Осада «Мулен Ружа»

Колька сделал петлю. Залез на табурет, привязал свободный конец веревки к трубе. И накинул петлю на шею… «Как все просто, – подумал он, – и ничуть не страшно. Сочиняют люди, когда говорят, что трудно переступить эту грань, отделяющую жизнь от не жизни. Врут! Стоит только спрыгнуть с табурета – и сразу все это обилие красок, звуков, запахов исчезнет, словно их и не было вовсе, а там… там уже ничего не будет… Или будет? По крайней мере, есть прекрасная возможность проверить: есть Бог или нет Его? Если есть, то Он непременно себя обнаружит… Что же я скажу Ему в таком случае? Что поведаю о себе? Как объясню те или иные поступки? Да нет, если Он есть, то Он все, конечно, знает, и не надо Ему ничего рассказывать, не надо ничего объяснять…»

Неожиданный звонок в дверь прервал ход Колькиных мыслей. «Кого еще там черти носят? – с неудовольствием подумал он. – Отвлекают, понимаешь, человека от серьезного дела… А вдруг это вернулась Татьяна – забыла что-нибудь? – Сердце его забилось тревожно и радостно и так громко, словно скакал по столу шарик для пинг-понга. Но он тут же остудил себя: – Да нет, сегодня она не придет, даже если что и забыла… В лучшем случае через неделю появится, не раньше. Откроет дверь, глядь: а тут я болтаюсь, и уже синий, как баклажан…» Колька явственно представил эту малоприятную картину, и его переполнила пронзительная жалость к самому себе. Звонок повторился – и раз, и два, и три. Звонивший был настроен весьма решительно. Колька вынул голову из петли, спрыгнул на пол и пошел открывать дверь.

Это оказалась соседка, немолодая, но еще крепкая женщина, с красным одутловатым лицом. На животе у нее висел старый застиранный передник, тяжелые, мясистые, голые по локоть руки были испачканы в муке, и она держала их на весу, растопырив пухлые пальцы.

– Половина твоя дома? – спросила она, заглядывая через Колькино плечо в квартиру.

– Отсутствует.

– А когда будет?

– Не скоро… – сухо ответил Колька. Ему не хотелось в такой, можно сказать, ответственный момент, когда он готовился расстаться с жизнью, посвящать в свои дела посторонних.

– У нее нынче культурная программа. В театр с подругой пошла, – соврал он, – посмотреть, кто во что одет.

– Ну тогда ты выручай, – подалась к нему соседка. – Стала, понимаешь, тесто для пирогов делать, да смотрю, муки мало… У вас есть мука? Мне бы стакана три всего…

– Где-то была… – вздохнул Колька и после короткого раздумья сказал: – Пошли поглядим.

Он повернулся и направился на кухню, соседка, прикрыв дверь, двинулась за ним.

– Что это у тебя тут? – спросила она, увидев свисавшую с трубы веревку.

– Да вот, повеситься решил… – ответил рассеянно Колька, не думая о том, что такие вещи обычно держат в секрете.

Соседка засмеялась. Смех у нее был глухой, похожий на кашель.

– Шутник ты, Коля! – Она даже отдаленно не могла предположить, что эта мысль может серьезно прийти ему в голову. – Таньку, что ли, решил разыграть? Она входит, а ты вроде как повешенный? Не-е, не поверит… И потом, грех так шутить! Все у тебя в порядке: руки-ноги есть, здоров, жена в красоте пребывает, пацан растет… Вон, у Коростелевых Петька давеча после Афганистана из госпиталя вернулся – одной руки нет, ступни нет, голова прострелена… И Клавка, вертихвостка, невеста евойная, его не дождалась. Так он и то духу не теряет, скачет на костыле с утра до вечера, как кузнечик… А ты совсем, милок, на страдальца не похож. Верно, опять что-нибудь для физкультуры сочинил?

Колька вздохнул.

