Эхо твоих обещаний

Алексей Виноградов

Эхо твоих обещаний

Глава первая

Офис гудел, как гигантский улей, где вместо меда производили киловатты стресса и мегабайты отчетности. Воздух был плотным от аромата кофе из дорогой машины и едкого запаха перегоревшей платы от принтера. Аня летела по коридору, ее каблуки отбивали нервную дробь по линолеуму. В одной руке она сжимала планшет с графиками, которые вот-вот должны были упасть, в другой – телефон, прижатый к уху.

– Петр Олегович, я понимаю, но данные из отдела логистики пришли только вчера вечером, – голос ее был сладким, как сироп, но взгляд метал молнии в стену. – Да, я уверена, что к совещанию в 15:00 все будет… Да, конечно. До свидания.

Она сунула телефон в карман и, не сбавляя темпа, ворвалась в переговорку, где трое ее коллег ожесточенно спорили о цвете диаграммы для презентации.

– Красный – это агрессивно! Нужен синий, он вызывает доверие!

– Синий— это банально! Давайте оранжевый, креативно!

Аня, не говоря ни слова, щелкнула по планшету и вывела на экран слайд, где та же диаграмма была выдержана в строгом серо-зеленом корпоративном цвете.

– Вот так .Это брендбук. Спорить бесполезно. Коля, у тебя цифры по юнитам свежие?

– Нет, жду из филиала.

– Ждешь? Ты что, статуя? Позвони, напиши, пригрози, что мы его уволим, в конце концов! У нас полчаса!

Она развернулась и вышла под оглушительное молчание. Энергетическое поле ее паники и решимости было настолько сильным, что расступались даже стены. Спасительной гаванью была кухня. Там, у большого окна, выходящего на московские высотки-свечки, стояла Маша с двумя стопками капучино.

– Ну что, полковник, как на передовой? – ухмыльнулась она, протягивая Ане спасительную кружку.

Аня схватила ее, как утопающий спасательный круг, и сделала большой глоток.

– Они там…Они будто с другой планеты, Маш! Спорить о цветах, когда данные горят! Иногда мне кажется, что я единственная, кто видит, что мы все бежим в беличьем колесе, которое вот-вот сломается и покатится с горы.

– А ты попробуй остановись.– философски заметила Маша, сдувая пенку.

– Остановись?– Аня фыркнула. – Ты знаешь, что будет? Меня переедут, перешагнут и забудут. Здесь выживают только те, кто бежит быстрее всех.

Она посмотрела в окно. Город жил своей жизнью, огромный, безразличный, блестящий миллионами огней. Она была его частью. Успешный менеджер проектов в тридцать лет. Своя квартира, хорошая зарплата, уважение коллег. Все, о чем она мечтала, сбегая из родного города. Почему же тогда каждый вечер она чувствовала себя такой опустошенной? Почему этот успех был таким шумным, но таким беззвучным внутри?

– Ладно, хватит нытья, – Аня встряхнула головой, отгоняя мрачные мысли. – Мне еще тот отчет Романа забыл прислать. Придется идти и применять тяжелую артиллерию.

– Удачи, – улыбнулась Маша. – Только не съешь его живьем

– Не обещаю.

Аня поставила недопитую кружку в раковину, расправила плечи, и на ее лицо снова вернулось собранное, слегка надменное выражение «полковника». Она снова была готова к бою. Это был ее выбор. Ее жизнь. И мысль о том, что есть какая-то другая, казалась ей сейчас такой же далекой и нереальной, как эти розовые облака за стеклом над московской крышей. Аня сделала еще один глоток кофе, пытаясь продлить эту минуту затишья, но тут же коридор распороли быстрые шаги. К ним понеслась, спотыкаясь на каблуках-шпильках, Яна молодая стажерка с глазами, полными ужаса.

