Осада «Мулен Ружа»

«Мулен Ружем» Колька называл дачу, находившуюся в сорока километрах от Москвы и принадлежавшую его бывшей теще. Впервые ее так «обозвал» один из поклонников Анастасии Львовны, крепкий мужчина лет пятидесяти пяти, с загорелым лицом, с коротко подстриженными седыми волосами, по-спортивному подтянутый, работавший директором одного из крупнейших концертных залов. «Вот это хоромы! Прямо, «Мулен Руж» какой-то, честное слово! – воскликнул он восхищенно, впервые появившись на даче и разглядывая крепкое двухэтажное строение, высившееся перед ним во всей красе. – Да что там «Мулен Руж»! – Он взмахнул рукой, увидев довольную улыбку на лице Анастасии Львовны. – «Мулен Руж» – унылая хибара по сравнению с этим сочинением!» Награждая дачу подобным именем, седой поклонник хотел подчеркнуть ее великолепие и польстить хозяйке.

От того же седого поклонника Колька потом узнал, что так называется знаменитое кабаре в Париже с мельницей на крыше. Впоследствии, разглядывая репродукции с картин импрессионистов, он не раз встречал эти два магических слова «Мулен Руж» («Красная Мельница»), фигурировавшие в названиях некоторых из них.

Кольке сказанное поклонником Анастасии Львовны необыкновенно понравилось, и с тех пор он называл дачу не иначе как «Мулен Руж», вкладывая в это название свой, особый смысл. С легкой Колькиной руки вскоре и все домашние стали называть так дачу, даже Анастасия Львовна.

Что же представлял собой «Мулен Руж»? Как уже говорилось, это было большое двухэтажное строение в духе дачных построек тридцатых годов с резной красивой башенкой в центре крыши (она-то, по-видимому, и высекла в сознании служителя концертных муз прихотливую ассоциацию с мельницей на крыше парижского). По внешнему виду дома чувствовалось, что архитектор, а следом за ним и строители не стремились отобразить в его облике своеобразие модных современных форм, но делали все разумно, основательно и со вкусом.

Дом стоял на окраине дачного поселка, основанного сразу после войны; за ним был крутой обрыв, устремлявшийся к небольшой, но глубокой речушке, которая по счастливому отсутствию на ее пути промышленных предприятий сохранила первозданную чистоту и прозрачность. Со всех сторон дом и участок были окружены высоким глухим забором, выкрашенным в темно-зеленый цвет; забор тянулся и вдоль обрыва, по самому его краю, откуда при желании не смог бы забраться ни один злоумышленник, разве что с навыками альпиниста. Справа по соседству находилась дача известного профессора-кардиолога, который жил здесь каждое лето в обществе домработницы и жены, благородной седой дамы, а также большой угрюмой собаки непонятной породы, свободно разгуливавшей по двору и косившейся на прохожих темным мрачным глазом; с левой стороны, сразу же за забором, начинался большой фруктовый сад, принадлежавший местному совхозу и тянувшийся в длину более километра.

В доме имелись все удобства: газ, вода, ванная, туалет – в общем, все, как в городе. Ванная и туалет – больших размеров, выложенные кафельной плиткой. Чувствовалось, что бывшие хозяева, у которых Анастасия Львовна и ее покойный муж приобрели этот дом, строили его на века, но потом, как это нередко бывает, радужные мечты были перечеркнуты какими-то серьезными неизвестными нам обстоятельствами, коих во время строительства не было и в помине и которые впоследствии вынудили хозяев продать свое детище.

Колька приезжал в «Мулен Руж» раза два или три до женитьбы, в то самое время, когда Анастасия Львовна возлежала в обществе приятелей и приятельниц на морском берегу в Пицунде, а их роман с Татьяной, набирая скорость, мчался, словно курьерский, навстречу неизведанному, навстречу, как тогда казалось, счастью, наполняя грудь приятным холодком, а голову не менее приятным головокружением, отчего Колька ходил, как во сне; потом он бывал здесь неоднократно после рождения сына, когда в их отношениях с тещей наметилось просветление, казалось, еще немного – и истончившаяся облачная пелена расползется, как обветшавшая ткань, и в образовавшуюся щель хлынут стремительные лучи солнца, освещая мрачный пейзаж взаимного непонимания ярким живительным светом, но, увы, этого не произошло, и вскоре опять небо над головой заволокли тяжелые свинцовые тучи.

