Застава Красного Шайтана

Алексей Чернов

Застава Красного Шайтана

«Граница – не черта на карте, а рубеж в сердце. Стеречь её – значит стеречь саму жизнь».

– Из народных преданий Средней Азии

Глава 1. Край земли, где спит даже совесть

Скрип немазаных колёс арбы был единственным звуком, и он тонул в тягучем, знойном безмолвии. Звук этот, сухой и жалобный, казалось, принадлежал не телеге, а самой земле, стонущей под бременем безжалостного солнца.

Воздух, густой, словно растопленный мёд, дрожал и плавился над бесчисленными трещинами, искажая очертания далёких гор Копетдага.

Штабс-ротмистр Михаил Дмитриевич Поспелов, не открывая до конца глаз, вглядывался в раскалённое марево.

Козырёк фуражки давал лишь иллюзию защиты: едкий пот, смешиваясь с вездесущей пылью, стекал по вискам, оставляя солёные дорожки на обветренной коже.

Три недели. Целая вечность в пути из Ашхабада. Три недели, за которые пыль, мелкая, как мука, стала частью его самого – она скрипела на зубах, першила в горле, въелась в каждую нитку мундира и, казалось, осела на дне лёгких.

Край земли… Истинный, невыдуманный край света, – пронеслось в голове. В этой мысли не было ни тоски, ни сожаления, лишь холодное, отстранённое любопытство исследователя, ступившего на неизведанную территорию.

Он выбрал это сам. Вымолил. Вытребовал у начальства, устав от столичной суеты и бумажной службы, где доблесть измерялась не верностью присяге, а умением угодить нужному человеку. Ему нужно было настоящее дело.

На соседней арбе, под самодельным, пыльным тентом из выцветшей кошмы, ехали его жена Софья и две дочери – тринадцатилетняя Лена и десятилетняя Вера.

Он видел их измученные дорогой лица, но читал в них не ропот, а тихое, почти торжественное смирение. Софья, его верная спутница, знала: её муж чахнет без дела, как боевой конь в тесном стойле. А дочери… дочери верили отцу безоговорочно. Если он здесь, значит, так нужно.

Вера, младшая, вдруг приподнялась и указала пальчиком в сторону.

– Папа, смотри! Птица! – её тонкий голосок прозвучал неожиданно звонко. Поспелов проследил за её взглядом. Высоко в блеклом небе, распластав могучие крылья, парил орёл. Одинокий хищник в этом выжженном мире.

– Это хозяин здешних гор, дочка, – негромко ответил он. – Видишь, как свободно держится? Вот и мы должны так.

Посёлок Гермаб, его новое место службы, показался из-за невысокого холма внезапно, словно мираж, обретший плоть.

Десятки плоских глинобитных крыш, окружённых высокими, глухими дувалами, сливались с окружающим пейзажем так, будто были не творением рук человеческих, а причудливой игрой природы.

Над этим унылым великолепием возвышалось одно строение посолиднее – дом начальника отряда, похожий на небольшую, приземистую крепость.

– Прибыли, ваше благородие, – хрипло вымолвил извозчик-туркмен, натягивая истёртые вожжи. Лошади остановились, и тишина вновь обрушилась, теперь уже осязаемая, плотная.

Арбы замерли у шлагбаума, который был поднят и, судя по ржавчине на механизме, не опускался уже очень давно. На караульной вышке, в тени самодельного навеса, прислонившись к столбу, дремал часовой.

Его винтовка Бердана сиротливо стояла в углу, забытая и ненужная. Ворота заставы были распахнуты настежь – не гостеприимно, а равнодушно. Заходи кто хочет, бери что хочешь.

Поспелов тяжело, с кряхтением, спрыгнул на землю. Ноги, затёкшие от долгой дороги, гудели и не слушались. Он огляделся, и одно-единственное слово ударило в сознание, заслонив собой все остальные. Запустение. Не бедность, не суровость края, а именно оно – холодное, всепроникающее запустение, как плесень, разъедающая всё изнутри.