– Проницательная ты, Нин-Иванна, просто как Штирлиц!

Соседка опять засмеялась:

– Сережка мой, тот тоже, по твоему примеру, турник в доме соорудил. Висит по утрам в коридоре, болтает пятками – только ходить мешает… Но я ничего, не обижаюсь. По мне – пусть лучше в гимнастике надрывается да музыку свою мутотовую слушает, чем будет во дворе глаза бормотухой заливать среди алкашни никчемной. Бормотуха, она ведь что? Она, говорят, извилины в башке склеивает, да, да! Было у тебя, к примеру, от рождения несколько штук, а от этой гадости они все склеились и получилась одна. Одна-единственная! А с одной-то извилиной жить туго, сам понимаешь. Любой последний хмырь запросто тебя вокруг пальца обведет!

Рассеянно слушая болтовню соседки, Колька рылся в подвесных шкафчиках, переходя от одного к другому, где Татьяна держала всевозможные банки с припасами. Наконец он нашел то, что искал, – красную в белый горошек металлическую банку с надписью «Мука». Судя по тяжести, мука в банке была. Не заглядывая внутрь, Колька протянул банку соседке:

– На, Нин-Иванна, пользуйся.

– Дай газету – отсыплю, – попросила та.

Колька махнул рукой:

– Забирай все!

– А вы как же? Вдруг потребуется?

– Не потребуется… Определенно могу тебе сказать, что сегодня в этом доме ни пироги, ни оладьи печь не будут. – И Колька натянуто улыбнулся.

Соседка была счастлива:

– Вот спасибо, Коля, выручил. Вот спасибо…

А Колька тем временем, осененный неожиданной идеей, снял с полки две банки болгарского компота и тоже протянул их соседке:

– И это забирай.

– Зачем?

– Пригодится!

Он метнулся к холодильнику, распахнул дверцу, извлек оттуда батон сырокопченой колбасы, пакет молока, брикет рыбного филе, банку майонеза, все это сложил на столе и торопливо завернул в газету.

– И это тебе. – Он сунул сверток соседке.

– Да ты что! – испуганно попятилась та.

– Бери, бери! – почти весело сказал Колька. Ему нравилось быть щедрым. – У тебя вон сколько ртов! А мне теперь без надобности… Уезжаю я сегодня. – И он легонько подтолкнул женщину к выходу, желая поскорее остаться один и вновь приняться за прерванное дело.

Соседка, оглушенная свалившимся на нее маленьким, но все же счастьем, растерянно семенила по коридору в сторону двери, прижимая к груди Колькины дары, и смущенно бормотала:

– Как же так, Коля, как же так?

– Все! – прервал ее излияния Колька. – Привет! – И распахнул входную дверь. – Иди, мне еще вещи нужно собрать…

Задержавшись в дверях, соседка медлила, не уходила. Благодарную женщину распирало от чувств, и она решила в ответ на Колькину щедрость сообщить ему нечто важное, что знала и о чем раньше в силу щекотливости ситуации умалчивала.

– Понимаешь, Коля, не хотела я тебе говорить… Но обидно мне, что ты в дурачках пребываешь! – Соседка озабоченно вздохнула, понизила голос: – В общем, видела я тут намедни Татьяну твою… В центре это было. На Пушкинской. И что мне сразу не понравилось: шла она под ручку с каким-то мужиком. Он видный такой, в очках, гладкий… И смотрели они друг на дружку самым что ни на есть влюбленным образом… И все время смеялись – уж так им весело было, как в цирке! И скажу тебе честно, очень я огорчилась. Я ведь об Татьяне всегда с уважением, а тут…

– Да бог с ними, пусть развлекаются, – бесстрастно проговорил Колька. – Мне все равно.

– Да ты что! – Соседка от удивления чуть не выронила подарки из рук. И совсем перешла на шепот, словно боясь, что их могут подслушать: – Мой бы, случись такое, голову б оторвал и мне, и ему.