Кольке этот дом нравился и не нравился одновременно. Нравился потому, что напоминал ему о тех счастливых минутах, которые они провели здесь вместе с Татьяной, когда чувство тихой радости, возникавшее в нем каждый раз после их близости, удивительным образом преображало окружающее, окрашивая его в какие-то розово-идиллические тона, размывая реальность и смещая пропорции предметов, делая милыми сердцу даже те из них, какие обычно не вызывают никаких светлых чувств, а только раздражают и злят; а не нравился тем, что дом угнетал его, подавлял своей роскошью (быть может, потому, что у них с покойной матерью ничего подобного не было – они всегда жили скромно). Кольке было не по себе от обилия вещей, собранных здесь, как в музее, от всех этих антикварных ваз, бокалов из хрусталя, серебряных блюд и подсвечников, бронзовых статуэток, выглядывающих изо всех углов и оседлавших старинные часы на камине и подставки массивных настольных ламп, фарфоровых супниц, кофейников, чашек, молочников (фарфор был дорогой – кузнецовский или привозной, мейсенский), старинных резных кресел, диванов, этажерок, канапе, и все это сосуществовало со множеством современных безделушек (с различными заграничными пепельницами, зажигалками, куколками, брелоками) и многочисленной геле- и радиоаппаратурой японского производства.

Пожалуй, единственное, что согревало Колькину душу в этих стенах, – это несколько живописных полотен, висевших на первом этаже в гостиной. Среди них – небольшой, с ладонь, этюд Левитана (подлинник) и две средних размеров картины маслом, изображавшие ночной Париж, автором которых являлся Коровин (тоже подлинники). Одно их присутствие в доме доставляло Кольке настоящую радость, и когда он глядел на них, то всякий раз остро чувствовал, что здесь, в этой комнате, ощутимо витает дух создателей этих полотен, отчего мурашки бегали у него по спине.

Однажды в отсутствие Анастасии Львовны Колька привез на дачу приятелей из цеха: ему хотелось показать им эти подлинники, вызывавшие у него священный трепет; нигде, ни на одной выставке, где ему удалось побывать, картины не были так доступны, здесь их можно было снять со стены, повернуть к свету и разглядывать сколько душе угодно – такая близость к картине рождала особое, ни с чем не сравнимое чувство. Ребята, подавленные богатством обстановки, сняв обувь, ходили на цыпочках из комнаты в комнату, шепотом переговариваясь, словно в доме был покойник. Даже Костя Барыбин, человек бывалый, депутат райсовета, обычно многоречивый и уверенный в себе, и тот как-то притих, глазея по сторонам и чувствуя себя здесь нищим парией… Неожиданно появилась хозяйка, Анастасия Львовна, и устроила Кольке скандал: «Зачем в доме эти люди? Это, между прочим, не музей, а частная собственность!» И предложила Кольке с товарищами убираться. «Нечего сюда лимиту таскать!» – прошипела она по-змеиному зятю в ухо. «Я хотел им показать, – стал оправдываться Колька, – Левитана и Коровина…» – «Ну вот еще, просветитель нашелся! Кампанелла вшивый! – возмутилась Анастасия Львовна. – А если один из них жулье сюда приведет?..» Колька увлек ее в другую комнату, стараясь успокоить. Та отбивалась от него своими большими мясистыми ладонями. Завязалась борьба. Не устояв на ногах, оба свалились на пол. Колька оказался сверху, лежал на Анастасии Львовне, сдерживая ее разбушевавшиеся руки. Лица их были близко друг к другу. Колька смотрел в ее полыхающие яростью глаза, красивые, как у дочери (и вообще сейчас, когда она была в гневе, ему вдруг открылось их поразительное сходство с Татьяной), вдыхая запах французских духов, исходивший от ее щек и шеи, и вдруг почувствовал, как на него накатывает дурман и он теряет голову, и она неожиданно смякла, поддалась ему, еще чуть-чуть – и все бы закончилось близостью между ними, но тут Колька с трудом все же овладел собой, оторвался от ее тела, поднялся на ноги и тут же вышел за дверь, устремляясь к приятелям, которые поджидали его на крыльце, переминаясь с ноги на ногу.