Из дверей офицерского флигеля, лениво потягиваясь, словно кот на солнцепёке, показался офицер.

Высокий, тонкий, с благородными, но будто стёртыми чертами лица и усталыми, всё на свете повидавшими глазами.

Его китель был не то чтобы грязным, но каким-то несвежим, обмякшим, словно потерявшим всякую волю вместе со своим хозяином.

– Штабс-ротмистр Поспелов, полагаю? – голос был тихий, с лёгкой хрипотцой, и слова он произносил так, будто это требовало от него неимоверных усилий.

– Ястржембский. Викентий Адамович. Примете у меня дела и это… царство. Он подошёл, небрежно козырнул и протянул вялую, прохладную руку. От неё, как и от всего его облика, веяло не вином, а чем-то иным – горьковатым, аптечным, лекарственным.

– Рад знакомству, – ровно ответил Поспелов, пожимая холодные пальцы. Его взгляд невольно метнулся к спящему часовому на вышке.

Ястржембский проследил за его взглядом и криво усмехнулся. Уголки его тонких губ изогнулись, но глаза остались безжизненными.

– Не обращайте внимания. Полуденная жара усыпляет всё живое. Людей, змей, даже совесть. Здесь, знаете ли, это время принадлежит шайтану. А он парень неторопливый.

Софья с дочерьми уже выбрались из своей арбы, с любопытством и некоторой опаской разглядывая новое пристанище. Ястржембский галантно, но как-то механически склонил голову.

– Моё почтение, сударыня. Комнаты для вас прибраны. Насколько это слово вообще применимо к нашим условиям. Надеюсь, ваше присутствие вдохнёт хоть немного жизни в эти стены.

Дом и впрямь был похож на крепость. Толстые стены хранили прохладу, а узкие окна-бойницы пропускали внутрь лишь тонкие столпы света, в которых плясали пылинки.

Сумрак, царивший здесь, был спасением от внешнего зноя. Скудная казённая мебель, выбеленные известью стены, несколько потёртых, но добротных персидских ковров на полу. Жить можно. А воевать – тем более, – заключил про себя Поспелов.

***

Вечером, когда нестерпимый жар сменился долгожданной прохладой, спустившейся с гор, он поднялся на плоскую крышу.

Гермаб лежал под ним, тихий и тёмный, погружённый в сон. Где-то в дальнем конце кишлака горел одинокий огонёк, и глухо, лениво лаяла собака.

Небо над головой было неправдоподобно огромным, бархатно-чёрным, усыпанным яркими, колючими звёздами. Такого неба не увидишь в Петербурге. Оно давило своей бездной и одновременно дарило чувство свободы.

На крышу бесшумно поднялась Софья, принесла две пиалы с горячим зелёным чаем. Она молча встала рядом, положив руку ему на плечо. Она всегда понимала его без слов.

– Ну что, Миша? – тихо спросила она, и в её голосе не было страха, лишь участие.

– Работы много, Соня. Очень много, – он сделал глоток терпкого, обжигающего чая. – Это не отряд, это богадельня. Границы, по сути, нет. Ястржембский – человек умный, образованный, но сломленный. Он здесь чужой. Скучает по стихам и балам, а получил вот это… И топит тоску в опиумной настойке, я чую этот запах.

– Ты уверен? – её рука на плече чуть сжалась.

– Уверен. Этот горький дух ни с чем не спутать. А солдаты… Солдаты смотрят на командира. Командиру на всё плевать, вот и они такие же. Спящий часовой – это не причина, это следствие. Полное безволие и апатия. Они не служат, а отбывают номер. Начать придётся с самого начала. С того, чтобы заставить их снова уважать самих себя и свою форму, – думал он, глядя на тёмные силуэты гор.

