Архитектор тишины

Марина достала телефон и сфотографировала символы. Нужно будет сравнить их с теми, что были в деле Шаманаева, найти отличия, если они есть. Это мог быть ключ к личности убийцы – насколько точно он копировал оригинал, насколько хорошо знал детали дела.

– Елена Сергеевна, это третья жертва за два месяца. Предыдущие две – такая же картина?

Власова кивнула, и на её лице отразилась смесь профессионального интереса и человеческой скорби.

– Идентичная. Первая девочка – Варвара Светлова, одиннадцать лет, найдена месяц назад в заброшенном доме в Подмосковье. Белая комната, розы, символы. Вторая – Дарья Шилова, тринадцать лет, две недели назад в пустом складе в промзоне на востоке города. Та же схема. Обе – та же причина смерти, те же следы психологического воздействия, те же символы на коже.

Марина замерла. Три убийства с одинаковым почерком – это уже серия. Серийный убийца. И это означало, что будут новые жертвы, если они не остановят его.

– Какие-то отличия между случаями? Прогрессия, изменения в ритуале?

– Только одно, – Власова вернулась к планшету. – С каждой следующей жертвой количество символов на теле увеличивается. На первой девочке было пять. На второй – двенадцать. На этой – двадцать три.

– Прогрессия, – прошептала Марина. Математическое мышление убийцы снова проявлялось. – Он совершенствуется. Или… развивает свою историю.

В голове начала формироваться модель преступника: педантичный, методичный, с медицинским образованием, высокоинтеллектуальный. Возможно, считающий себя художником, а не убийцей. Создающий не преступления, а произведения искусства. Увеличение количества символов указывало на нарастающую потребность убийцы в самовыражении, в усложнении своего «послания».

– Еще один момент, – Власова подошла к столику с вещественными доказательствами. – Оригами-журавль, который был найден на груди Алины.

Она аккуратно развернула бумажную фигурку. Марина подошла ближе. Внутри, на одной из граней, был написан текст. Мелкий, аккуратный почерк, похожий на старомодную каллиграфию:

«Невинность – это не отсутствие знания. Это архитектура боли, которую мы строим, чтобы защитить детей от взрослого мира. Но что если эта архитектура – тюрьма? Что если настоящая свобода – в освобождении от неё?»

Марина почувствовала, как холодок пробежал по позвоночнику. Она узнала эти слова. Она читала их семь лет назад, в заключении психиатрической экспертизы по делу Алексей Шаманаева. Это была цитата из его дневника, найденного при обыске в его кабинете.

Слишком точное совпадение. Не могло быть случайным.

– Он не просто копирует Шаманаева, – сказала Марина, не скрывая тревоги в голосе. – Он продолжает его работу. Как ученик, подхвативший дело учителя.

– Вы знаете о деле Шаманаева? – Власова удивленно приподняла брови. – Это было до вашей работы здесь, если я правильно помню.

– Да, но мы изучали его в академии. Классический случай интеллектуального манипулятора. – Марина прикрыла глаза на мгновение, пытаясь упорядочить мысли. – Шаманаев был детским психиатром, который использовал свою профессиональную подготовку для манипуляции пациентами. Особенно теми, у кого были суицидальные наклонности. Не убивал физически, но внушал им идею самоубийства как «освобождения». Всего семнадцать подтвержденных жертв, все дети и подростки.

– Помню это дело, – кивнула Власова. – Тогда была большая шумиха. Пресса называла его «Архитектор тишины» из-за какой-то его фразы на суде.

– «Я не убийца. Я архитектор тишины. Я создаю пространства свободы от боли», – процитировала Марина, ощущая, как эти слова, даже произнесённые ею самой, вызывают внутреннее отторжение. – Психиатрическая экспертиза признала его вменяемым. Холодным, расчетливым психопатом с нарциссическим расстройством личности. Он все понимал, что делал. И верил, что оказывает своим жертвам услугу.

Власова осторожно сложила журавлика, возвращая его в первоначальную форму, и поместила в пластиковый контейнер для улик.