Но вернемся к вещам, которыми был забит дом. Кольке всякий раз казалось, что вся эта многочисленная орава вещей живет и дышит, как живая, дышит и поглощает кислород, предназначенный людям, оставляя вокруг себя серо-золотистую пыль; и его тянуло на двор, на чистый воздух, где шумели на ветру деревья и легче дышалось. Сам он любил аскетический интерьер – только самое необходимое, никаких излишеств, почти как в монашеской келье. – и такой же строгий пейзаж: его душе милее была строгая простота заснеженного поля с темным искривленным стволом одинокого дерева на горизонте, чем пышность цветущих в пруду кувшинок или яркое многоцветье садовых клумб, от которого рябит в глазах. Одним словом, в дачном доме тещи Колька чувствовал себя неуютно, наподобие бабочки, попавшей в коробку из-под печенья.

Однажды, блуждая тоскливым взором по окружающим предметам, он вдруг не выдержал и сказал: «А что, если половину этого музея убрать… и взамен поставить какие-нибудь цветы в горшках?» Сказал это так, между прочим, ни к кому конкретно не обращаясь. Дело было во время обеда. Вся семья вместе с гостем, тем самым седым поклонником, служителем концертных муз, сидела внизу в гостиной с распахнутыми в сад окнами за большим столом, уставленным закусками, и ела окрошку. Анастасия Львовна, одетая в светлое свободного покроя платье, элегантное и очень ей шедшее, рассказывала перед этим свой сон. Гость и домашние – Татьяна, сестра тещи, Елена Львовна, узколицая невзрачная женщина с остекленевшим взглядом, которая всю жизнь паслась возле сестры, жила у нее постоянно на даче и была здесь чем-то средним между сторожем и прислугой, и ее муж, тихий задумчивый человек по имени Антон Елисеевич – внимательно слушали. Трехлетний Павлик сидел тихо возле матери и, слизывая кашу с ложки, тоже слушал: ему думалось, что бабушка рассказывает сказку.

– Зима, большое заснеженное поле, все белым-бело… – неторопливо повествовала Анастасия Львовна, иногда застывая в неподвижности и сомнамбулически глядя в пространство, словно перед ней на невидимом другим экране прокручивали ее сон, снятый на пленку. – И вот иду я по этому полю… Босая, в одной ночной рубашке… И что самое удивительное: не холодно мне ни чуточки, и ноги не обжигает, словно ступаю я не по снегу, а по вате… В общем, иду я так неспешно, иду, радуюсь, что мне не холодно, и вдруг прямо передо мной – яма, большая, глубокая. Я так и обомлела: как же я ее не заметила? Еще бы чуть-чуть, и свалилась бы… Заглянула я в эту яму и вижу: на дне ее сидит сгорбленный старик, одетый в черное, лысый, глаза хитрые, лицо безбородое, правда, на щеках щетина серебрится, будто не брился неделю. Поднял он голову, посмотрел на меня снизу вверх, внимательно так посмотрел, и спрашивает: «Ну что, женщина? Покаяться пришла?» Да, киваю, пришла, а сама думаю, в чем же мне каяться. А старик почесал костлявыми пальцами небритую щеку и говорит: «А скажи-ка мне, женщина, сколько душ живых ты погубила за свою жизнь? Людей-человеков или зверья всякого: собачек там, к примеру, кошек ли, птиц?» – «Да что ты, отец, – говорю, – Господь с тобой! Никого не сгубила! Разве что комара какого, который на шею садился и кровь сосал…» – «Ой ли!» – усмехнулся старик и, вижу, не верит мне. «Чистая правда! – говорю. – Вот те крест! – перекрестилась, сама не знаю почему, хотя и некрещеная. – С мерзкими людишками, конечно, боролась, было такое. А кто с ними не борется?.. Жизнь, она ведь борьба, верно?.. Но чтоб руки на кого наложить – не было этого. Что я, преступница какая?» А он засмеялся так заливисто, словно от щекотки… Рот пустой – ни единого зуба… «Что ж, – говорит, – коли так, отдай мне тогда свою шкатулочку… Не нужна она тебе». – «Какую шкатулочку?» – «А ту, что у тебя в руках…» Посмотрела я, и вправду в руках у меня шкатулка, маленькая такая, черненькая, аккуратная, с ярким цветком на лакированной крышке. Не успела я ее толком рассмотреть, как старик подскочил ко мне – и хвать шкатулку у меня из рук… И тут я проснулась. – Анастасия Львовна обвела присутствующих взглядом и как-то непривычно виновато улыбнулась, словно ей было стыдно за свою промашку со шкатулкой. – Весь день думаю про этот сон… Понять пытаюсь…

– Наверно, будет тебе какая-то радость, – высказала предположение ее сестра, Елена Львовна, имевшая некоторые познания по части толкования снов.