– Анна Сергеевна! У нас проблема!» – выпалила она, едва переводя дух. Ее пальцы бессильно сжимали планшет. – Поставка номер семнадцать… она горит. Машина застряла на границе. Там какие-то проблемы с документами, водитель не выходит на связь, а получатель уже бьет в набат.

Аня поставила кружку на стол с таким звонким стуком, что Яна вздрогнула. Взгляд Анны, секунду назад уставший и рассеянный, стал острым и холодным, как лезвие.

– Яна, это уровень проблемы, с которой ты должна справляться сама, – голос ее был ровным, но в нем явственно читалось стальное терпение. – Напомни, за что тебе три недели назад подняли зарплату? За красивые глаза?

Яна покраснела, губы ее задрожали.

– Анна Сергеевна, если бы это была простая проблема, я бы ее решила. Но там я уже обзвонила всех, кого могла. Наша внешняя логистика не берет трубку. Я не знаю, кого еще беспокоить.

– Беспокоить? – Аня медленно выдохнула, и это было страшнее любого крика.

Она взяла у Яны планшет, ее пальцы быстро заскользили по экрану, изучая данные.

– Яна, когда у клиента срывается поставка на полмиллиона, это не "беспокойство". Это "ЧП". Это "всеобщая мобилизация". Ты поняла меня? Ты будишь ночью, ты ломишься в закрытые двери, ты достаешь людей из-под земли!»

Она протянула планшет обратно, но Яна не успела его взять, Аня уже развернулась и пошла обратно в офис, говоря через плечо:

– Идешь за мной. Сейчас. И забудь слово "не знаю". Ты будешь знать. Потому что я научу.

Маша, наблюдающая за этой сценой, тихо свистнула и допила свой кофе. «Тяжелая артиллерия», как она и предполагала, была приведена в полную боевую готовность. Аня шла так быстро, что Яне приходилось почти бежать, чтобы поспеть.

– Первое: найди личный мобильный начальника отдела логистики. Он тебе его не давал? Не проблема. Достань через бухгалтерию, скажи, что это по поводу его премии. Второе: пока я буду с ним говорить, ты звонишь нашему агенту на границе. Не тому, кто в контракте, а тому, Вадиму, чей номер я скину тебе в чат. Он решает вопросы неофициально. Деньги потом сочтем. Третье: пишешь сообщение клиенту. Не оправдываешься, а информируешь: "Взяли ситуацию на особый контроль, лично курирую, в течение часа будет решение". Ты не просишь у него прощения, ты даешь ему уверенность. Включи голову, Яна! Здесь не университет, здесь за твои ошибки платят настоящие деньги.

Она остановилась у своего кабинета, ее рука уже лежала на ручке. В ее глазах не было ни капли сочувствия к испуганной стажерке, только холодная, собранная ярость и безраздельная власть над надвигающимся хаосом. В такие моменты она была не просто менеджером. Она была генералом на поле боя. И это была единственная роль, в которой она не чувствовала той самой, разъедающей душу пустоты.

– И чтобы через пятнадцать минут у меня на столе был четкий план, а не твои сопли! Всё! – бросила она через плечо и, наконец, влетела в свой кабинет, приглушив оглушительную тишину офиса за спиной.

Дверь с мягким щелчком закрылась. На секунду Аня прислонилась к ней спиной, закрыв глаза. В голове пронеслось:

– Господи, понаберут же по объявлению… Никакой инициативы, один сплошной, не знаю.

Именно в эту секунду тишины ее личный телефон на столе залился настойчивой, вибрирующей трелью. Аня вздохнула, оттолкнулась от двери и подошла к столу. Взгляд ее упал на экран, и всё внутри на мгновение оборвалось. На экране светилось: «Папа». Отец звонил в рабочее время. Он никогда так не делал.

Она схватила трубку, голос ее еще хранил остатки стального тона, обращенного к Яне.

– Пап? Что случилось?