– Хорошо, Нин-Иванна, я подумаю… Может, бензином их оболью, а потом спичкой – чирк!..

Когда озадаченная соседка, наконец, ушла, тот вернулся к веревке.

Но теперь желание лезть в петлю пропало… Как Колька ни настраивался – не получалось. А тут еще, как назло, в воображении возник Павлик – светловолосый, сосредоточенный, с темными бусинками глаз, с оттопыренной нижней губой. Кольке вспомнилось лицо сына, каким он застал его однажды, придя с работы: Павлик, расположившись на полу, разламывал на части новенький игрушечный автомобиль, морща свой детский лобик и пытаясь понять своим светлым, не замутненным взрослыми мерзостями умишком, из чего этот самый автомобиль состоит. «Вот ведь, – умилился Колька, думая о сыне, – всего лишь четыре года как на свете существует, а так прикипел к сердцу, что и не оторвешь, словно был в этом сердце всю прошлую жизнь! Как же Павлуха без меня жить будет? Ну, поплачет немного, поплачет, а потом успокоится. А вырастет – и вовсе забудет. Выветрит время образ отца из его памяти насовсем, поскольку он сейчас еще кроха и мало что запомнить мог…» Кольке стало грустно от этих мыслей. А тут он представил, как отреагирует на его смерть незабвенная Анастасия Львовна («О, – скажет она, повеселев глазами, – отпелся неудачник!»), и умирать ему вовсе расхотелось. Нет уж, дудки! Ей он не доставит такого удовольствия! Ей бы, конечно, хотелось: ориведерчи, Коля (то есть «пока»), а он ей вместо этого: бонжур, Анастасия Львовна (то есть «фиг вам, не спешите, любезная, – мы еще побегаем по этой грешной и прекрасной земле»)…

Вспоминая сейчас события девятимесячной давности, Колька удовлетворенно хмыкнул, отметив, что сумел тогда совладать с собой и не поддался минутной слабости. Затем поругал себя за малодушие: бывают же дураки на свете! Нашел из-за чего в петлю лезть!

Вытеревшись насухо полотенцем, он вышел в прихожую. Подпрыгнул, ухватился за трубу, за ту самую. Подтянулся пять раз и бросил. Сегодня занятия физкультурой не были в охотку, думы о прошлом держали его, мешали расслабиться.

Человека, к которому ушла Татьяна, звали Никита Игнатьевич Лонжуков. Он не был ученым, как решил Колька при первой встрече, хотя и окончил в свое время биофак Московского университета. Три года после окончания вуза Лонжуков прозябал в одном из НИИ на должности младшего научного сотрудника, и каждый раз при получении аванса или получки из груди его вырывался такой звук, какой обычно издает сконфуженная девица, когда ее застают не вполне одетой, ибо эти аванс и получка, если их сложить вместе, составляли настолько скромную сумму, что получавший ее Лонжуков остро чувствовал себя неполноценным человеком, которому нет места в обществе, где процветают красивые, холеные женщины, которых надо хорошо одевать, вкусно кормить, возить на импортной «тачке» и дарить им всевозможные дорогостоящие безделушки, от коих у последних светятся глаза. Лонжукова угнетало его существование, при котором он ощущал себя в этой жизни кем-то наподобие лакея, сидящего сзади на рессорах барской кареты. Душа его, тоскующая по роскоши, жаждала сумм более значительных, чем те, что он получал, и Лонжуков решил переменить профессию. С помощью влиятельного родственника он устроился в мастерскую по ремонту легковых автомобилей на должность старшего механика, сменив, таким образом, надоевшие ему пробирки, чашки Петри и фанерный закуток с микроскопом на отдельный, пусть небольшой, но все же кабинет, с добротным письменным столом, селектором, двумя телефонами и получив при этом возможность распоряжаться по собственному усмотрению дефицитными запчастями. В новой для себя сфере общественных отношений Лонжуков освоился быстро. Всего лишь два месяца ушло на адаптацию, после чего новоиспеченный старший механик стал процветать. Теперь он хорошо и модно одевался, ездил на «Жигулях», мог бы купить и иномарку, но не хотел: зачем привлекать к себе внимание некоторых не в меру любопытных сограждан, состоящих на службе в небезызвестных органах? Лонжуков был улыбчив, обаятелен, работал тонко и чисто. Получая мзду за свои услуги, он одаривал клиента таким ясным прозрачно-синим взглядом, что тот уходил от Лонжукова в полном убеждении, что более приятного и милого человека нет в природе; кроме того, старший механик умел внушить владельцу автомобиля, что с того взяли за ремонт по-божески и что в любом другом месте наверняка содрали б раза в два дороже (как через кассу, так и сверх того). И еще одним завидным качеством обладал Лонжуков: он умел вовремя почувствовать опасность.

