Дело дома на Английской набережной

Сергей Вяземский

Дело дома на Английской набережной

Первый гость с косой

Мартовский ветер, сырой и промозглый, терзал голые ветви деревьев на Английской набережной, срывая с них последние, замерзшие капли вчерашнего дождя. Он завывал в печных трубах, пробирался в малейшие щели оконных рам и нес с собой свинцовую тяжесть низких, набрякших облаков, которые, казалось, вот-вот прижмут к самой брусчатке величественные фасады доходных домов. Санкт-Петербург переживал смутное время. Не прошло и месяца с того рокового дня, когда бомба народовольца оборвала жизнь Государя Императора Александра II, и город, вся империя, затаили дыхание, ожидая, что принесет новый день. Тревога висела в самом воздухе, густая и липкая, как туман над Невой, проникая в души людей, от вельмож до последних оборванцев. Но здесь, на Английской набережной, за толстыми стенами и зеркальными стеклами окон, жизнь, казалось, текла своим чередом, подчиняясь заведенному десятилетиями порядку.

Дом под номером семнадцать, массивный, в четыре этажа, с гранитными атлантами, подпирающими эркеры, и строгой лепниной, выглядел неприступной цитаделью спокойствия и респектабельности. Он был свидетелем смены эпох и государей, хранил в своих стенах тайны нескольких поколений своих именитых жильцов и невозмутимо взирал на серые воды Невы, отражая в своих темных окнах вечно спешащее петербургское небо.

Николай Артемьев, смотритель этого дома, знал его душу, как никто другой. Он знал, как скрипит третья ступенька парадной лестницы под тяжелой поступью графа Орловского, как пахнет лавандой и нафталином из квартиры вдовы Барятинской, как по ночам доносится приглушенный кашель из апартаментов ростовщика Хвостова и как поздно порой возвращается, проигравшись в пух и прах, молодой поручик Бестужев. Артемьев был тенью этого дома, его безмолвным хранителем, человеком незаметным, но всевидящим. Его дни были расписаны по минутам, подчинены ритуалам, которые он сам для себя установил и свято соблюдал.

Этим утром, едва забрезжил серый, не обещающий солнца рассвет, Николай Артемьев, как и всегда, начал свой обход. Он был человеком средних лет, худощавым, с тихим лицом, на котором, казалось, никогда не отражалось сильных эмоций. Его движения были выверены и бесшумны. Сначала он проверил котельную в подвале, подбросил угля в ненасытную пасть котла, убедился, что тепло исправно поступает в квартиры господ. Затем, вооружившись влажной тряпкой и щеткой с длинной ручкой, он приступил к утренней уборке парадного холла.

Вестибюль дома был его гордостью. Огромные зеркала в золоченых рамах удваивали пространство, мраморный пол, выложенный черно-белой шахматной клеткой, всегда сиял чистотой, а широкая парадная лестница из каррарского мрамора, с тяжелыми резными перилами из мореного дуба, уходила вверх, в полумрак верхних этажей, подобно застывшей реке. Воздух здесь был прохладным и гулким, пахло воском, холодом камня и чем-то еще, неуловимым и старинным – пылью времен, въевшейся в бархат портьер и дерево панелей.

Николай Артемьев работал методично, неторопливо. Он протер пыль с массивной бронзовой люстры, отполировал медную табличку с именами жильцов, тщательно вымыл мраморные плиты пола. Каждый его вздох, каждый шорох тряпки отдавался гулким эхом в утренней тишине. Дом еще спал. Лишь через час-другой заскрипят двери, зазвучат шаги, и этот величественный вестибюль наполнится жизнью: шуршанием шелковых платьев, скрипом лакированных ботинок, приглушенными разговорами и звонкими приказаниями.

Закончив с холлом, смотритель принялся за лестницу. Он начал с верхнего пролета, медленно спускаясь вниз и протирая каждую ступень. Он знал здесь каждый скол, каждую трещинку на мраморе. Вот эта, у квартиры госпожи Барятинской, появилась, когда грузчики заносили ей новое фортепиано. А вот эту царапину оставил шпорой поручик Бестужев, возвращаясь под утро не в самом трезвом виде.