– И теперь кто-то решил продолжить его дело, – сказала она задумчиво. – Ученик, последователь. Или…

– Или сам Шаманаев каким-то образом руководит исполнителем извне, – закончила Марина. – Он в тюрьме, но это не значит, что он изолирован полностью. Есть письма, есть посетители. Возможно, он нашел кого-то внушаемого и дал ему инструкции.

Власова долго смотрела на маленькое тело на столе, и Марина видела в её глазах ту же эмоцию, что чувствовала сама: смесь профессионального азарта от сложного дела и человеческого ужаса от осознания, что где-то там, в городе, ходит человек, способный сделать такое. И, возможно, ищет новую жертву.

– Я проведу полное вскрытие, – наконец сказала Власова. – Загляну буквально в каждую клетку. Если там есть ещё какие-то подсказки, я их найду.

Марина кивнула, благодарная за профессионализм этой женщины. Они обе понимали неозвученное: времени мало. Убийца следует определенному графику. Если они не найдут его в ближайшие дни, появится четвертая белая комната. Четвертая девочка, которая больше никогда не вернётся домой.

Выходя из морга, Марина почувствовала, как обрушилась усталость. Тело требовало сна, разум – покоя. Но она не могла позволить себе ни того, ни другого…

ГЛАВА 3. АРХИВ

Архив Следственного комитета находился в старом здании на Петровке. Классическая архитектура конца XIX века – лепнина на потолках, широкие коридоры, высокие окна, обрамлённые тяжелыми гардинами. Дань традициям и величию правоохранительной системы. А внутри – пять этажей пыльных папок, коробок с вещдоками, видеокассет и цифровых носителей. История московских преступлений за последние пятьдесят лет, записанная на бумаге, плёнке, дисках, хранящаяся в пронумерованных коробках, отсортированных по годам, типам преступлений и статусу дел.

Марина оставила машину на служебной стоянке, поздоровалась с охранником на входе – Михалыч, двадцать лет на посту, знал всех следователей в лицо – и направилась прямо в архив. Она не планировала этот визит заранее. Он был импульсивным решением, принятым после разговора с Лыжиным. Нужно было вспомнить детали дела Шаманаева, подготовиться к встрече с ним. А для этого нужно было погрузиться в материалы, освежить в памяти каждую деталь, каждый нюанс этого запутанного дела.

Марина спустилась на третий этаж, где хранились дела серийных преступлений. Коридор был слабо освещён, лампы дневного света издавали еле заметное жужжание. Пахло старой бумагой, пылью и почему-то карамелью – странный запах для места, где хранятся истории людского зла.

Архивариус, дедушка лет семидесяти с седыми усами и в очках с толстыми стёклами, дремал за столом, уронив голову на руки. Марина видела его здесь при каждом своём визите, и он всегда был в таком полусне, словно сохранял энергию, как древний компьютер в режиме ожидания. Она тихо прошла мимо, стараясь не разбудить старика – знала, где искать.

Серийные убийства, дела закрытые, но не истекшие сроком давности, 2010-2020 годы. Она долго просматривала пометки на коробках, пока не нашла то, что искала.

Дело № 47823/2016. Алексей Викторович Шаманаев.

Пять коробок. Объёмное дело, годы расследования, сотни свидетелей, тонны документов. Марина достала их и устроилась в читальном зале – крохотной комнатке с одним столом и настольной лампой. Идеальное место для погружения в чужие кошмары: тихо, изолированно, только ты и история человеческой деградации, закатанная в пластиковые файлы.

Первая коробка – протоколы допросов. Марина раскрыла папку и увидела фотографию.

Алексей Шаманаев. Сорок восемь лет на момент ареста. Среднего роста, худощавый, с тонкими чертами лица, которые совсем не вязались с образом серийного убийцы из мифов. Никаких демонических глаз, никакого зловещего оскала, ничего от того, что обыватели представляют, говоря о маньяках. Седеющие волосы аккуратно зачесаны назад, выдавая в их обладателе человека, заботящегося о своём внешнем виде. Лицо интеллигентное, почти профессорское. Серые глаза смотрели в камеру спокойно, почти с любопытством. Он выглядел как университетский преподаватель, а не как человек, отправивший семнадцать детей на тот свет. И, возможно, именно это и делало его по-настоящему страшным.