Внезапно густую тишину ночи разорвали несколько сухих, трескучих звуков. Они донеслись со стороны ущелья, что вело к персидской границе. Резкие, отчётливые винтовочные выстрелы. Пять или шесть. А потом снова тишина, ставшая ещё более глубокой и зловещей.

Поспелов замер, всем телом превратившись в слух. Он ждал. Он привык ждать. Ждал звука трубы, тревожного крика «В ружьё!», топота сапог по двору заставы.

Но ничего не произошло. НИ-ЧЕ-ГО. Внизу, во дворе, никто даже не пошевелился. С той стороны, где располагались казармы, доносился лишь чей-то пьяный, утробный храп.

Из флигеля с дымящейся папиросой вышел Ястржембский. Он тоже посмотрел в сторону ущелья, но его поза выражала лишь скуку.

– Опять караванщики что-то не поделили, – лениво прокомментировал он, заметив фигуру Поспелова на крыше.

– Или наши же «охранители» долю с контрабандистов стребовали. Обычное дело. Не обращайте внимания, Михаил Дмитриевич. Здесь нужно спать крепко. Иначе сойдёшь с ума.

Он докурил, бросил окурок в пыль, растёр его носком сапога и скрылся в своей комнате, оставив за собой шлейф дыма и равнодушия.

А Поспелов ещё долго стоял на крыше, вглядываясь в темноту, где только что кто-то стрелял и, возможно, умирал. И он впервые за всю свою службу почувствовал не просто злость или досаду, а холодную, расчётливую ярость.

Это была ярость хирурга, увидевшего запущенную, гниющую рану.

Здесь спали все. Но он приехал сюда, чтобы их разбудить. И он сделает это. Любой ценой.

Глава 2. Он пришёл не с саблей, а с пиалой чая

Утро на заставе началось не с привычного для армии рёва горна и суетливой беготни по казармам. Поспелов отменил подъём по тревоге, чем вызвал вначале недоумение, а затем – волну ленивого облегчения.

Вместо этого он приказал дежурному офицеру собрать весь личный состав на плацу к восьми утра. Без оружия.

Солдаты и казаки выстроились в неровную, расхлябанную шеренгу, больше похожую на очередь за водкой, чем на строй защитников Империи. Они стояли, переминаясь с ноги на ногу, ёжась под утренним, ещё нежарким солнцем.

Их взгляды, бросаемые на нового начальника, были смесью ленивого любопытства и плохо скрываемой насмешки. Они ждали разноса, муштры, наказаний за спящего часового и проигнорированную ночную стрельбу. Ждали привычного, отработанного ритуала, после которого можно будет снова погрузиться в апатичную дремоту.

Поспелов вышел на крыльцо. Его появление заставило гул затихнуть. Он был как наточенный клинок среди заржавленного железа. Идеально вычищенная форма, сапоги, блестящие, как чёрное стекло, рыжие усы, лихо подкрученные вверх. Он обвёл строй тяжёлым, внимательным взглядом, не скользя по лицам, а задерживаясь на каждом, будто запоминая, оценивая, взвешивая.

– Вольно, – его голос прозвучал спокойно, без металла, но обладал такой силой, что его услышали в самых дальних углах плаца. – С сегодняшнего дня мы начинаем служить. Не отбывать повинность, господа, а служить Отечеству. Каждый, кто носит кокарду с двуглавым орлом, будет ею гордиться. Кто не желает – может прямо сейчас писать прошение о переводе. Слово офицера, я подпишу не глядя.

Он сделал паузу, давая словам впитаться. В строю переглянулись.

– Первое. В недельный срок застава, казармы и оружие будут приведены в идеальный порядок. Второе. Любой, замеченный в пьянстве во время несения службы, отправится под трибунал. Третье, и главное. Граница отныне будет на замке. Вопросы есть?