В трубке послышался тяжелый, хриплый вздох. Голос отца, обычно такой твердый и спокойный, был слабым и растерянным.

– Анечка…дочка… Извини, что отрываю. Сердечко пошаливает. Давление за двести. Таблетки не очень помогают.

Аня медленно опустилась в кресло. Весь шум офиса, все горящие поставки, все «проблемы» Яны – всё это мгновенно испарилось, потеряло всякий смысл. Мир сузился до хриплого голоса в трубке за тысячу километров.

– Папа, ты где? Лежишь? – ее собственный голос прозвучал чужим, сдавленным.

– На диване. Врача вызывал, тот сказал наблюдать. Но страшновато, дочка. Один-то я тут.

Слово «один» вонзилось ей в сердце, как ледяной клинок. Она сжала трубку Перед глазами встало его лицо, такое родное, такое внезапно постаревшее и беззащитное.

– Почему один?

– Мама на работе.

– Пап, слушай меня внимательно, – сказала она, заставляя каждое слово звучать уверенно и спокойно. – Ты сейчас же вешаешь трубку и вызываешь „Скорую“. Не участкового, а „Скорую“. Говоришь все как есть. Я скоро буду. Очень скоро. Понял?

– Анечка, не надо тебе… Работа…

– Папа! – ее голос дрогнул, и она с трудом сдержался. – Никакой работы нет. Вызывай „Скорую“. Я всё бросаю и выезжаю. Я скоро буду.

Повисло молчание, полное .невысказанной тревоги и облегчения.

– Ладно, дочка… Поеду я, наверное… в больницу.

– Поезжай. Я позвоню маме. Все будет хорошо. Я уже решаю.

Она не помнила, как закончился разговор. Просто опустила телефон на стол и уставилась в стеклянную стену кабинета, за которой кипела ее успешная жизнь. Высокие здания, спешащие люди, графики, проекты, миллионы.. И один-единственный человек на диване в тихом провинциальном городе, которому было страшно. Внезапно она резко встала, сгребла планшет и сунула его в сумку. Потом взяла телефон и одним движением пальца отправила единственное сообщение своему заместителю

– Уезжаю. Семейная чрезвычайная ситуация. Все вопросы решай сам.

Никаких «пожалуйста», никаких объяснений. Она швырнула телефон в сумку, накинула пиджак и вышла из кабинета. Она не бежала, как раньше. Она шла быстро и решительно, не глядя по сторонам, не отвечая на вопросительные взгляды. Ее личная «поставка номер один» горела. И это был единственный проект, который имел значение. Колесо сломалось. И оно покатилось домой. Аня не пошла, она влетела в кабинет начальника, как ураган, забыв про стук в дверь, про корпоративный этикет, про всё. Тимур Глебович сидел за своим массивным столом из красного дерева и с видом полководца изучал плазменную панель с цифрами квартального отчета.

–Тимур Глебович, мне срочно нужен отпуск. За свой счет. Мне нужно уехать. Сегодня – выпалила она, едва переведя дух. Грудь вздымалась от быстрого бега и нахлынувших эмоций.

Он медленно, нехотя перевел на нее взгляд поверх очков. Его лицо, обычно выражавшее деловую благожелательность, поморщилось в раздражении.

– Аня, ты с ума сошла? Какой отпуск? Ты на календарь смотрела? Конец месяца, аврал! Поставка семнадцать горит, презентация для "Глобал-Трейда" на носу! Ты мне весь график сорвешь!

Его слова бились о нее, как горох о броню. Она слышала их, но не воспринимала. Перед глазами стояло бледное лицо отца.

– Отцу плохо. Сердце. Он один, – проговорила она, и голос ее, несмотря на всю твердость, дрогнул на последнем слове. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

– Я приеду. Все отработаю. Всё, что угодно. Но мне нужно ехать сейчас.

Тимур Глебович тяжело вздохнул, откинулся в кресле и сложил руки на животе. Его взгляд был уже не раздраженным, а расчетливым и холодным.