Марина перевернула страницу и начала читать биографию:

Алексей Викторович Шаманаев, родился 17 июня 1968 года в Москве. Отец – Виктор Анатольевич Шаманаев, инженер-конструктор на авиастроительном заводе, мать – Нина Алексеевна Шаманаева (урожденная Воробьёва), преподаватель музыки в детской школе искусств. Единственный ребенок в семье, родители развелись, когда Алексею было 13 лет. С детства проявлял выдающиеся способности к математике и естественным наукам. В школе характеризовался учителями как «исключительно одарённый, но замкнутый». МГУ, факультет психологии, окончил с красным дипломом в 1990 году. Защитил кандидатскую диссертацию по возрастной психологии в 1994 году. Тема: «Восприятие смерти в сознании подростков с посттравматическим стрессовым расстройством».

Работал детским психиатром в клинике «Светлый путь» четырнадцать лет (2001-2015). Пользовался репутацией блестящего специалиста. К нему направляли самых сложных пациентов – детей с травмами, депрессиями, посттравматическими расстройствами. Регулярно публиковался в профессиональных журналах, выступал на конференциях. Автор двух монографий по детской психологии: «За гранью травмы» (2005) и «Архитектура детского сознания» (2010).

В 2015 году начались подозрения. Трое детей, проходивших у него терапию, покончили с собой в течение шести месяцев. Слишком большое совпадение. Началось неофициальное расследование. В ходе него выяснилось, что ещё четырнадцать пациентов Шаманаева совершили самоубийства в период с 2005 по 2015 гг.

При обыске квартиры Шаманаева были найдены: дневники с подробными записями о «проектах» (так он называл своих пациентов), видеозаписи сеансов терапии, коллекция «сувениров» от пациентов (личные вещи, подаренные ему детьми или взятые после их смерти). Экспертиза показала, что Шаманаев систематически применял психологические техники манипуляции, внушая пациентам идеи о «бессмысленности существования» и «освобождении через смерть», доводя их до суицидальных состояний.

Всего – семнадцать подтвержденных жертв за десять лет. Возраст жертв: от 8 до 15 лет.

Психиатрическая экспертиза признала Шаманаева вменяемым. Диагноз: нарциссическое расстройство личности с элементами психопатии. Отмечено: «Исключительно высокий интеллект, осознание характера своих действий, особый интерес к границам человеческой психики и переживанию смерти».

Приговорен к пожизненному заключению. Содержится в тюрьме особого режима «Белый Камень».

Марина отстранилась от документов, пытаясь собрать мысли. Сухие строки досье не передавали ужаса, который вызвало дело Шаманаева в профессиональном сообществе. Для многих было почти невозможно поверить, что уважаемый психиатр с безупречной репутацией мог так долго вести двойную жизнь. Что он систематически уничтожал тех, кому должен был помогать.

Она закрыла папку и открыла вторую коробку – видеозаписи допросов. Достала ноутбук, который принесла с собой, и вставила USB-накопитель, на который были скопированы все материалы.

На экране появился допросный кабинет. Серые стены, стол из тёмного металла, неудобные стулья, всё специально создано, чтобы допрашиваемый чувствовал себя неуютно. Шаманаев сидел за столом, руки в наручниках. Но, в отличие от большинства людей, оказавшихся в такой ситуации, он не выглядел подавленным или испуганным. Шаманаев сидел прямо, расслабленно, словно был не на допросе, а на деловом ужине.

Напротив него – следователь Каменев, опытный волк, который вел дело. Марина знала его по репутации: жесткий, методичный, известный тем, что мог расколоть самых непробиваемых подозреваемых. Но с Шаманаевым, как она помнила из материалов дела, даже у него возникли проблемы.

КАМЕНЕВ: «Алексей Викторович, вы понимаете, в чем вас обвиняют?»

ШАМАНАЕВ (спокойно, с легкой улыбкой): «В том, что я освобождал детей от страдания. Да, понимаю».

КАМЕНЕВ: «Вы довели до самоубийства семнадцать детей. Это не освобождение. Это убийство».