Как только появлялся человек, способный принести несчастье (сотрудник ОБХСС, например), у старшего механика всякий раз начинало покалывать под ложечкой, словно включался счетчик Гейгера, регистрирующий наличие повышенной радиации. Всех подозрительных Лонжуков чувствовал за версту. Тот еще только подъезжает на машине к конторе или идет через двор к мастерским, невинно попыхивая сигаретой, а у Лонжукова уже иголка гуляет во внутренностях. Ну и старший механик, конечно, старался вовсю, чтобы такого «клиента» обслужили, как положено, а за ремонт взяли строго по прейскуранту и ни копейки больше. После проверки, которая всякий раз завершалась благополучно, старший механик обрушивал на явившегося со столь коварной миссией целый поток обволакивающих цветистых фраз, почерпнутых, как правило, из популярных брошюр и газет, касаясь в непринужденной беседе самых разных вещей, будь то космические исследования или изучение земной коры, взаимоотношения полов или новый роман известного американского писателя, напечатанный в журнале «Иностранная литература», что в глазах собеседника должно было возвышать Лонжукова и являться свидетельством того, что он, Лонжуков, – человек образованный, незаурядный, а здесь, в мастерской, оказался случайно, словно был брошен в прорыв на улучшение автомобильного сервиса, наподобие комсомольцев, посланных осваивать целину, – и тем самым окончательно располагал к себе умиленного служителя законности. Укрепив свое материальное положение и почувствовав себя человеком, твердо стоящим на ногах, Лонжуков стал подумывать о будущем. Сидеть в автомастерской до седых волос он не собирался. Ему нужен был оперативный простор, другие, более широкие возможности. Наконец случай представился, и Лонжуков, теперь уже с помощью собственных связей и обаяния, устроился на высокую должность в Главное аптечное управление. О, счастье! Отныне в его руках было все или почти все. Перед ним открылись великолепные возможности, чтобы стричь этот мир, словно длинношерстную овцу! Посудите сами: все люди так или иначе болеют, каждому приходится лечиться, все хотят иметь дефицитные лекарства, лучше импортные, а где их достать? Конечно, у Лонжукова. Когда вас прихватит, вы готовы последнюю рубашку с себя снять, лишь бы заполучить необходимый препарат. Но Лонжуков не крохобор, натура у него широкая: зачем же последнюю рубашку? – деньги деньгами, но можно и по-другому: я – вам, вы – мне. Помоги, как говорится, ближнему своему, и он тебе воздаст! Только узнай сперва, чем он воздать сможет?..

Одним словом, этот примечательный человек и стал теперь мужем Татьяны. В отличие от Кольки, он мог ее хорошо обеспечить и освободить от многочисленных житейских забот, с которыми постоянно приходится иметь дело замужней женщине. Кроме того, Лонжуков всегда был элегантен, свеж, благоухающ, как изысканный парижанин (даже в те времена, когда трудился на ниве автосервиса), и, как уже говорилось, в совершенстве владел разговорным жанром, что в общении с женщинами, особенно молодыми, является мощным оружием, устоять перед которым дано немногим.