– В лотерею, Настя, выиграешь, – пошутил седой поклонник сдержанно-весело. – Мотоцикл! У меня нюх на такие вещи.

Рассказ Анастасии Львовны он слушал рассеянно и больше глазел по сторонам, изучая интерьер.

– А зачем ей мотоцикл? – спросил Колька, не уловив юмора. – Что она, гонщик, что ли?

– Деньгами возьмет, – пояснил снисходительно седой шутник.

И вновь с интересом принялся разглядывать обстановку в доме. Ему здесь явно нравилось. Склонив голову набок, пощупал антикварный стул, на котором сидел. Потом задрал край скатерти, погладил темно-красную столешницу, провел трепетной рукой по массивной витой ножке обеденного стола.

– Мебель-то, мебель, как в Эрмитаже! И где ж ты такую, Настя, выловила?

– Это мы еще с мужем покойным покупали, – ответила Анастасия Львовна. – У вдовы одного профессора… Мы тогда у нее много редких вещей купили. Она после смерти мужа сильно нуждалась – всю жизнь не работала, пенсии никакой, вот мне и хотелось ее поддержать… Ну, я и уговорила Митю кое-что купить.

И тут Колька вылез со своим дурацким предложением насчет того, чтобы от половины вещей освободиться и взамен этого поставить цветы.

Теща уныло взглянула на Кольку, словно тот был тяжело и неизлечимо болен.

– Тебе что, на участке цветов мало? – сухо спросила она, звякнув ложкой о край тарелки. – Все умничаешь… ты бы лучше о жизни о своей подумал…

– Не надо, мама, – попросила Татьяна, заранее зная, по какому руслу пойдет разговор.

– Почему же не надо? Пусть расскажет нам, как он дальше жить собирается. У него семья, ребенок…

– Как жил, так и собираюсь, – пожал плечами Колька.

– Вот-вот! – с вымученной улыбкой объявила Анастасия Львовна, ища поддержки у сидящих за столом. – Видите, как у него все просто. Словно у негра под баобабом!

Колька вздохнул: начинается! Зря он, конечно, о цветах затеял.

– Все нормальные люди к чему-то стремятся, чего-то хотят, – продолжала теща. – Один он засел у себя в цехе, как в блиндаже, и знать ничего не хочет. Разночинец! – выругалась она. – У тебя одна жизнь, а не десять. И надо помнить об этом. Еще Гёте сказал: «Бесполезная жизнь равносильна ранней смерти». Прекрасные слова! Жить надо крупно, а не прозябать! А ты?.. Хочешь учиться – пожалуйста, иди в институт, кто мешает? Я помогу. Слава богу, возможности у меня имеются. Ты же в школе вроде неплохо учился, и вуз, я думаю, тебе по плечу! Не желаешь учиться – не надо. Ищи интересную работу. Или же иди туда, где хорошо платят. Хочешь, я поговорю с кем надо и поедете с Таней за границу? Будешь машину в посольстве водить. Биография у тебя для этого дела подходящая… Интересная жизнь, интересные люди… – Глаза Анастасии Львовны увлажнились, словно она уже увидела Кольку – отутюженного, в белой рубашке с галстуком – за рулем посольской автомашины, лавирующей по шумным, оживленным улицам Копенгагена или Брюсселя, водительское место в которой всегда являлось предметом зависти многих желающих, но не всем этот орешек был по зубам, а вот Анастасия Львовна могла бы устроить зятя, если бы тот захотел.

Колька затосковал, ему было не по себе от подобных разговоров.

– Ну чего ты морщишься, как карась на сковороде? – вернулась на землю Анастасия Львовна. – Не хочешь за границу?

– Не хочу.

– Интересно, почему же?

– А неспокойно там, стреляют много. Гангстеры! Глядишь, еще зашибут ненароком… А мне жить охота.