– Анна, я тебя понимаю. Семья это важно. Но у нас тут команда. Проект. Обязательства перед клиентом. Нельзя всё бросать на полпути. Давай ты созвонишься с врачами, день-два, найдешь сиделку, оплачу из бонусного фонда…

– ВРАЧИ СКАЗАЛИ ВЫЗЫВАТЬ "СКОРУЮ"! – вдруг выкрикнула она, и в тихом кабинете это прозвучало как взрыв. Она сама испугалась своей резкости, но остановиться не могла.

– Ему страшно, понимаете? Он один лежит и боится! И ему нужна я, а не сиделка! Не графики и не "Глобал-Трейд"!

Она смотрела на него, и в ее взгляде читался не вызов, а отчаянная, животная мольба. Она стояла на краю, и тонкая нить, что еще связывала ее с этим миром стекла и стали, вот-вот должна была порваться. Тимур Глебович помолчал, изучая ее. Он видел ее слезы, которые она отчаянно сдерживала, видел дрожь в сжатых руках. Он взвешивал: ее эффективность против ее срыва. И, наконец, развел руками в показном смирении.

– Ну что ж. Если дело такое. Пиши заявление. На две недели. Не день больше. И будь на связи. Потом, – он поднял палец, – Потом отработаешь все выходные и ночные часы. Без премии, разумеется.

Это была не уступка. Это была сделка. И в его тоне сквозило: «Ты нам должна». Но Ане было уже все равно.

– Спасибо, – прошептала она глухо и, не сказав больше ни слова, развернулась и выбежала из кабинета.

Она не пошла к своему столу. Она побежала к лифту. Ей нужно было домой, бросить вещи в чемодан. Потом на вокзал. Потом в поезд. Потом домой. Туда, где ее ждало не беличье колесо, а тихий диван, на котором лежал ее больной отец и где хранились все ее несбывшиеся обещания и самое страшное предательство.

Такси резко дернулось у подъезда главного вокзала. Аня, не дожидаясь, пока водитель отсчитает сдачу, выскочила из машины и ринулась в многоголосый хаос вокзала. Ее каблуки безжалостно стучали по грязному кафельному полу, ритмично отбивая: «Домой. Сейчас. Домой». Она обгоняла медлительных пассажиров, петляла между гор чемоданов, не замечая ничего вокруг. Пахло пылью, поездной едой и тревогой. Этот запах был полной противоположностью стерильному аромату офиса. Она подбежала к самой дальней кассе, где очередь была короче. Стоящие люди ворчали, но, встретившись с ее горящим, отсутствующим взглядом, отводили глаза.

– До Озёрска! Ближайший! – выдохнула она, едва подойдя к окошку.

Кассирша, женщина с усталым лицом, лениво пробежалась пальцем по экрану.

– Сегодняшний №74, через сорок минут. Места есть. Плацкарт, купе?

– Любой! – Аня почти выхватила банковскую карту из рук кассирши. Ей было все равно. Плацкарт с его общим бытом и запахом носков, купе с неловким молчанием попутчиков, все это было просто средством передвижения. Препятствием, которое нужно было преодолеть.

– Купе, нижняя полка, равнодушно протянула кассирша распечатанный билет. – Счастливого пути.

Счастливого. Горькая усмешка застряла где-то в горле. Она схватила билет, этот маленький кусочек бумаги, который был ее пропуском из одной жизни в другую. Повернувшись, она прислонилась к холодной колонне и закрыла глаза. В ушах стоял оглушительный гул. Гул вокзала смешивался с эхом офисных скандалов, с хриплым голосом отца и металлическим голосом Тимура Глебовича: «Потом отработаешь…»

«Потом». Это слово теперь висело в пустоте. Потом будет что-то. А сейчас… Сейчас был только долгий путь в прошлое. В Озёрск. Город, который она когда-то поклялась никогда не видеть снова. Она разжала пальцы, еще раз посмотрела на билет. Рейс №74. Озёрск. Время отправления через сорок минут. Ровно столько, сколько нужно, чтобы окончательно сбежать.