Вопросов не было. Но в глазах солдат появилось что-то новое. Непонимание, смешанное с удивлением. Этот офицер не угрожал, не брызгал слюной, не сулил каторгу. Он говорил с ними, как со взрослыми людьми. Он констатировал факты так, будто иного быть не может.

– Разойдись. Привести себя и оружие в порядок. К полудню жду рапортов.

– Керим, мы идём в кишлак.Затем он сделал то, чего от него не ожидал никто. Он не пошёл в канцелярию разбирать бумаги, оставленные Ястржембским. Он позвал переводчика, пожилого текинца по имени Керим, который служил на заставе уже лет двадцать и видел с дюжину начальников.

– Ваше благородие… Может, конвой возьмём? Человек десять… Места тут дикие, народ нервный после набегов.Лицо переводчика, испещрённое глубокими морщинами, вытянулось. Он замер.

– Конвой останется здесь, – отрезал Поспелов, надевая фуражку. – Пойдём вдвоём. Я хочу, чтобы люди видели не оружие, а русского офицера.

На крыльце соседнего флигеля, с папиросой в зубах, стоял Ястржембский. Он слышал этот разговор и лишь едва заметно покачал головой с видом умудрённого опытом врача, наблюдающего за безнадёжным больным, который решил лечиться ледяными обтираниями.

«Безумец. Чистейший безумец. Его зарежут в первом же дувале ради блестящих сапог и револьвера», – подумал он, но вслух ничего не сказал. Спорить с этим рыжим дьяволом было бесполезно. В нём было столько воли и жизни, что её хватило бы на весь истомлённый жарой Туркестанский округ.

***

Кишлак начинался в полуверсте от заставы. Жалкие, слепленные из глины и кизяка домишки, глухие стены дувалов, скрывающие внутренние дворы от чужих глаз. Узкие, пыльные улочки, в которых копошились полуголые дети и тощие, вечно голодные собаки.

При появлении Поспелова и Керима жизнь здесь замерла. Женщины, нёсшие кувшины, бесшумными тенями метнулись в дома, дети, игравшие в пыли, попрятались за углы. Мужчины, сидевшие на корточках в тени, провожали их долгими, нечитаемыми взглядами, в которых не было страха, но была затаённая, вековая враждебность.

«Они привыкли видеть в мундире врага. Карателя, сборщика податей, пьяного солдата, который может обидеть женщину или отнять последнее. Но не защитника», – с горечью понял Поспелов.

Сердцем и мозгом кишлака была чайхана. Низкое приземистое строение с широким навесом, под которым на старых коврах и кошмах сидели аксакалы.

Белые, как снег, бороды, потемневшие от времени тюрбаны, лица, похожие на печёное яблоко, и мудрые, глубоко запавшие глаза. Они пили зелёный чай из пиал и неспешно перебирали чётки. Это были настоящие хозяева этой земли.

Поспелов остановился у входа. По обычаю, войти сюда без приглашения было верхом неуважения. Он молча ждал, чувствуя на себе десятки испытующих взглядов. Керим, волнуясь, что-то тихо и почтительно сказал старикам на своём языке.

Один из аксакалов, самый старый, с бородой цвета первого снега на вершинах, медленно кивнул.

Поспелов снял фуражку, расстегнул портупею и оставил у входа саблю с револьвером – жест высшего доверия и уважения. Пригнувшись, он вошёл под навес и сел на предложенную ему подушку, скрестив ноги, как это делали местные.

Ему молча подали пиалу горячего, ароматного чая. Он принял её двумя руками, как того требовал этикет, и сделал глоток. Тишина длилась минут десять. Это было испытание. Проверка на выдержку, на гордыню. Поспелов спокойно пил чай, разглядывая выцветшие узоры на старом ковре. Он никуда не торопился.

– Зачем пришёл русский начальник в наш скромный дом? У нас нет денег, чтобы платить дань. Всё, что было, забрали джигиты Джунаид-хана.Наконец, старик заговорил. Керим переводил, тщательно подбирая слова.