ШАМАНАЕВ: «А вы не задумывались, следователь, почему эти дети хотели умереть? Они приходили ко мне уже сломленными. Мир сломал их – родители, школа, сверстники. Я просто показал им выход».

КАМЕНЕВ: «Какой выход? Смерть?»

ШАМАНАЕВ: «Тишину. Я показал им архитектуру тишины. Место, где не будет больше боли».

Марина остановила запись. Вот она, та самая фраза: «архитектура тишины». Именно так позже назвали газеты дело Шаманаева. Словосочетание прочно вошло в массовую культуру, обозначая особый вид манипуляции, когда убийца не прикасается к своим жертвам, но разрушает их изнутри, мысль за мыслью, страх за страхом.

Она промотала к другому допросу, проходившему неделей позже. Шаманаев выглядел таким же спокойным, как будто обсуждал погоду или любую другую обыденность. Ничего в его внешности не выдавало того, что он находился под следствием за чудовищные преступления.

КАМЕНЕВ: «Зачем вы вырезали символы на теле жертв?»

ШАМАНАЕВ: «Это не символы. Это подписи. Каждый ребенок – произведение искусства. Художник подписывает свои картины, не так ли?»

КАМЕНЕВ: «Вы считаете себя художником?»

ШАМАНАЕВ: «Я считаю себя архитектором. Я строю пространства свободы в умах детей. И эти символы – чертежи этих пространств».

Марина почувствовала тошноту. Логика Шаманаева была безумной, но внутренне последовательной. Он действительно верил в то, что говорил. Или, что ещё страшнее, он создал эту логику специально, чтобы оправдать свои действия перед самим собой.

Следующая запись была сделана психиатром во время экспертизы. Обстановка была иной – светлый кабинет, кресла, расставленные так, чтобы между врачом и пациентом не было барьеров. Так обычно обустраивают пространство для терапевтических сессий, а не для допросов. Шаманаев, казалось, стал ещё спокойнее в этой привычной для него обстановке.

ПСИХИАТР: «Алексей, расскажите о вашем детстве».

ШАМАНАЕВ: «Прекрасное детство. Любящие родители, хорошая школа, много книг. Идиллия».

ПСИХИАТР: «Тогда откуда эта… философия смерти?»

ШАМАНАЕВ (после паузы): «Когда мне было восемь лет, я нашел раненую птицу в парке. Голубь, крыло сломано. Я принес его домой, хотел вылечить. Но он кричал. Такой тонкий, жалкий крик. Три дня он кричал. А на четвертый умер. И знаете, что я почувствовал? Облегчение. Не за себя – за него. Он больше не страдал. И я понял: смерть – это милосердие».

ПСИХИАТР: «И вы решили применить это "милосердие" к детям?»

ШАМАНАЕВ: «Я работал с детьми двадцать лет. Видел их боль. Настоящую, глубокую боль, которую взрослые не замечают. Депрессия, тревога, травмы. И я думал: сколько из них доживут до тридцати, неся этот груз? Сколько станут такими же сломленными взрослыми, которые сломают следующее поколение? Я просто прервал цикл».

Марина выключила запись. У неё болела голова. История с раненым голубем повторялась во всех допросах – это был ключевой момент, на который Шаманаев опирался, объясняя свою философию. Но психиатры при анализе его детства не нашли подтверждения этой истории. Возможно, Шаманаев придумал её, чтобы создать логичное объяснение своим поступкам. Или, что ещё страшнее, эта история была правдой, и именно в тот момент что-то в нем сломалось, та тонкая грань, что отделяет сострадание от жестокости.

Она открыла третью коробку – фотографии с мест самоубийств. Тяжёлый материал, от которого сжимается сердце. Все семнадцать детей покончили с собой дома или в других «безопасных» местах. Повешение, передозировка лекарств, прыжки с высоты, порезы вен. Разные дети, разные методы, но каждый раз рядом с телом были одинаковые элементы, оставленные самими жертвами по инструкции Шаманаева: белые цветы, бумажные фигурки оригами, символы, нарисованные на стенах.

