Хроника падения (Повесть)

Андрей Томилов

Хроника падения (повесть)

            Хроника падения ( быль; имена, фамилии изменены)

                                    12 ноября 1954 год

Диспетчер пальцем придержал строчку в журнале, где Арефьев, пилот малой авиации, допущенный к полетам в метеоусловиях повышенной сложности заковыристо расписался. Расписался лихо, легко, быстро, словно порхающая птица едва коснулась крылом поверхности спокойной водной глади. У него все в жизни складывалось именно так, легко и просто, он пока не был обременен семьей, детьми, даже девушки постоянной, перед которой он чувствовал бы хоть какие-то обязательства, не было. Отвечал лишь за себя, да за доверенное казенное имущество, а в этом, казалось Арефьеву, серьезность и не нужна особо-то. Так что жил он пока легко, свободно, воздушно.

Складывая журнал и убирая его на привычное место, диспетчер еще раз повернулся к пилоту:

– И еще: там полоса временная, могут появиться какие-то непредвиденные…

– Да в курсе я, в курсе, – Арефьев отмахнулся, – я уже не раз туда садился.

– Мое дело предупредить. Я обязан, вот и напоминаю.

– Ладно, всем пока! Вечером будем дома.

Диспетчер снова поймал его за локоть:

– Поглядывай там, в горах ветерок боковой обещают. Болтанка будет.

– Да понял я. Не впервой.

Пилот вышел из диспетчерской, напустив холода и клубы пара, скатился по обледенелым ступеням вышки и бодро зашагал к самолету. Лихачёв, – бортовой механик, или, как было принято называть его, просто «техник», деревянной кувалдой, по прозванию «киянка», отбивал лыжи, которые за ночь крепко прихватывались к стояночной площадке, примерзали.

Здесь же, у самолета, чуть приплясывала женщина, лет сорока на вид. Пристукивала валенками один о другой, видимо ноги начинали подмерзать. Была она худощава, лицо подернуто озабоченностью. Вроде бы и не старая еще, но какая-то уставшая, блеклая, на таких мужики смотрят не как на женщину, а просто как на товарища, как на работника. На плече неловко, непривычно кособочилось ружье, оно явно было лишним, ненужным ей, но должность обязывала, вот и терпела. При виде приближающегося пилота, она подступила вплотную к мешку, стоящему здесь же, ухватила его за свободный угол.

Арефьев кивнул, он знал Альбину. Она работала бухгалтером, а заодно и кассиром геологической партии, базирующейся в Коршуново. Партия так и называлась: Коршуновская, хотя вся материальная часть, все склады, и даже бухгалтерия, оставались в Киренске. Уже не первый раз они летят вместе: везут деньги, – зарплату на «шестую площадку». Конечно, там ни какая не площадка, там целая деревня уже выстроилась, и народу полно, а название так и осталось, как первые геологи дали: «шестая площадка».

– А ружье-то зачем? Для острастки?

– Положено так. Я и стрелять-то не умею.

Он помог бухгалтерше забраться в самолет, закинул туда же мешок с деньгами, протянул ружье. Лихачев, опередивший пилота, уже щелкал тумблерами, готовил аппарат к запуску. Лицо у него было озабоченное, или он просто напускал на себя важности.

Все было как обычно, надев наушники, Арефьев что-то пробурчал в микрофон, услышав ответ, легонько кивнул и запустил двигатель. Покрутив рукоятки, пощелкав кнопками снова переговорили с вышкой и, газанув, покатились в сторону взлетной полосы. И в кабине, и в салоне было холодно.

Альбина боялась летать на самолете, но работа была связана с частыми полетами, поездками, приходилось терпеть. А её никто и не спрашивал, не уговаривал, сказали надо, значит надо. Внутри все сжималось, дыхание перехватывало, а живот утягивался куда-то к самой спине, но вот лыжи отрывались от снежной полосы, переставали скрежетать и шабарчать, переставало трясти, – начинался тягучий, медленный полет. Можно убирать руки от лица, можно расслабиться и открыть глаза. Расслабиться до посадки, там снова будет страшно, снова будет трясти, будет бросать во все стороны, будут стонать и скрежетать лыжи, пока самолет не задрожит, потом вздохнет и затихнет. Тогда опять можно будет убрать ладошки и открыть глаза.