Когда Артемьев добрался до последнего лестничного пролета, ведущего в вестибюль, он заметил на ступенях что-то темное. Сначала он подумал, что это тень от массивной балясины, но, спустившись ниже, понял, что ошибся. На нескольких нижних ступенях, у самого подножия лестницы, распласталось человеческое тело.

Сердце смотрителя на мгновение замерло, а потом заколотилось часто-часто, отдаваясь глухими ударами в ушах. Он застыл, сжимая в руке влажную тряпку, с которой на безупречно чистый мрамор закапала грязная вода. Воздух вдруг стал плотным, дышать стало трудно. В тусклом свете единственной горевшей в холле газовой рожки он узнал тяжелую, некогда статную фигуру, дорогой бархатный халат с золотым шитьем и седую, растрепанную шевелюру. Это был граф Игнатий Захарович Орловский. Старый генерал лежал ничком, головой вниз по лестнице, одна рука была неестественно вывернута и зажата под туловищем, другая откинута в сторону, словно он пытался за что-то ухватиться в последний момент.

Николай Артемьев медленно, на негнущихся ногах, подошел ближе. Он не смел прикоснуться к графу, но страх заставил его прошептать:

– Ваше сиятельство? Граф?

Ответа не было. Тишина в холле стала оглушающей. Артемьев видел, что голова графа лежит в неестественном положении, а вокруг седых волос на белом мраморе расползается темное, уже запекшееся пятно. Рядом с протянутой рукой валялась его знаменитая трость из черного дерева с массивным набалдашником из слоновой кости в виде головы льва. Трость, с которой старый вояка не расставался почти никогда, даже в собственных апартаментах. И что-то в ней было не так.

Смотритель опустился на колени, не обращая внимания на холод камня. Он вгляделся в трость и увидел, что она сломана. Толстое, крепкое древко было переломлено почти пополам, и острые щепки торчали в стороны. Такое не могло случиться от простого падения. Чтобы сломать эту трость, нужна была недюжинная сила или очень, очень неудачное стечение обстоятельств.

Артемьев поднялся. Руки его дрожали. Нужно было вызывать полицию. Нужно было сообщить… кому? У графа не было близких родственников в этом доме, кроме его внучатой племянницы, девицы Карамзиной, что поселилась здесь всего несколько месяцев назад, унаследовав небольшую квартиру на последнем этаже.

Он бросился к себе в каморку, находившуюся под самой лестницей, наспех натянул форменный сюртук и, не чуя под собой ног, выбежал на улицу. Холодный ветер ударил в лицо, отрезвляя. Он почти бегом добрался до ближайшего околотка, задыхаясь и бормоча что-то бессвязное дежурному унтер-офицеру.

Через полчаса у парадного входа дома номер семнадцать остановился извозчик, из которого вышли двое: пристав Клюев, полный мужчина с пышными рыжеватыми усами и усталым, отечным лицом, и околоточный надзиратель, молодой и суетливый. За ними следом, тяжело отдуваясь, прибыл и городовой, которого Артемьев встретил по дороге.

Пристав Клюев окинул величественный вестибюль оценивающим, но без особого интереса взглядом. Видывал он апартаменты и побогаче. Его работа научила его не впечатляться ни роскошью, ни нищетой.

– Так, где тут у вас покойник? – спросил он деловито, снимая перчатки.

Артемьев, все еще бледный, молча указал на подножие лестницы.

Клюев подошел к телу, брезгливо потыкал носком сапога в край халата.

– Граф Орловский, значит, – констатировал он, скорее для себя, чем для окружающих. – Игнатий Захарович. Старый хрыч. Знал я его, вечно на всех жаловался. То извозчики шумят, то мальчишки-газетчики громко кричат.

Он присел на корточки, стараясь не испачкать форменные брюки, и бегло осмотрел тело.