Ко всему сказанному следует добавить, что до встречи с Татьяной Лонжуков также успел познать «тихие радости» семейной жизни. Некоторое время он был женат на молодой актрисе, которая служила в Театре оперетты и играла там маленькие роли. Актриса была неисправимой транжирой: скудный семейный бюджет (Лонжуков тогда еще прозябал в НИИ) буквально испарялся на глазах, как от жаркого дыхания огнедышащего дракона; жена любила повеселиться, обожала всякие сборища, бесконечные вечеринки, ночные поездки в гости, полные веселой неразберихи, когда в одно такси набивалось по шесть-семь человек и тут же прямо из горлышка распивали шампанское, передавая липкую бутылку из рук в руки; но каждый раз впадала в уныние или злилась, когда нужно было заниматься стиркой, готовить еду или идти в магазин за продуктами. «Я вам не гончая, чтобы мчаться по жизни, выпучив глаза! – капризно морщилась она. – Я актриса! А театр, как известно, – храм, где на меня смотрят зрители, пришедшие на встречу с искусством! И я не имею права появляться перед ними, словно взмыленная, падающая от усталости лошадь! Кажется, Хемингуэй сказал, что их пристреливают, загнанных лошадей?! Вы посмотрите на Мирей Матье или Лайзу Минелли! Разве они носятся по городу с продуктовыми сумками, высунув язык?!» Лонжуков понуро соглашался. Он не был гурманом, но и ему в конце концов надоел аскетический рацион, на который его посадила жена, державшая равнение на зарубежных эстрадных див, и который состоял по преимуществу из подгоревшей прогорклой яичницы по утрам и уныло-серых безвкусных сосисок из театрального буфета на ужин. И когда он больше не смог терпеть, они расстались. Расстались тихо, без скандалов и взаимных оскорблений. Актриса забрала свои наряды, трехлетнюю дочь, прелестное белокурое дитя, и ушла к известному артисту, который был намного старше нее, имел звание народного и играл роли героев-любовников в том же театре. «Бедный Эдвин! – с грустью думал о нем Лонжуков, вспоминая благородный профиль любимца публики. – Он и не ведает, что ему уготована участь голодного студента. Сможет ли он после этого резво порхать вокруг Сильвы и петь: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?»»

Следует сказать, что Лонжуков не любил вспоминать о своем первом браке. Да и Татьяна, в свою очередь, не особенно интересовалась семейным прошлым нового мужа. Его бывшую жену она видела всего лишь раз: как-то случайно встретились в ресторане Дома кино. Лонжуков их познакомил, несколько минут поговорили. Бывшая жена оказалась смазливой девицей с пухлыми в ямочках щечками – эдакая сдобная булочка на стройных ножках, изрекающая разные глупости и банальности.

Больше всего новому семейному союзу радовалась Анастасия Львовна, которая наконец добилась своего, избавив любимую дочь («она же у меня просто куколка!») от унылого, бесперспективного существования со «сборщиком» – так она называла Кольку (называла, вероятно, потому, что тот работал на сборочном конвейере). И действительно, что он мог предложить Татьяне, кроме своей любви? Ничего. А вот Лонжуков… Лонжуков, – Анастасия Львовна была уверена в этом, – тот не остановится на достигнутом и, словно бесстрашный альпинист, будет штурмовать новые вершины благополучия, уверенно поглядывая на мир сквозь стекла своих фирменных очков, которые он носил не по причине плохого зрения, а для того, чтобы иметь внушительный вид и соответствовать нынешней эпохе технократов и деловых людей…

Колька побрился, причесал торчащие в разные стороны волосы. Разглядывая себя в зеркале, отметил, что заметно осунулся за последнее время – и так был худой, а тут совсем усох, как вобла. Правда, глаза у него при этом горели, полыхали веселым огнем, свидетельствуя о запасе духовных сил и готовности противостоять ударам судьбы, – и это тоже отметил Колька и порадовался.

