, так и не попробовав ничего, кроме страха. На похоронах я подумал: вот и вся биография. Родился, работал, боялся, умер.

Я поклялся себе не быть таким. Но вот сижу на этой кухне, мне сорок три, и я боюсь.

Боюсь звонить по объявлениям о работе – вдруг не возьмут. Боюсь идти на курсы – вдруг не справлюсь. Боюсь пробовать писать – вдруг окажется, что пятнадцать лет мечты были просто самообманом, что я графоман, неудачник, человек без таланта. Персонаж анекдота, а не романа.

Страх провала – это не защита. Это тюрьма.

На следующий день я встретил в магазине свою одноклассницу Иру Сомову. Мы не виделись лет двадцать, но узнали друг друга мгновенно – так бывает с людьми, с которыми сидел за одной партой и списывал контрольные по физике. Она работала продавцом в этом самом магазине, в отделе молочных продуктов, и выглядела уставшей, но каким-то образом счастливой. На бейдже было написано «Ирина», но я-то знал – Ирка, и никак иначе.

– Игорёк! – воскликнула она так громко, что покупатели обернулись. – Сколько лет, сколько зим! Слышала, тебя из библиотеки попёрли?

Прямолинейность Ирки была легендарна ещё в школе. Она говорила то, что думала, без полутонов и дипломатии. И как-то выживала с этим качеством, что само по себе было подвигом в нашем городе, где все знают всех и судачат обо всех.

– Оптимизация, – пробормотал я, как будто это слово что-то объясняло.

– Ну да, ну да. Слушай, а давно хотела тебе сказать – помнишь, в девятом классе ты написал то сочинение про «Героя нашего времени»? Марь Иванна его зачитывала на педсовете! Говорила, что у тебя дар. Почему ты не писатель?

– Потому что надо на что-то жить, – ответил я, повторяя формулу, которой оправдывался перед собой пятнадцать лет. Формула была затёртой, как советский рубль.

– Так всем надо на что-то жить. Моя соседка Ленка вон вечерами торты печёт, продаёт через «ВКонтакте». Начинала на кухне в хрущёвке, теперь заказов по горло. А ты что? Талант зарыл?