– Остряк коверный!

– Вот в летчики я б пошел, – сказал вдруг Колька глубокомысленно. – Сидишь в самолете, дергаешь ручки и летишь куда-нибудь далеко-далеко… На Сахалин, к примеру, где природа еще не загаженная и океан шумит…

– У тебя жена – красивая женщина, а красивую женщину и содержать надо соответственно. А для этого деньги нужны, и немалые, – гнула свое Анастасия Львовна. – Правильно в народе говорят: мужик – это тот, у кого деньги есть, остальные – самцы! Опять же, Павлик у вас растет… У него всего должно быть вдоволь. Верно, малыш? – спросила она у внука.

Забытый за столь серьезным разговором, Павлик был занят тем, что размазывал по скатерти кашу, но, тем не менее, тут же бойко ответил:

– Верно!

Татьяна ахнула, увидев, чем занимается сын, стукнула его по руке, стала вытирать салфеткой кашу со скатерти.

– Это у нас детство было несытное, – продолжала Анастасия Львовна. – Зачем же его для наших детей и внуков повторять? А сейчас, слава богу, большие возможности имеются, стоит только захотеть… Скажи, Стален Данилыч! – обратилась она к седому поклоннику.

– Ну… – Гость замялся, чувствуя себя не вправе влезать в столь щекотливый разговор. – Возможности, они, конечно, есть…

– Послушайте, Анастасия Львовна, – вздохнул Колька, – а чем вам мой завод не нравится?

– Завод твой мне нравится. Это ты мне не нравишься на этом заводе! На заводе работают те, кто ничего другого не умеет!

– Вот как? А везде зовут на завод работать: вон и по телевизору, и в газетах… Говорят, почетно…

– А ты телевизор побольше слушай. Если верить всему тому, что они там болтают, и делать жизнь по газетам – все бы давно без штанов ходили! Слава богу, имеются умные люди, знают, что к чему, на них Россия и держится.

– Это кто ж такие? У кого власть и деньги?

– Они самые.

– Слыхали мы про таких. Железные ребята! У самих рыло в икре, а народ – в дерьме!

– Ой, только не надо про дерьмо и про народ! – болезненно поморщилась Анастасия Львовна. – Еще Гегель сказал, что каждый народ имеет то, что заслуживает! Ты вот, если б учился, знал бы эти слова Гегеля. А так неучем и помрешь… Запомни: времена уравниловки прошли! Она изжила себя как явление. Тот, у кого голова хорошо работает, у кого есть энергия и целеустремленность, тот и живет хорошо. За такими людьми – будущее!

– Вы так же у себя в районо говорите, перед людьми на собраниях? – покривился Колька.

– Тебе-то какая разница, что я там на собраниях говорю?.. Думай лучше о себе, о том, как содержать жену и сына…

Колька встал из-за стола:

– У меня Татьяна голой не ходит, и у парня есть все необходимое.

– Ты что же думаешь, сборщик, что это на твою зарплату? А ты, однако, шутник! Скажи мне спасибо… – Анастасии Львовне было ясно, что продолжать этот разговор бессмысленно, она вяло махнула рукой и обратилась к мужу сестры, человеку малоразговорчивому, тихому, предпочитавшему ни во что не вмешиваться: – Антон Елисеевич, налей-ка мне рюмочку.

Антон Елисеевич послушно устремился всем телом к хрустальному графину с водкой, наполнил рюмку родственницы, а заодно, под шумок, и себя не забыл.

Анастасия Львовна взглянула на Кольку, перевела взгляд на дочь.

– Вы молодые, вам и жить. Делайте, как знаете… – сказала она и залпом выпила содержимое рюмки.

Колька прошел мимо Павлика, заботливо пригладил сыну вихры и вышел из дома на двор.

Он спустился по ступеням крыльца и пошел по дорожке между деревьев.

Участок, окружавший дом, если не считать большого цветника под окнами и трех овощных грядок, разбитых тут же, был похож на рощу: здесь светилось несколько берез, лениво покачивали ветвями две низкорослые липы и росла прямая, как карандаш, единственная сосна; слева, в углу, у самого забора, шевелились, словно ряска в пруду, кусты орешника, пряча под резной листвой изумрудные сгустки с торчащими оттуда белыми кругляшами зреющих плодов.