Глава вторая

Поезд тронулся, плавно и почти бесшумно, увозя ее из блестящего, спешащего ада Москвы в сторону засыпающих пригородов. Аня сидела у окна в своем купе, сжав в руках уже остывший стакан чая из бабушкиного сервиза, который ей настойчиво предложил проводник. Она смотрела в окно, но видела не мелькающие за ним леса и поля, а себя – двадцатилетнюю, с разбитым сердцем и чемоданом, набитым до отказа обидой. Тот поезд десять лет назад был другим. Он был старым, шумным, пах дешевым одеколоном и тоской. Она сидела у того же окна, в плацкарте, и давилась слезами, глотая их, чтобы не расплакаться на виду у всей вагонной публики. Щеки горели от невысохших слез, а в ушах стоял оглушительный грохот – не колес, а рушащегося мира. «Ты мое будущее», сказал он тогда на поляне. Ложь. Одна сплошная, горькая ложь.

Она сжимала в кармане куртки билет, купленный на все свои скопленные деньги. Это был билет на войну. Войну за свое собственное выживание. Она уезжала, чтобы доказать ему, себе, всему миру, что сможет без него. Что ее не сломает предательство лучшего друга и крах первой любви. Поезд тогда шел мучительно медленно. Каждый стук колес отбивал одно и то же слово: «Пре-да-тель… Пре-да-тель…» И она не могла понять, кого имеет в виду ее разум – Льва, который, как она думала, ее обманул, или Марка, чья ложь все это запустила, или же саму себя, за то, что поверила, что может быть счастлива. Она помнила, как дала себе слово: никогда не возвращаться. Стать другой сильной, неуязвимой, успешной. Той, которую боль не достанет. Она построила вокруг своего сердца крепость, и Озёрск с его болью остался за стенами. Резкий стук колес на стыке рельсов вывел ее из оцепенения. Она вздрогнула и посмотрела на свое отражение в темном стекле. Строгая женщина в деловом костюме, с идеальной укладкой. Ничего общего с той растерянной девочкой.

Но крепость дала трещину. Всего один телефонный звонок и все ее баррикады из графиков, проектов и власти рассыпались в прах. Она снова была той самой Аней, которая боялась ехать домой. Только теперь ее ждала не боль от предательства, а страх возможной потери. Она достала телефон. На экране сообщение от Маши: «Держись, полковник! Как отец?» И следующее, от Тимура Глебовича: «Яна не справляется с поставкой. Будь на связи». Она проигнорировала сообщение начальника и ответила Маше: «В пути. Жду звонка от врача». Опустив телефон, она снова уставилась в темноту за окном. Теперь поезд шел не от боли, а навстречу ей. И эта дорога домой была в тысячу раз страшнее той, что вела прочь. Потому что тогда она была полна гнева, дающего силы. Сейчас ее переполнял лишь леденящий душу страх и тяжелое, как свинец, предчувствие, что в Озёрске ее ждут не только больной отец, но и все те призраки, от которых она когда-то сбежала.

Поезд мерно покачивался, и за окном, в отражении стекла, вдруг поплыли не только ее взрослые черты, но и призраки из другого времени. Уголки ее губ невольно дрогнули, вычерчивая легкую, почти забытую улыбку. Десять лет. Целая жизнь. И за это время она ни разу не позволила себе всерьез окунуться в эти воспоминания. Они были слишком болезненны, слишком тесно переплетены с тем, что случилось потом. Но сейчас, уставшая и оголенная тревогой, она не смогла удержать оборону. Ей было лет одиннадцать. Жаркий, пыльный август. Папа, молодой и улыбчивый, выкатил из гаража своего старого железного коня – мотоцикл «Урал». Он блестел, пах бензином и свободой.