– Я пришёл не брать, а говорить, – ровно ответил Поспелов. – Я новый начальник заставы. Меня зовут Михаил. Я хочу, чтобы на этой земле был порядок. Чтобы ваши дети не боялись выходить на улицу, а ваши стада могли спокойно пастись в горах.

Старики переглянулись. Такие слова они уже слышали. Но этот офицер говорил иначе. И он пришёл один, безоружный.

– Порядок – это хорошо, – сказал другой старик. – Но как ты дашь нам порядок, если твои же солдаты ночью пьют, а днём спят? Караван с контрабандой прошёл прошлой ночью в двух верстах отсюда. Ваши даже не пошевелились.

– Этой ночи больше не повторится. Никогда. Я даю вам слово русского офицера.Это был прямой удар. Поспелов встретил его, не моргнув глазом.

– Я знаю, что в кишлаке есть давний спор. Между родом Юсуфа и родом Искандера. Из-за воды из арыка. Уже десять лет длится вражда, была пролита кровь. Расскажите мне, в чём суть.И тут он сделал свой ход, который готовил всю дорогу.

Старейшины опешили. Их лица выразили изумление. Откуда этому пришлому «урусу» известно о их внутренних делах? Они начали рассказывать, перебивая друг друга, горячо жестикулируя.

Поспелов внимательно слушал, иногда прося Керима переспросить. Он вникал в детали, которые показались бы любому другому европейцу полной чепухой – где стоял старый камень во времена их дедов, куда падала тень от тутовника в полдень в день летнего солнцестояния…

Он слушал их почти час. А потом вынес решение. Простое и мудрое, основанное не на законах Империи, а на древнем адате – обычае предков. Он предложил поделить воду по справедливости, как это делали их деды, и назначил ответственным за исполнение самого уважаемого из аксакалов.

Главы враждующих родов, сидевшие тут же, хмуро молчали, а потом старейший из них медленно кивнул. Спор, длившийся десять лет, был решён за час.

Всё это время в стороне, у дувала, стоял мальчишка лет четырнадцати. Худой, черноволосый, с горящими, как у волчонка, глазами. Это был Али, сын одного из пастухов.

Он не спускал с рыжего русского офицера восхищённого взгляда. Видел, как менялось выражение лиц стариков – от холодного недоверия к замешательству, а затем и к осторожному, но несомненному уважению. Этот «урус» был не такой, как другие. В нем было умение слышать и уважение.

Когда Поспелов уже уходил, поблагодарив за чай, самый старый аксакал подозвал к себе Али. Он что-то быстро шепнул мальчишке на ухо и вложил ему в ладонь крошечный, туго свёрнутый комочек кожи.

– Ата велел передать, – прошептал он и, не дожидаясь ответа, метнулся обратно в кишлак, испугавшись собственной смелости.Поспелов уже подходил к заставе, когда Али догнал его. Он, задыхаясь от бега и волнения, протянул офицеру комочек.

Поспелов развернул кожу. Внутри, на клочке пергамента, углем было нарисовано несколько линий и знаков. Примитивная карта небольшого ущелья. И знак – полумесяц и три звезды.

– Ваше благородие… Это же Чёртова пасть. Тайная тропа басмачей. Через три ночи, в новолуние… Это знак, что там пойдёт большой караван Джунаида. С опиумом из Персии. Очень большой. Но… откуда? Почему?Керим, посмотрев на рисунок, ахнул.

– Они просто хотят порядка, Керим. И кажется, они решили проверить, могу ли я им его дать.Поспелов усмехнулся и посмотрел в сторону притихшего кишлака.

– Ну как, Михаил Дмитриевич? – с неподражаемой иронией спросил тот. – Вас ещё не провозгласили местным эмиром?Вернувшись на заставу, он столкнулся с Ястржембским, который наблюдал за ним с крыльца.