Колька раскрыл раскладушку, улегся под невысокой молодой, набирающей звон березой и стал смотреть в небо, по которому бесконечной чередой катились пронзительно-белые на синем фоне маленькие перистые облачка.

Он по наивности своей полагал, что стоит ему только выйти за порог дома, лечь на раскладушку под деревом, и он – в безопасности: надежно отгорожен от тещиного недовольства, от ее концепции бытия, которую она настойчиво проводила в жизнь и теперь пыталась привить ему. Увы, он многого недопонимал. Мирное завершение спора не означало, что теща смирилась. Не добившись от Кольки понимания, она могла лишь отступить на время, но, словно жук-древоточец, ни на минуту не прекращала свою разрушительную работу, венчать которую должно было падение семейного древа. Она слишком любила дочь, чтобы примириться с ее замужеством, представлявшимся ей величайшим недоразумением. Ей хотелось видеть возле Татьяны человека деятельного, энергичного, способного на большие свершения, а не квелого, бескрылого созерцателя, каким ей представлялся Колька. Тот же недооценивал влияния Анастасии Львовны на Татьяну. Колька был слишком неискушен в таких делах и беспечен, чтобы всерьез задуматься над тем, что его положение в семье не всегда будет оставаться таким прочным и что когда-нибудь ситуация может резко измениться и его сбросят с трона, как какого-нибудь изжившего себя царька. «Татьяна любит меня, а это – главное», – думал он.

Колька смотрел на облака, плывущие над дачным поселком, и не предполагал, какой разговор произойдет в доме в ближайшие полчаса.

Анастасия Львовна посидела еще некоторое время за столом в гостиной, а затем поднялась с гостем на второй этаж показать ему свои апартаменты.

– Здесь мой уголок… – сказала она, толкая пухлой рукой дверь, за которой открылась большая светлая комната, оклеенная кремовыми в мелкий золотистый цветочек обоями, с тремя окнами по разным стенам.

– Чу́дно! – одобрил седой поклонник.

– Я люблю эту комнату. Здесь много света… – Анастасия Львовна величественно прошлась по комнате, открыла настежь одно за другим все три окна, остановилась у последнего, окунувшись лицом и грудью в золотое солнечное кипение, струящееся из него. – Посмотри, какой чудесный вид… – Она улыбнулась, нежась на солнце и прикрыв глаза, стала перечислять то, что было видно из окна, словно хотела себя проверить: – Вон совхозный сад, поле, дальше – река и лес за ней… Красиво, правда?

– Красиво – скромно сказано. Райский уголок! – Гость отвернулся от окна (его седина придавала ему сходство с американским актером Спенсером Треси, снискавшим себе славу исполнением ролей благородных джентльменов почтенного возраста), подошел к Анастасии Львовне сзади, обнял ее за широкую талию.

Анастасия Львовна приняла объятие, откинула назад голову, прислонилась, послушная, затылком к его груди.

– Как тебе мой зять? – вдруг спросила она, по-видимому, все еще не в силах успокоиться.

Гость пожал плечами:

– Нормальный парень.

– Нормальный… – повторила со вздохом Анастасия Львовна.

– Зря ты нервничаешь.

– Балласт! Мыльная пена!

– Молод еще. Скорости не набрал. Не почувствовал настоящего вкуса к жизни… Еще не понял, что тут, как в хоккее: одни играют, а другие смотрят и в затылках скребут от зависти! А потом, голова у него еще пока забита всякими гуманистическими бреднями – о добре и зле; я тут поговорил с ним немного… Подожди, все образуется.

– Может быть, – сказала Анастасия Львовна, думая о чем-то своем, и повторила: – Может быть… – Она высвободилась из объятий, повернулась к поклоннику лицом: – Только ждать мне, когда он поумнеет, не с руки… Скажу тебе честно: не люблю его… И если Татьяна не порвет с ним в ближайшие полгода… Мне помощь твоей бригады потребуется. Оплачу по двойному тарифу! Засадить его надо будет года на четыре… Здесь какое-нибудь дело о краже подошло бы или нанесение телесных повреждений невинному прохожему… Ну да у тебя там мастера – сами придумают, что надо… А пока он четыре годика на баланде посидит, она его забудет, уж тут я постараюсь!