– Держись крепче, дочка! – крикнул он, усаживая ее перед собой на бак. Она вцепилась в руль крошечными руками, а он обнял ее с двух сторон, заводя мотор. Они понеслись по проселочной дороге, ветер свистел в ушах, сбивал слезы с глаз и забивал рот сладковатым вкусом полыни. Она кричала от восторга, а он смеялся, и его смех был громче рева мотора. В тот миг она была самой бесстрашной девочкой на свете, а ее папа – самым сильным человеком в мире.

А вот другая картина. Июльский вечер, сумерки. Они с Левом и Марком, неразлучная троица, пробирались через дыру в заборе на заброшенную дачу. Цель яблоки из старого сада. Они были зеленые, кислые, терпкие. Но вкуснее ничего не было на свете. Она стояла «на шухере», замирая от страха и восторга, а они, мальчишки, лезли на дерево, и с веток сыпались на нее листья и пыль. Потом они убегали, задыхаясь от смеха, с набитыми карманами добычей, и ели эти яблоки, сидя на бревнах у реки, сплевывая кожицу и строя планы, как будут вместе путешествовать, когда вырастут. Улыбка медленно сошла с ее лица, оставив после себя лишь горьковатый привкус. Эти светлые моменты были не просто воспоминаниями. Они были фундаментом, на котором стоял ее мир. А потом этот мир рухнул, похоронив под обломками и отцовский смех, и вкус краденых яблок, и веру в дружбу, и первую любовь.

Она сжала стакан. Эти теплые картинки из прошлого не согревали. Они лишь острее напоминали ей о той пропасти, что легла между той девочкой с «Урала» и женщиной в купе скорого поезда. И о том, что человек, чей смех когда-то дарил ей ощущение полета, теперь лежал один, испуганный, и звал ее домой. Поезд мчался вперед, увозя ее не только в пространстве, но и во времени назад, в место, где ее ждали не только больные родители, но и призраки самой себя. И сейчас эти призраки казались куда реальнее, чем все ее московские успехи. Улыбка медленно таяла, словно ее смывало накатывающейся из прошлого волной горя. Светлые воспоминания отступили, уступив место другому, более позднему и горькому. Перед ее внутренним взором снова возник он – Лев. Не мальчишка с яблоками, а юноша, в которого она была безумно влюблена.

Их место. Небольшая поляна у речки, скрытая от чужих глаз ивами. И то самое одинокое дерево с причудливо изогнутым стволом. Они называли его «Хранителем». На его ветвях трепетали десятки ленточек – пестрых, выцветших, новых. Каждая – это чья-то клятва, чье-то желание, чья-то любовь. Он был таким серьезным тогда. Взял ее за руку, и его ладонь была теплой и надежной.

– Закрой глаза, – попросил он.

Она зажмурилась, слыша лишь шелест листьев и его дыхание. Потом он вложил ей в пальцы две шелковые ленточки – одну синюю, как его глаза, другую алую, как ее любимый цвет.

– Теперь загадывай, – прошептал он.

Она загадала, чтобы это было навсегда. Чтобы они всегда были вместе. Они вместе повязали ленточки на самую крепкую ветку, переплели их, и он поцеловал ее, а потом сказал те самые слова: «Ты мое будущее». Она верила. Верила так сильно, что казалось, сама вселенная не посмеет разрушить это.

– На родину, наверное, едешь?

Аня вздрогнула, резко вырванная из плена памяти. Голос был мягким, немного хриплым. Она обернулась. В дверях купе стояла пожилая женщина-проводница. В ее глазах светилось доброе, понимающее любопытство.

– Как вы узнали? – удивилась Аня, смахивая с ресниц непрошеную слезу.

Женщина кивнула на окно, за которым плыла ночь.