Еще Альбина боялась плавать на лодке, даже на большой и даже по тихой, спокойной воде. Боялась, потому что однажды они перевернулись, когда поднимались вверх по Лене и налетели на топляк. Альбина тогда крепко нахлебалась мутной, весенней воды и перепугалась до смертыньки на всю оставшуюся жизнь. Середкин, моторист, вытащил тогда и её и мешок с деньгами успел поймать, а ружье утонуло, и начальник долго не хотел его списывать.

А теперь вот, самолет медленно, медленно, набирая высоту, плывет над лесами, над белым безмолвием, приближаясь к горам, и можно заглянуть туда, вниз, перевести дыхание, даже поправить волосы, выбившиеся из-под шали.

Снова можно думать о доме, о девчонках, – их у Альбины двое, – как они придут из школы, как достанут картошку из печи и будут есть, обжигая руки, потом напьются холодного молока. Потом отрежут себе по куску хлеба и посыплют густо сахаром, будут смеяться и жевать сладкий хлеб всухомятку. Потом поругаются по какой-то мелочи. Потом помирятся и будут долго трясти друг друга за маленькие мизинчики, обещая больше никогда, никогда не ссориться. Потом… Об отце девочек думать не хотелось, но всё равно думалось. Так у них всё было хорошо, такие были планы на жизнь. Такие планы. Всё сломалось, нарушилось, когда он стал приходить с работы чуть с запахом. Потом выпивать стал больше и чаще. Потом, по пьянке, ударил Альбину. А дальше уже всё покатилось под горку, да так быстро, так стремительно, что уже не остановить, не помочь. Так и сгинул человек, в одну геологическую партию записался, но долго удержаться не смог, в другую поступил, такая же история. Потом и совсем потерялся, уехал куда-то, без адреса, без весточки.

Что же это за напасть такая: куда бы не летели, обязательно приходится лететь над горами. Как будто все самолётные дороги, все маршруты специально прокладываются над горами, чтобы досадить ей, Альбине. Когда самолет идет над рекой, над поймой, то ни каких ям и кочек не бывает, ну, как только на пути появляются горы, а они появляются почти всегда, самолет начинает так трясти, так кидать во все стороны, что Альбине кажется, будто вот-вот отвалятся крылья. И становится вдвойне страшно.

Лихачев, – техник, был старше Арефьева, имел жену, славную, тихую женщину, и пятилетнего сына. Относился к сыну с какой-то болезненной любовью, видимо сказывалось долгое отсутствие детей. Из любой точки, куда бы они не летали, старался привезти ему подарок, пусть самый простой, примитивный, но подарок: то шишек кедровых, то камешков цветных, а если повезет до магазина добраться, то обязательно сладостей, конфет, шоколадку, или игрушку какую-то незамысловатую. Любил сына.

Сам Арефьев пилотом считался опытным, район знал, как свои пять пальцев, на всех площадках садился и взлетал не по одному разу. Правда, был он слегка чумовой, не всегда серьезный, все-то у него хихоньки, да хаханьки. И придраться не к чему, ни одной аварии, ни одного нарушения, а вот прирос тут, в отряде и юзгается по району. Ни семьи, как говорится: ни флага, ни родины. Молодые парни придут, только после училища, – год, два, и все, забирают в город. А этот здесь, улыбается только, все шутки, да прибаутки. Мне, говорит, и здесь хорошо, на черта он мне сдался, тот город. Вроде и весело так говорит, вроде и смехом, а в голосе какая-то грустинка появляется. И не понять сразу, – толи и правда ему здесь хорошо, нравится здесь жить, работать здесь, толи он просто так бравирует, пытается скрыть, замаскировать свое желание уйти, уехать в большой город, переучиться на другие, более престижные самолеты. Однако, местное начальство ценило Арефьева, и как-то по-своему, даже гордилось, что у них работает вот такой разухабистый, но опытный пилот, которому всегда можно поручить большое, ответственное дело.

Часов у Альбины не было, но она понимала, что летят они уже около часа. Заглянув одним глазом в иллюминатор, увидела горы, белые-белые, залитые ярким солнечным светом. Ни одного облачка не было видно до самого горизонта, только синева, глубокая синева неба. А горы, такие точеные, словно нарисованные на картине, такие загадочные и вечные, всегда вызывали у Альбины какой-то восторженный страх. Да, именно страх.