– Ну, что тут скажешь, господа. Картина ясная. Старику за семьдесят. Сердчишко, видать, прихватило. Шел по лестнице, голова закружилась, вот и полетел кубарем. Шею свернул, да и головой приложился знатно. Несчастный случай, как он есть.

Околоточный усердно заскрипел пером в своей записной книжке. Городовой встал у входа, приняв важный вид и отгоняя любопытную прислугу, которая уже начала выглядывать из-за дверей черного хода.

– Доктора бы, – лениво проговорил пристав. – Пусть освидетельствует. И родне сообщить надобно. Есть у него тут кто?

– Внучатая племянница, господин пристав, – подал голос Артемьев. – Анна Николаевна Карамзина. Живут на четвертом этаже.

– Вот и отлично. Сходи, голубчик, обрадуй девицу, – махнул рукой Клюев. – Да помягче как-нибудь, не в лоб. Барышни нынче нервные пошли.

Пока Артемьев, с тяжелым сердцем, поднимался по черной лестнице на четвертый этаж, внизу продолжался осмотр. Вскоре прибыл сонный уездный врач, пахнущий карболкой и вчерашним алкоголем. Он бесцеремонно перевернул тело графа, пощупал пульс на уже остывшем запястье, открыл веко и заглянул в остекленевший зрачок.

– Да, определенно, – заключил он, выпрямляясь и отряхивая руки. – Смерть наступила несколько часов назад, ночью или под утро. Причина – перелом шейных позвонков вследствие падения с высоты. Весьма вероятно, что падению предшествовал апоплексический удар или острая сердечная недостаточность. Возраст, знаете ли. Сосуды уже не те. Ничего подозрительного не вижу.

Пристав удовлетворенно кивнул. Дело обещало быть простым, бумажным, без лишней головной боли. В нынешнее неспокойное время, когда все силы полиции были брошены на поиски цареубийц и прочих нигилистов, возиться со смертью старого аристократа от естественных причин не было ни малейшего желания.

– Обыскать карманы, – распорядился он.

Околоточный, морщась, принялся шарить по карманам дорогого халата. Он извлек оттуда золотые часы на цепочке, которые остановились на половине третьего, массивный золотой перстень с печаткой, носовой платок с вышитым вензелем, несколько золотых монет и ключ от квартиры.

– Все на месте. Ограбления не было, – доложил он. – Что еще более подтверждает версию о несчастном случае.

– Вот и ладушки, – пробормотал Клюев, потирая руки. – Составим протокол, и можно увозить тело в покойницкую.

В этот момент наверху лестницы послышались быстрые шаги, и в вестибюль спустилась молодая женщина. Это была Анна Карамзина. Она была бледна, ее большие темные глаза, обычно живые и насмешливые, сейчас были полны ужаса и недоверия. За ее спиной маячила испуганная фигура смотрителя Артемьева.

Анна была художницей, и в ее облике была та особая, немного небрежная элегантность, свойственная людям искусства. Темные волосы были поспешно собраны в узел на затылке, простое темное платье было испачкано краской. Увидев распластанное на полу тело, она издала тихий, сдавленный стон и прижала руку ко рту.

– Дядюшка! Игнатий Захарович!

Она бросилась к нему, но пристав Клюев мягко, но настойчиво преградил ей путь.

– Сударыня, прошу вас, не нужно. Картина не для дамских глаз. Примите мои глубочайшие соболезнования. Вашему дядюшке не повезло. Сердечный приступ… он упал с лестницы.

Анна смотрела на него непонимающими, полными слез глазами.

– Упал? Но как… он был так осторожен. Он всегда…

Ее взгляд скользнул по телу, по застывшей позе, и вдруг остановился на чем-то, что лежало рядом. На сломанной трости.

– Его трость… – прошептала она.

Клюев проследил за ее взглядом.

– Да, при падении, видимо, сломалась. Упал всем весом на нее. Жаль, красивая была вещица.