Он надел рубашку, заправил ее в джинсы и отправился на кухню готовить завтрак. В холодильнике сиротливо стояла начатая бутылка молока, в морозилке валялась полупустая пачка пельменей, на внутренней стороне дверцы в пластиковых гнездах белели три яйца. Колька повертел в руках пачку с пельменями, сунул ее обратно. Пельмени пойдут на вечер, решил он, а сейчас смастерим яичницу… Масла, правда, нет, но можно, в конце концов, и сварить. Сделать яйца всмятку – на английский манер! И верно, чем мы хуже этих самых лордов?!

Пока Колька варил яйца и заваривал чай, размышляя о нынешней своей жизни, о предстоящем отпуске, одна мысль не давала ему покоя: как перед отъездом повидаться с Павликом? Задача была не из легких, и вот почему. В течение многих месяцев ему упорно не давали встречаться с сыном. Сначала придумывались различные отговорки, потом Павлика стали просто увозить из дома в те дни, когда ожидался Колькин визит. Но Колька не винил в этом Татьяну. Он знал, какое большое давление оказывают на нее. Тут не всякий металл способен выдержать подобные нагрузки и не лопнуть, а что вы хотите от простого смертного, тем более женщины, не относящейся к породе самых крепких? Нет, Татьяну он не винил. Колька знал, что Татьяна может вспылить, бывает резкой, необъективной, но бессердечной он ее не считал. Первое время после развода все было нормально и встречаться с сыном ему не мешали, хотя особого энтузиазма его визиты, конечно, не вызывали. Каждую пятницу вечером он звонил Татьяне и сообщал, что в субботу утром придет за Павликом и они пойдут в цирк, или в кино на мультики, или просто погуляют в парке, одним словом, Колька заранее оговаривал с бывшей женой свою программу. Ровно в десять он появлялся у дверей лонжуковской квартиры, где теперь жили Татьяна с Павликом, и нажимал кнопку звонка. Вслед за этим открывалась дверь, и ему выводили мальчика – делали это или сама Татьяна, или ее теперешний муж (за умный, пронзительный взгляд сквозь стекла очков Колька прозвал его «микроскоп»), или в редких случаях сама Анастасия Львовна, выходившая, как правило, с брезгливой гримасой, словно от Кольки пахло хлоркой или еще чем-нибудь похуже, – и Колька уходил с сыном на несколько часов. Так продолжалось месяца два или три. Но потом, после этих встреч, Павлик стал задавать своим домашним слишком много вопросов, вносивших определенную нервозность в отношения и на которые не было прямых ответов, например: почему они с мамой живут отдельно от папы? Или: почему мама завела себе дядю Никиту, который, конечно, хороший дядя, но ничуть не лучше папы? И почему он, Павлик, должен встречаться с папой только раз в неделю, а не каждый день, как его сосед по дому Димка Клюев, за которым папа ежедневно заходит в детский сад и они вместе идут домой, крепко взявшись за руки и подробно обсуждая Димкины дела; за что Димке такое счастье? Непонятно! Ведь он хуже Павлика, потому что жадный и бьет слабых… От этих вопросов Лонжуков хмурился, Татьяна протяжно вздыхала и уходила в себя, а ее мать болезненно морщилась, словно ее ущипнули за сытый бок. И вот однажды Анастасия Львовна не выдержала и заявила решительно: «Хватит! Пора кончать эту лавочку! Так недолго из ребенка анархиста сделать!»