Как раз в это время самолет начал мелко дрожать, потом его затрясло. Альбина поняла, что они пролетают над горами, что началась именно та самая болтанка, которую она больше всего боится. Даже взлет и посадку она согласна терпеть, но вот эту тряску и бросания во все стороны…. Одной рукой она ухватилась за какой-то кронштейн, торчащий рядом с откидным креслом, на котором она и сидела, другой опять прикрыла глаза.

Самолет трясло и бросало во все стороны, особенно становилось плохо, когда он начинал проваливаться, словно падать, потеряв опору, потом резко взмывал вверх и тебя всю прижимало к сиденью, крепко прижимало, так крепко, что хотелось немедленно освободить желудок. Но Альбина уже не один раз испытала это чувство и теперь была опытным пассажиром: зная, что придется лететь, она совсем не завтракала и желудок был пуст. Даже если очень хотелось его освободить, то всего лишь чуть-чуть выделялась слюна. Хорошо, что сегодня опять не завтракала, но кусок хлеба, тонко помазанный яблочным повидло, лежал в кармане, завернутый в бумагу.

Вдруг стало тихо. Самолет продолжало бросать из стороны в сторону, он так же проваливался и взмывал вновь, на, уши давила свистящая тишина. Альбина даже подумала, что она, наверное, заснула и вот они уже прилетели, уже заглушили двигатель и просто катятся по взлетной полосе на лыжах. Почему же тогда так трясет? Она медленно убрала от глаз руку, приоткрыла глаза и именно в этот момент увидела рядом искаженное лицо техника. Он кричал, кричал прямо в лицо Альбине:

– На пол! На пол ложись! Дура!

Она ничего не могла понять. Самолет все сильнее трясло и колотило. Арефьев тоже что-то кричал, обернувшись. Но уши уже так заложило, что вообще ничего не было слышно. Просто искажённые лица и рты, в бешеном крике раззявленные рты…. Они стремительно снижались, сильно сдавило все внутренности, так сдавило, что Альбина все же изрыгнула из себя какую-то вчерашнюю еду, прямо на колени, на пальто. Запахло ужасной кислятиной. Альбина хотела заплакать, но никак не получалось, только кривилась, кривилась и беззвучно открывала рот.

Снова загрохотал двигатель, самолет рванулся вверх, и Альбина уже не смогла удержаться, свалилась на пол и скорчилась. Двигатель опять заглох, падение стало более стремительным, Альбину отрывало от пола и таскало по всему салону, она потеряла реальность, потеряла себя… Перед глазами, перед самым лицом мелькали собачьи унты, пинались прямо в грудь, она вспомнила, что это унты, в которых был техник, но не могла вспомнить его фамилию…. Самолет швырнуло куда-то в сторону, Альбина больно ударилась головой и все стихло. Стало темно и тихо.

Со скрежетом отломились лыжи. Самолет, кувыркая и переворачивая, тащило по крутому склону. Зацепив крылом за торчащую из снега скалу, его раскрутило и он, вместе с образовавшейся лавиной, катился вниз, то подпрыгивая на выступах, то зарываясь почти полностью в несущуюся массу снега. Через разбитые стекла кабины в салоне моментально стало много снега и Альбина снова, как и тогда на Лене, тонула и захлебывалась. Её крутило, вертело и бросало во все стороны, а она рвалась, рвалась наверх, чтобы вдохнуть, чтобы схватить хоть единый глоток воздуха. А еще больше, чем глоток воздуха, хотела она увидеть своих девочек, почему-то оказавшихся там, наверху, или не наверху, а на берегу, но где-то близко, близко. И никак к ним не выбраться, не вынырнуть из этой проклятой, тягучей, вязкой воды….

Подступившие деревья были слишком хилые и тонкие, чтобы удержать и остановить эту железную махину, увлекаемую массой снега все ниже и ниже. Наконец, в самом распадке на пути встала каменистая россыпь, уткнувшись в которую, проскрежетав на всю окружающую тайгу, самолет замер. Замер, наполовину погрузившись в снег, наполовину в камни. Набежавшая снежная лавина почти полностью прикрыла его, оставив снаружи только одно крыло, разорванное и раскуроченное и распахнувшуюся, искривившуюся дверь. От скрежета металла, от грохота обвалившихся камней с ближних деревьев облетел снег, рассыпался во все стороны, распушился и присел осторожно. И снова в тайге стало тихо, тихо и трепетно. Тайга и окружающие горы удивлённо и восторженно взирали на случившееся, на такой огромный, блестящий кусок мятого и рваного металла, внезапно свалившегося с неба.