Но Анна качала головой, ее лицо выражало не только горе, но и крайнее недоумение.

– Нет… это невозможно. Эту трость ему подарил сам Государь после Севастополя. Она из железного дерева. Дядюшка говорил, что ею можно волка убить. Он так гордился ею. Он бы скорее себе ногу сломал, чем ее. Чтобы она так… так разлетелась в щепки…

Пристав вздохнул. Опять эти женские эмоции.

– Сударыня, горе затуманивает ваш взор. При падении с такой высоты всякое случается. Человек весит немало, особенно такой крупный, как покойный граф. Угол падения, удар о ступень… Поверьте моему опыту, тут нет ничего необычного.

– Но он никогда не расставался с ней! – голос Анны дрогнул, но в нем зазвучали упрямые нотки. – Даже когда шел из кабинета в столовую, он брал ее с собой. Это была его опора, его… реликвия. Если бы у него закружилась голова, он бы вцепился в нее, как в якорь. Он бы не упал на нее так, чтобы сломать.

Пока она говорила, санитары, прибывшие с носилками, начали готовиться к тому, чтобы унести тело. Они осторожно приподняли торс графа, чтобы подсунуть под него брезент. И когда они сдвинули руку покойного, ту, что была откинута в сторону, Анна увидела еще кое-что.

На тыльной стороне ладони, у основания большого пальца, алела свежая, глубокая царапина. Кровь уже запеклась, но было видно, что рана свежая, полученная незадолго до смерти. И она была странной – не ссадина, какую можно получить, проехавшись по перилам или стене, а ровная, будто прочерченная чем-то острым.

– Смотрите! – воскликнула она, указывая на руку. – Что это?

Клюев нахмурился и наклонился.

– Царапина. Вероятно, зацепился за перила, когда падал. Или за собственный перстень. Пустяки.

– Это не пустяки! – Анна сделала шаг вперед, ее голос звенел от подступающей истерики и рождающегося подозрения. – Посмотрите внимательно! Перила гладкие, резные, но без заусенцев. Я знаю, я рисовала их сотню раз. А перстень на другом пальце. Эта царапина… она похожа на след от ногтя. Словно он отбивался от кого-то… или срывал чью-то руку с себя!

В вестибюле повисла напряженная тишина. Санитары замерли с носилками. Околоточный перестал писать и уставился на пристава. Даже смотритель Артемьев, стоявший в тени, подался вперед, в его тихих глазах блеснул интерес.

Пристав Клюев побагровел. Какая-то девчонка-художница, начитавшаяся французских романов, смеет оспаривать его выводы и строить нелепые предположения.

– Мадемуазель Карамзина, – произнес он ледяным тоном, – я понимаю ваше горе, но прошу вас не выдумывать небылиц. У нас есть труп пожилого человека, умершего от падения. У нас есть заключение доктора. У нас есть все признаки несчастного случая. И нет ни единого признака насильственной смерти. Ни взлома, ни грабежа, ни следов борьбы. Царапина и сломанная трость – это не доказательства, а лишь трагические детали.

Он повернулся к санитарам.

– Уносите.

– Нет, подождите! – почти выкрикнула Анна. – Вы должны осмотреть все как следует! Вы не можете просто… просто списать все на несчастный случай! Я знала своего дядю. Он был сильным стариком, несмотря на возраст. У него были враги, у него был тяжелый характер, но он не был немощным! Он не мог так просто умереть!

Клюев окончательно потерял терпение.

– Сударыня! – рявкнул он. – Ваше место в вашей квартире, с нюхательной солью и утешающими подругами, а не здесь, где работают представители закона! Город наводнен настоящими преступниками, бомбистами и убийцами, а вы предлагаете мне тратить время на ваши фантазии! Дело закрыто. Несчастный случай. Прошу вас не мешать нам.

Он сделал знак санитарам, и те, не мешкая, уложили тело графа на носилки и накрыли его простыней. Белое полотно скрыло и застывшее в последней гримасе лицо, и растрепанные седые волосы, и царапину на руке.