– Пока нет, – спокойно ответил Поспелов, пряча в карман записку, которая казалась горячей. – Но лёд, кажется, тронулся. Готовьте отряд, Викентий Адамович. Через три дня у нас будет ночная охота. Настоящая.

Ястржембский посмотрел на него, на его горящие азартом глаза, и впервые за долгое время в его собственном взгляде промелькнуло что-то кроме тоски.

Он подумал, что этот рыжий безумец, возможно, и вправду что-то изменит в этом проклятом, Богом забытом пекле. Или погибнет славной, но глупой смертью. Третьего здесь не дано.

Глава 3. Ночная облава на контрабандистов

В сотне вёрст от Гермаба, где изломанные хребты Копетдага сходились так тесно, что, казалось, вонзались в низкое, выцветшее небо, в просторном шатре из войлока и верблюжьей шерсти сидел курбаши Джунаид.

Воздух здесь был тяжёлым и густым, как старый ковёр, пропитанный запахами конского пота, кислого молока, дыма от кизяка и терпкой сладостью дорогого персидского табака.

Джунаид был хозяином этих гор, и его власть, как уродливый шрам, рассекавший левую бровь, была неоспоримой.

На коленях перед ним, вжимая голову в плечи, дрожал нукер – один из тех, кто вёл караван неделю назад.

– Они стреляли как пьяные, повелитель, – лепетал воин, боясь поднять глаза от узорчатого ковра. – Просто для вида, чтобы отчитаться. Мы потеряли двоих, но товар прошёл. Начальник у них был старый, ленивый…

Джунаид лениво кивнул, выпуская изо рта сизое облако ароматного дыма. Он слушал вполуха. Всё шло по накатанной колее, вытоптанной годами. Застава лаяла, как дряхлый, беззубый пёс, а его караваны текли сквозь горы, словно горная река.

Он знал, что на заставе появился новый командир, какой-то рыжий «урус». Ну и что? Все они были одинаковы – либо пьяницы, либо трусы, либо жадные до денег глупцы.

– Говорят, этот новый не пьёт, – процедил помощник Джунаида, тенью застывший в углу шатра.

Джунаид презрительно усмехнулся, обнажив жёлтые, крепкие зубы.

– Через три дня, в ночь безлунную, по Чёртовой пасти пойдёт «белый товар». Груз большой, очень ценный. Охрану удвоить. И передай нашему человек пусть убедится, что рыжий начальник и его щенки спят крепко. А потом пусть уходит. Хватит ему служить неверным. Жду его здесь вместе с караваном. Скажи, Джунаид щедро платит за верность.– Если не пьёт, значит, любит деньги ещё сильнее. Отправь ему «салям»… Золотом. Он быстро поймёт, кто здесь настоящий хозяин. А пока… – он повернулся к помощнику, и его глаза, до этого ленивые, холодно блеснули, как сталь.

Курбаши был спокоен. Он дёргал за привычные ниточки, и марионетки на заставе всегда танцевали под его дудку.

Он не мог и предположить, что одна из ниточек вот-вот лопнет с сухим треском, а главная марионетка окажется не куклой, а кукловодом.

На заставе Гермаб стоял гул и скрежет. Поспелов не давал своим людям ни минуты покоя. Бег по каменистым склонам в полной выкладке, до мокрой спины и кровавых мозолей.

Стрельбы до тех пор, пока ствол винтовки не начинал плавиться в руках. Изнуряющие учения по тактике в горах, где каждый камень мог стать как укрытием, так и могилой. Солдаты и казаки выли от усталости, тихо проклиная рыжего чёрта, свалившегося на их головы.

– К войне с самим Эмиром Бухарским готовимся, не иначе, – шипел сквозь зубы молодой урядник, рухнув на нары и не в силах даже скинуть сапоги.