– Да по тебе видно, милая. То улыбаешься, как на кого-то дорогого смотришь, то плачешь, сама того не замечая. А потом снова улыбаешься, но уже по-другому, горько так. Это по себе знаю. Только на родину так ездят. После долгой разлуки.

Аня глубоко вздохнула и откинулась на спинку сиденья, чувствуя, как каменная скорлупа, в которой она жила все эти годы, дает еще одну трещину.

– Да, вы правы. Меня не было там десять лет.

– Ох, десять лет… – проводница покачала головой. – Это много. Там теперь, наверное, все другим-другим покажется. И люди, и места. Но сердце-то свое не обманешь. Оно все помнит.

Она постучала кулаком по стене и двинулась дальше по коридору, оставив Аню наедине с ее мыслями.

– Сердце-то свое не обманешь. Оно все помнит.

Аня снова посмотрела в темное стекло, но теперь она видела в нем не свое отражение, а ту самую поляну. И две переплетенные ленточки, которые, наверное, давно истлели и улетели с ветром. Как и ее обещание никогда не возвращаться. Поезд несся вперед, и с каждым ударом колес о рельсы чувство тревоги смешивалось с чем-то еще, с горьким, неумолимым любопытством. Что она найдет там, в конце этого пути? И что из того, что она когда-то оставила, еще осталось живым?

Глава третья

Поезд с глухим стуком замер у перрона. Путь, который десять лет назад казался ей бесконечным, теперь был пройден за одну ночь. Аня взяла свою дорогую кожаную сумку, единственное, что она успела схватить в панике и вышла из вагона. Воздух ударил в лицо, не московский, густой от выхлопов и центрального отопления, а прохладный, влажный, с отчетливым запахом реки и цветущих лип. Она замерла на мгновение, делая первый глоток воздуха родины. Он был таким знакомым, что у нее закружилась голова. Она медленно огляделась. Перрон… его расширили, сделали современнее, положили новую плитку. Но здание вокзала – старинное, из рыжего кирпича, с высокими арочными окнами – осталось точно таким же. Неизменным, как дремлющий страж у входа в ее прошлое.

– Надо же, – удивилась она. – И сам вокзал остался таким же».

Она пошла к выходу неспешным шагом, чувствуя, как каблуки вязнут в щелях между плитками. Ее московская спешка куда-то испарилась, сменившись странной, тягучей нереальностью происходящего. Вышла на привокзальную площадь. Вечерний Озёрск зажигал огоньки. Не ослепительные неоновые рекламы, а скромные, теплые огни уличных фонарей и окон. Город казался меньше, тише. И от этого как-то уютнее.

– Девушка, такси! – донеслось сбоку.

К ней подкатила потрепанная иномарка. Из окна высунулось улыбающееся лицо мужчины лет сорока.

– На Калинина сколько?

– Садись, договоримся.

Аня машинально потянулась к ручке двери, но тут таксист прищурился, вглядываясь в ее лицо в свете фонаря. Его улыбка сменилась выражением крайнего удивления.

– Ань ,ты что ли?

Она нахмурилась, напрягая память. Лицо показалось смутно знакомым, но она не могла его опознать.

– Мы знакомы? – осторожно спросила она.

Таксист рассмеялся, но в его смехе была легкая обида.

– Забыла, да? И наверное, не вспомнишь. Василий я. Ну, Васька, который на районе велосипеды чинил! Помнишь, тебе папа новый, «Кама» купил? А ты в первый же день с горки на пузе съехала, колесо в «восьмерку» загнула! Я тебе его на раме выправлял, а спицы менял. Ты потом неделю мне шоколадки в благодарность носила!

Память с грохотом обрушилась на нее. Да! Васька! Вечно грязный, с разбитыми костяшками пальцев, волшебник, который мог починить все на свете. Он был на пару лет старше, и они все ему завидовали, потому что у него был собственный набор инструментов.