Анна смотрела, как уносят тело ее единственного близкого родственника. Слезы текли по ее щекам, но в глазах горел уже не только ужас, но и гнев, и упрямая решимость. Она видела то, чего не хотели видеть эти сытые, самодовольные люди в мундирах. Она видела маленькие, но важные детали, которые не укладывались в их простую и удобную картину мира. Сломанная трость из железного дерева. Странная царапина на руке. И еще что-то, что она не могла пока выразить словами – общее ощущение неправильности, какой-то чудовищной постановки.

Когда тело унесли, а пристав с околоточным, закончив с бумагами, отбыли восвояси, оставив после себя лишь запах дешевого табака и ощущение пустоты, Анна осталась одна посреди огромного, гулкого вестибюля. Рядом с ней, не решаясь заговорить, топтался смотритель Артемьев.

Анна опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, холодную, как могильная плита, и закрыла лицо руками. Плач сотрясал ее плечи. Она оплакивала не только смерть дядюшки, но и то оглушительное безразличие, с которым столкнулась. Она была одна против всех. Никто ей не верил.

Она подняла голову и посмотрела на смотрителя. Его лицо было, как всегда, непроницаемо, но в глубине глаз она уловила тень сочувствия.

– Вы… вы тоже это видели, Николай? – тихо спросила она. – Трость… царапину…

Артемьев помедлил, потом медленно кивнул.

– Видел, сударыня.

– И вы тоже думаете, что это… странно?

Смотритель снова кивнул, еще более неохотно.

– Граф Игнатий Захарович были человеком привычки. И трость свою берегли пуще глаза. Я сам не раз видел, как он ее полировал замшей. Чтобы она так… да, это странно, Анна Николаевна.

Его слова были для нее как глоток воды в пустыне. Значит, она не сошла с ума. Значит, не только она это заметила.

– Но полиция… они ничего не хотят слушать, – прошептала она.

– Полиции нынче не до старых графов, – глухо ответил Артемьев. – У них дела поважнее. Весь город на ушах стоит.

Анна встала. Ее слезы высохли. На смену горю и отчаянию приходила холодная, ясная решимость. Если полиция не хочет искать правду, значит, ее должен найти кто-то другой. Она не позволит, чтобы смерть ее дядюшки осталась просто несчастным случаем, строчкой в полицейском протоколе. Она чувствовала, кожей чувствовала, что в этом величественном, респектабельном доме, за его толстыми стенами, скрывается зло. И это зло прошлой ночью явилось к графу Орловскому. Первый гость с косой посетил этот дом, и Анна была уверена, что он пришел не случайно.

Она вспомнила, как несколько дней назад дядюшка был чем-то сильно встревожен. Он ссорился с кем-то за закрытыми дверями своего кабинета. Она слышала его гневный, рокочущий голос и чей-то другой, более вкрадчивый и тихий. Она не разобрала слов, но в голосе графа звучала не только ярость, но и… страх? Да, пожалуй, это был страх, который старый вояка, герой Крымской кампании, пытался скрыть за гневом. А потом, вчера вечером, он был необычайно задумчив и молчалив за ужином, долго смотрел в окно на темную воду Невы и теребил набалдашник своей трости.

Нет, это не было случайностью. Это было убийство. И убийца, возможно, все еще находится здесь, в этом доме. Он живет за одной из этих тяжелых дубовых дверей, здоровается с ней на лестнице, улыбается ей, а ночью его руки способны сломать железное дерево и оставить на теле старика смертельную отметину.

Анна обвела взглядом парадный холл. Зеркала отражали ее одинокую, хрупкую фигуру. Лестница уходила вверх, в полумрак, где за каждой дверью скрывалась своя жизнь, свои тайны. Вдова Барятинская, вечно жалующаяся и скупая. Ростовщик Хвостов, с его бегающими глазками и сальной улыбкой. Вечно пьяный и погрязший в долгах поручик Бестужев. Кто из них? Или кто-то еще?