Среди прочих, молча и исполнительно, как автомат, все приказы выполнял рядовой Скобелев. Незаметный, тихий солдат с бесцветными, пустыми глазами. Никто не обращал на него внимания. Он был частью серой солдатской массы.

А он смотрел. Слушал. И ждал. Вечером, когда торговец из кишлака привёз на заставу горячие лепёшки, Скобелев, покупая одну, ощутил в ладони знакомое покалывание – крошечный, сухой комочек верблюжьей колючки, завёрнутый в ткань. Условный знак. Он всё понял: большой груз, последняя работа, новая жизнь.

Поспелов же чувствовал то, чего не мог выразить словами, но что ощущал кожей. Сквозняк. Ледяное, едва уловимое движение воздуха там, где его не должно быть.

Ощущение, что его слова, его приказы, сама душа заставы утекают за дувалы, как вода сквозь пальцы. Он замечал быстрые, воровские взгляды, которыми обменивались некоторые солдаты.

Он подозревал, что в отряде есть «крыса», но не мог ткнуть пальцем. Именно поэтому записку от аксакала он показал только одному человеку – старому, мудрому переводчику Кериму, в чьих глазах видел не хитрость, а вековую усталость гор. План засады созревал в его голове в полном одиночестве.

Вечером накануне операции Ястржембский, наблюдая за шатающимися от усталости солдатами, подошёл к Поспелову.

– Михаил Дмитриевич, вы их загоните насмерть. Они же люди, а не ломовые лошади. Ради чего эта бойня?

– Ради того, чтобы они вспомнили, что такое служба, Викентий Адамович, – ровно ответил Поспелов, не отрывая взгляда от темнеющих вершин. – И чтобы в решающий момент их руки не дрогнули, а голова осталась холодной.

Он не сказал Ястржембскому главного. Он не доверял до конца и ему. Не потому что подозревал в предательстве – нет. Но врождённая апатия и усталость штабного офицера могли стать причиной неосторожного слова, случайной утечки. В этой игре Поспелов мог ставить только на себя.

***

Той же ночью, когда застава наконец провалилась в тяжёлый, рваный сон измученных людей, одна тень выскользнула из казармы. Рядовой Скобелев, прижимая к груди винтовку и набитый вещмешок, бесшумно, как ящерица, перемахнул через глинобитный дувал.

Он усмехался в колючую темноту. «Пусть рыжий дурак гоняет их по горам, а я иду за богатством. Каждому – своё». Он был уверен, что оставляет позади бессмысленную муштру и унизительную службу, а впереди его ждёт сытая и вольная жизнь под крылом могущественного Джунаида.

***

За час до рассвета полтора десятка теней растворились на склонах ущелья Чёртова пасть. Поспелов лично расставил каждого, проверил сектор обстрела, указал ориентиры. Ледяной ветер пробирал до костей, а нервы звенели натянутой струной в стылой тишине.

И вот они появились. Сначала донёсся звук – глухой стук копыт, скрип кожи, едва слышный гортанный шёпот. Караван шёл нагло, почти не таясь. Впереди – десяток дозорных, а среди них фигура в форме пограничника. Скобелев. Он ехал как победитель, как проводник в обетованную землю, уверенно указывая дорогу.

Поспелов, наблюдая в бинокль, стиснул зубы так, что заходили желваки. «Так вот ты где, крыса… Показала своё лицо».

Он дал каравану втянуться в ущелье, в самый узкий его зев. Дал им сбиться в плотную кучу у небольшого завала из валунов, который его бойцы приготовили ночью.

Наступила секундная, оглушающая пауза. Тишина, в которой был слышен лишь гул крови в ушах.

И потом короткая, рубленая команда, прозвучавшая как удар кнута:

– ОГОНЬ!

Первый залп ударил как молот, слившись в один оглушительный рёв, который, многократно отразившись от скал, обрушился на ущелье со всех сторон. Словно невидимая коса прошлась по каравану.