– Приехали! Приехали! – это техник, первым выбрался, выскочил из самолета, перешагнув через Альбину, чему-то радовался, почти по грудь тонул в снегу, но размахивал руками и все твердил: – Приехали! Приехали! При этом хлопал себя по рукам, по груди, по ногам, словно убеждался, что всё целое, ничего не сломано, и даже, кажется, не ушиблено.

Альбина пришла в себя от снега на лице, сразу поняла, что случилось нечто страшное, задохнулась от этого понимания, стала медленно, по частям подниматься, освобождаясь, отгребаясь от забившегося в салон, в валенки, в пальто снега. Пол в самолете, а вернее в том, что осталось от самолета, был совсем наклонным, встать на него не получалось, она почти выползла наружу, но что-то остановило её. Это что-то, были руки, торчащие из кабины, из остатков кабины, руки летчика. Они торчали из месива снега с камнями, которые заполняли теперь то место, где совсем недавно была кабина.

Она машинально ухватилась за эти руки и стала тянуть, потом выпустила их и принялась откапывать, освобождать Арефьева, придавленного там. Стала кричать и звать на помощь. Наконец и техник пришёл в себя, забрался внутрь и стал помогать Альбине откапывать пилота. Им это удалось сделать довольно быстро. Голова у Арефьева была в крови, но он что-то мычал, пытался что-то сказать, – был живой.

Все выбрались наружу, в снег, смотрели по сторонам, на тайгу, раскрашенную белыми кружевами, словно невеста на свадьбе. Может они и попали сюда, именно на какое-то торжество, ведь так все красиво кругом, так все строго и стройно. Они вслушивались в эту щемящую тишину, видели полную безучастность окружающего мира к их трагедии, поняли его полное равнодушие. Чуть стороной медленно пролетел большой, черный ворон, но не увидев явной добычи, крикнул гортанно пару раз и скрылся, дальнейшая судьба этих людей для него была совершенно не интересна. Все снова оглянулись по сторонам и поняли, все вместе поняли, как враждебен окружающий их мир, что никто, ни лес, ни горы, ни пролетевший ворон не собираются им помогать, выручать их из той беды, в которую они попали. Всему окружающему миру была глубоко безразлична их беда, так внезапно случившаяся с ними, и как они теперь будут выбираться из этой ситуации, из этой беды.

Чуть утоптали снег возле наклонно торчащего фюзеляжа, техник, Альбина наконец-то вспомнила его фамилию, – Лихачев, предложил развести костер, – у него есть спички, чтобы тем, кто будет искать, было легче, чтобы сразу заметили.

– Как же, как же, сразу заметят. Найдут! Обязательно найдут! Как же.

Он еще что-то говорил, говорил, убеждал сам себя, что теперь-то, уж точно все будет просто замечательно, что главная опасность уже далеко позади.

– Надо же так! Надо же, просто повезло невиданно: на склон упали-то, на склон. И все живые! Надо же! Все живые! – Он широко улыбался, браво вышагивал туда-сюда, и всё размахивал руками.

Арефьев молчал, только чуть покачивал разбитой головой, которую Альбина уже забинтовала, найдя бинт в аптечке. Правда там, в аптечке, кроме бинта ничего не было, вообще ничего.

Лихачев откуда-то извлек сумку с инструментами, там был топор, но он совершенно был не пригоден для каких-то работ, едва держался на топорище. Отбросив его в сторону, Лихачев побрел к ближним деревьям. Наломал там небольшую охапку мелких, сухих сучьев, принес.

Костер всех оживил, стали тянуть к нему руки, придвигаться ближе. Запах дыма и живое пламя успокоили, вернули к жизни. Альбина почувствовала, что у неё болит колено, видимо ударилась при падении. Арефьев начинал приходить в себя, оглядывался по сторонам, что-то соображал. Лихачев молчал сосредоточенно, у него прошла эйфория, прошла радость того, что он остался жив, и теперь он начинал понимать, что дальнейшая судьба его, судьба всех, собравшихся возле маленького костерка, находится под большим вопросом, он хмурился и молчал. Видимо недавнее радостное «Приехали! Приехали!» было просто нервным срывом, просто радостью, что остались живы.