Эти элементы и выдали Шаманаева в конце концов. Слишком специфичные, слишком повторяющиеся, чтобы быть случайными. Когда следователь Каменев заметил эту закономерность и связал её с тем, что все дети были пациентами одного психиатра, кольцо доказательств начало замыкаться.

Марина сравнила символы из дела Шаманаева с теми, что сфотографировала в морге. Идентичные. Абсолютно идентичные, вплоть до каждого изгиба, каждой линии. Подражатель знал не только общие детали, но и мельчайшие нюансы почерка Шаманаева.

Но Шаманаев сидел в тюрьме. Невозможно, чтобы это был он.

Значит, кто-то другой. Кто-то, кто знает о деле Шаманаева досконально. Кто изучил его методы до мельчайших деталей. Кто возможно, даже общался с ним.

Последователь.

Марина достала телефон и позвонила Лыжину.

– Дмитрий, мне нужен список всех, кто посещал Шаманаева в тюрьме за последние семь лет. Полный, включая адвокатов, родственников, журналистов, всех.

– Уже запросил, – ответил Лыжин, и в его голосе она услышала то же напряжение, что чувствовала сама. – Список довольно короткий. Шаманаев не любит посетителей. Говорит, что большинство людей «засоряют его ментальную экологию», что бы это ни значило. Но есть одна интересная деталь.

– Какая? – Марина придвинула блокнот, готовая записывать.

– Два месяца назад к нему приходил человек. Не родственник, не адвокат. Представился как журналист, пишущий книгу о серийных убийцах. Получил разрешение через суд после длительной процедуры. Встретился с Шаманаевым три раза.

– Имя? – Сердце забилось быстрее. Слишком удобное совпадение, чтобы не заметить связь.

– Кирилл Александрович Морозов. Социальный работник по основной профессии, журналистика – хобби. Написал несколько статей для психологических журналов, но книг не издавал. Тридцать пять лет, холост, проживает в Москве.

Марина записала имя, чувствуя, что это может быть прорыв в деле. Два месяца назад – как раз перед началом серии убийств. Социальный работник – доступ к детям и их досье. Все складывалось слишком хорошо.

– Проверь его тщательно. Где работает в данный момент, с кем контактирует, есть ли судимости, какое образование. И достань записи его разговоров с Шаманаевым.

– Уже работаю над этим. Но, Марина… – Лыжин помедлил, и она услышала, как он делает глубокий вдох, – ты уверена, что хочешь лезть в это дело? Шаманаев опасен даже через стекло.

– А у нас есть выбор? – горько усмехнулась она.

– Нет, – вздохнул Лыжин. – Ты права. Я заказал пропуск в «Белый Камень» на завтра. Десять утра, один час. Больше не дают.

– Спасибо, – сказала Марина, пытаясь не думать о предстоящей встрече с человеком, которого называли «самым опасным психопатом России».

– Марина, – голос Лыжина стал тише, почти интимнее, – будь осторожна. Шаманаев – не обычный убийца. Он проникает в голову. Найдет слабые места и использует их.

– Я знаю.

– Нет, ты не знаешь, – настойчивость в его тоне заставила её насторожиться. – Следователь Каменев после серии допросов Шаманаева лег в психиатрическую клинику на два месяца. Непрекращающиеся кошмары, панические атаки. Психолог, проводивший экспертизу, до сих пор на терапии. У этого человека уникальная способность проникать под кожу, находить самые потаенные комплексы и страхи, и использовать их. Он – яд.

– Тогда хорошо, что у меня иммунитет, – попыталась пошутить Марина, но голос не слушался, выдавая её собственные опасения.

– Иммунитета к Шаманаеву не существует, – мрачно возразил Лыжин. – Есть только осторожность и подготовка. Поэтому сегодня и завтра ты готовишься. Изучаешь все материалы. Все его трюки, все его ловушки. Когда войдешь в комнату для разговора, ты должна знать о нем больше, чем он о тебе.