– Как скажешь, Настя, – кивнул гость. – Все сделаем, что нужно…

На лице его не отразилось ничего: ни жалости к Кольке, которого минуту назад он оправдывал, ни удивления, какое могла вызвать столь неожиданная просьба.

Анастасия Львовна взяла его под руку, увлекла к другому окну.

– А вот отсюда видна вся улица, ведущая к нашей даче… Видишь, там в середине – колодец. Вода в нем чудесная… Здесь, – она указала налево, – дача соседа. Сосед у меня – человек известный. Рязанцев – знаменитейший кардиолог, академик, слышал?

Здесь читатель вправе прервать меня и воскликнуть: что же это за монстр такой? Что за безжалостное существо, способное в угоду своим честолюбивым амбициям упрятать за решетку собственного зятя? И читатель, видимо, будет прав. Но тут мне хочется все-таки сказать несколько слов в защиту этой женщины и если не оправдать ее, то, по крайней мере, постараться объяснить ее натуру.

Анастасия Львовна, она же Настя Крылатова, начинала свою жизнь хорошо. Юность ее совпала с тем временем, которое мы сейчас называем «оттепелью». Дочь погибшего в сорок третьем под Курском военного хирурга, она вместе с сестрой и матерью, работавшей в сберкассе и тянувшей своих детей в одиночку, в полной мере вкусила все трудности послевоенного времени. К счастью, трудности эти не отразились отрицательно на характере девочки. Настя выросла честной, справедливой, верящей в ценности общества, в котором была воспитана. Окончив с отличием школу, она поступила в педагогический институт на филфак, была она в то время миловидной краснощекой девушкой, не такой крупной, как ныне, но уже высокой, привлекающей внимание своей статью и длинной светлой косой, спускающейся с плеча на упругую грудь. С первых же дней учебы Настя активно включилась в общественную жизнь вуза. Вскоре ее избрали секретарем комсомольского бюро факультета, а через год она стала секретарем комсомольской организации института. К своим общественным обязанностям Настя относилась очень серьезно. Вечно куда-то бегала, за кого-то хлопотала: то требовалось выбить койку в институтском общежитии для какого-нибудь бездомного бедолаги, то следовало добиться стипендии одному из тех, кто очень нуждается, но не шибко успевает, то нужно вечер отдыха организовать с танцами и дешевым буфетом, то диспут провести на тему «Моральный облик советского человека» или что-то в этом роде. Но, когда требовалось, девушка могла быть и строгой, непримиримой. Ругала разгильдяев, прогуливающих лекции, и стиляг, зацикленных на своих узких брючках-дудочках, ботинках на «манке» и жаргоне, которым они любили козырять: хиляй, чува, шкары, клифт, башли, барать; с особой и неподдельной яростью громила тех, кто хоть на йоту пытался отступить от генеральной линии партии в вопросах переустройства жизни, а такие попадались: после XX съезда, принесшего воздух свободы, многие хотели перемен, решительных действий, искали пути обновления общества, что не всегда совпадало в букве с партийными установками, спущенными сверху, и которые Настя всегда была готова безоговорочно поддерживать с фанатичным блеском в глазах. На Настю Крылатову обратили внимание в райкоме комсомола, сделали членом бюро райкома. И даже предлагали перейти в райком на постоянную работу и стать профессиональным комсомольским работником, но она не соглашалась. Особенно старался в уговорах один из секретарей – Игорь Саватеев, высокий блондин с вьющимися волосами и глазами стального цвета, в которого Настя была тайно влюблена и провела не одну бессонную ночь, думая о нем и вздыхая в подушку. И все бы хорошо, если бы не произошел один случай, после которого Настя не скоро смогла оправиться и надолго утратила вкус к активной общественной деятельности. А случилось вот что. Дело было в декабре в день закрытия городской комсомольской конференции, где обсуждался ряд важнейших вопросов, связанных с политическим образованием молодежи. Конференция, по общему мнению, прошла с большим успехом. Особенно приятно было, что докладчик, первый секретарь МГК, отметил в числе лучших организаций города и Настину, институтскую. Отзаседав, отхлопав, отпев «Интернационал», комсомольские вожаки района, и Настя в том числе, поехали в гости к Игорю Саватееву, родители которого находились в это время на отдыхе в Кисловодске. Купили, как водится, водки, вина, разных закусок.