И с этого момента картина резко изменилась: начались всевозможные уловки, целью которых было сократить встречи ребенка с «непутевым отцом» до минимума, а еще лучше – свести их на нет. Теперь, когда Колька звонил по телефону, чтобы предупредить о своем визите, он, как правило, оставался ни с чем. Если трубку брал Лонжуков, то он обычно говорил, что Татьяны нет дома и когда она будет – неизвестно, а Павлик уже спит, так как набегался сегодня во дворе и очень устал; если к телефону подходила Татьяна, то Кольке сухо сообщалось, что Павлик простудился и лежит с температурой в постели и что в течение ближайших двух недель она его никуда не выпустит, а приходить и навещать его не следует, так как это нервирует Никиту, то есть Лонжукова, а он, бедный, слишком устает на своей работе (тоже мне, сталевар! – морщился Колька) и хочет отдохнуть, и так далее, и все в таком же духе; если, случалось, трубку снимала Анастасия Львовна, то она холодно цедила сквозь зубы, что на этот раз с прогулкой ничего не выйдет, так как Татьяна вместе с горячо любимым мужем уехала на неделю в Домбай покататься на лыжах, и по поводу Павлика у нее нет никаких инструкций, следовательно, он будет с бабушкой и они поедут на дачу, где красота и чистый воздух, не то что в городе, где всюду гарь, копоть и где всякий, кому не лень, вроде Кольки, загрязняет окружающую среду. Колька, стиснув зубы, молча выслушивал все это и покорялся своей участи. «Ну, хорошо, – думал он, – не могут же они вот так, до бесконечности, морочить голову им же самим, наверное, неудобно. Может быть, в следующий раз они не станут препятствовать и отпустят мальчика с ним». Но и в следующий раз, увы, все повторялось снова. Когда же Колька схитрил однажды и пришел без звонка, то Татьяна, открывшая ему, строго отчитала бывшего мужа и тут же захлопнула перед его носом дверь. Правда, сделала она это беззлобно, больше для проформы, нежели по велению души, но не сделать этого не могла, так как знала, что в недрах квартиры к ее словам прислушиваются Лонжуков и почитательница его многочисленных талантов – ее мать… У Кольки даже появился нездоровый интерес: какую еще причину придумают эти люди в следующий раз, чтобы помешать ему увидеться с мальчиком? А Колька тосковал по сыну, мучился, переживая разлуку с ним. Павлик снился ему по ночам. Он постоянно думал о нем и сам же этому удивлялся: неужели так можно?..

Короче говоря, Кольку водили за нос в течение двух или трех месяцев, пока наконец однажды, презрев все хитрости, Анастасия Львовна не заявила ему открыто: отныне, товарищ Ермолаев, никаких встреч больше не будет, потому как от них никакого проку, а только вред, мальчик после этих встреч нервничает, грубит старшим, хулиганит – видимо, сказывается дурное влияние папаши, – поэтому самое разумное в данной ситуации встречи отменить, по крайней мере, до лучших времен, пока мальчик не окрепнет нравственно и не сможет противостоять пагубному воздействию человека, с которым его мать, то бишь Татьяна, никогда не была счастлива. «Ну уж, это вы хватили, товарищ заведующая народным образованием, насчет счастья, не вам об этом судить, – потемнев лицом, ответил Колька, – а что касается Павлика, то, извините, он мой сын, плоть от плоти (у него даже нос мой!), и я имею право встречаться с ним хотя бы раз в неделю; далее: в нашей стране торжествующей демократии управу можно найти на кого угодно (даже на министра!), не то что там на какую-то тещу, поэтому, если вы не прекратите загонять меня в угол, как зайца, разговаривать будем в другом месте и по-другому». – «Ой, как страшно! – изрекла на другом конце провода Анастасия Львовна. – Почище нашествия Мамая… В общем, так, товарищ Ермолаев, отныне попрошу вас моей дочери не звонить и здесь, в ее доме, не появляться». И она, не дожидаясь ответа, повесила трубку. «Ну уж нет!» – не на шутку рассердился Колька и, считая разговор неоконченным, снова набрал Татьянин номер. На этот раз трубку не сняли. Мучаясь от бессильной ярости, он раз за разом крутил диск, но в ответ ему звучали длинные раздражающие гудки. Наконец Колька с остервенением бросил трубку.