Они попрощались. Марина отложила телефон и вернулась к материалам. Лыжин не преувеличивал – случай Каменева был описан в досье. Опытный следователь, двадцать лет безупречной службы, расколовший десятки матерых преступников, после восьми допросов Шаманаева оказался в психиатрической клинике. Шаманаев методично разобрал его личность на составляющие, нашел ту самую тонкую трещину в психике, которая есть у всех, и давил на неё, пока Каменев не сломался.

Марина понимала опасность. Но также понимала, что у них нет выбора. Шаманаев – ключ к пониманию мотивов подражателя. И она должна была открыть эту дверь, несмотря на риск.

К вечеру она прочитала почти все материалы. Глаза болели от напряжения, спина ныла от долгого сидения в неудобном положении, но она чувствовала, что готова. Как солдат перед боем, как пловец перед погружением в неизведанные глубины.

Она вышла из здания на Петровке в вечерний город. Москва жила своей обычной жизнью: машины стояли в пробках, люди спешили с работы домой, витрины магазинов призывно сверкали. Закат окрасил небоскребы Москва-Сити в розовый, и на мгновение они стали похожи на волшебные замки из сказки.

Странный контраст: эта обыденная красота и тот ужас, с которым она работала. Эта нормальность и то безумие, что пряталось за фасадами обычности.

Марина села в машину и поехала к себе домой, в небольшую квартиру в Хамовниках. По радио играла попсовая песня о любви, и эта банальность странным образом успокаивала.

Но как только она вошла в квартиру и заперла дверь, иллюзия нормальности рассыпалась. Она легла в кровать, но сон не шел. Она думала о Шаманаеве, о девочках, о символах, о том послании на стене: «ТЫ ВИДИШЬ МЕНЯ, МАРИНА?»

Кто-то знал её имя. Кто-то играл с ней в игру, правил которой она еще не понимала.

А в три часа ночи, когда она наконец начала проваливаться в беспокойный сон, телефон зазвонил.

Неизвестный номер.

– Алло? – сонно ответила она, не успев подумать, что в такое время звонят только с очень плохими новостями.

Тишина. Только дыхание на другом конце. Ритмичное, спокойное, словно человек медитирует.

– Кто это? – Марина села в кровати, сон мгновенно слетел, адреналин впрыснулся в кровь, как будто организм осознал опасность раньше разума.

И тогда голос – низкий, спокойный, почти нежный:

– До встречи, Марина Спицина. Я жду вас так давно.

Гудки отбоя.

Марина сидела в темноте, сжимая телефон дрожащими руками. В голове эхом отдавался голос: "До встречи, Марина Спицина".

Это не был Шаманаев. Она слышала его голос на записях – другой тембр, другая интонация.

Это был подражатель. Звонил лично ей. Знал её имя, её номер телефона.

Игра началась.

И, похоже, она была мишенью с самого начала.

ГЛАВА 4. БЕЛЫЙ КАМЕНЬ

Тюрьма особого режима «Белый Камень» находилась в ста двадцати километрах от Москвы, в лесистой местности Владимирской области. Отдалённость от населенных пунктов была не случайной – людей, содержащихся здесь, общество предпочитало изолировать максимально надёжно. Дорога к исправительному учреждению петляла между сосновых лесов, ухабистая и малоприметная, словно сама система не желала, чтобы случайные путники набрели на это место.

Марина вела машину сама, отказавшись от предложения Лыжина ехать вместе. Ей нужно было это время наедине с собой, два часа дороги для последних размышлений и подготовки. В салоне царила тишина – даже радио она не включала, предпочитая концентрироваться на предстоящем разговоре. Ночной звонок не давал покоя. Она пыталась восстановить голос в памяти, найти в нём знакомые нотки, но не могла. Холодный, спокойный, выверенный – как у диктора, читающего сводку погоды. Ни эмоций, ни личностных особенностей, которые можно было бы зацепить и опознать.

За окном проплывали монотонные пейзажи средней полосы: бескрайние поля, пятна лесных массивов, редкие деревеньки с покосившимися заборами и старыми яблонями в садах. Дождь прекратился, но небо оставалось низким и серым, давящим, как крышка гигантской кастрюли. Осень наступала стремительно, смывая последние краски лета, превращая мир в акварель из серого и коричневого.