Она знала, что сама она не справится. Ей нужен был человек, который поверит ей. Человек, который сможет увидеть то, что не видит полиция. Человек, который не побоится заглянуть за благопристойный фасад этого дома и разворошить осиное гнездо старых тайн.

И она знала, к кому обратиться. Несколько недель назад на одной из выставок она познакомилась с критиком, который в прошлом служил в сыскной полиции. Он обмолвился как-то о своем бывшем сослуживце, Арсении Петровиче Воронцове. Человеке с блестящим умом, который ушел со службы, разочаровавшись в системе, и теперь занимался частной практикой, берясь лишь за самые запутанные и безнадежные дела.

Да, ей нужен был именно он.

Анна повернулась и решительно пошла к выходу. Ветер на набережной все так же выл и бросал в лицо холодные брызги. Но она его уже не замечала. В ее душе разгорался огонь. Это было не только желание найти убийцу дядюшки. Это было предчувствие долгой и опасной борьбы за правду, которая скрывалась в стенах дома на Английской набережной. И первый шаг в этой борьбе она собиралась сделать прямо сейчас.

Шепот за дубовой дверью

Карета извозчика, нанятого Анной у самой Дворцовой площади, с дребезжанием катилась по выщербленной брусчатке Гороховой улицы. Промозглый мартовский воздух пробирался даже сквозь поднятый воротник ее скромного пальто, а серое, безрадостное небо, казалось, давило на город всей своей свинцовой тяжестью. Петербург, и без того город по большей части меланхоличный и сумрачный, в эти дни после гибели Государя Императора и вовсе погрузился в тревожное оцепенение. На перекрестках стояли усиленные патрули, хмурые городовые и жандармы с подозрением оглядывали каждого прохожего. Лица людей были замкнуты и настороженны, разговоры велись вполголоса, словно сам воздух пропитался страхом и недоверием. Для Анны этот всеобщий траур и смятение сливались в единое целое с ее личным горем, усугубляя его, делая ощущение потери и несправедливости почти физически невыносимым. Она сидела прямо, вцепившись замерзшими пальцами в ридикюль, и смотрела невидящим взглядом на проплывающие мимо фасады домов – серые, желтые, охристые, с темными провалами окон, похожие на безмолвные лица стариков. В ее голове снова и снова прокручивались события этого утра: безжизненное тело дядюшки на холодном мраморе, самодовольное лицо пристава Клюева, его снисходительный, ледяной тон, которым он отмахивался от ее доводов, как от назойливой мухи. «Несчастный случай». Эта фраза звучала как приговор, как оскорбление памяти Игнатия Захаровича, как глухая стена, о которую разбились ее попытки достучаться до правды. Но она не отступит. Гнев, холодный и ясный, вытеснил первоначальный шок и горе. Она чувствовала, знала, что за этим «несчастным случаем» скрывается нечто большее, нечто зловещее, и эта тайна все еще дышала в стенах их дома на Английской набережной.

Извозчик остановился у нужного дома, ничем не примечательного четырехэтажного строения, зажатого между двумя более пышными соседями. Его фасад был выкрашен в тусклый горчичный цвет, облупившийся местами и покрытый темными потеками от вечной петербургской сырости. Анна расплатилась, вышла из кареты и с сомнением посмотрела на обшарпанную дубовую дверь с потускневшей медной табличкой: «Арсений Петрович Воронцов. Частные расследования». Место не внушало доверия. Оно разительно отличалось от респектабельного мира Английской набережной, от блеска зеркал и холода мрамора. Здесь все было проще, будничнее и как будто честнее. Анна глубоко вздохнула, собираясь с духом, и потянула за тяжелую чугунную ручку звонка.

Дверь ей открыл не сам Воронцов, а пожилой, сутулый мужчина в поношенном жилете, с лицом, испещренным сеткой морщин, и безразличными, выцветшими глазами. Он окинул Анну оценивающим взглядом, в котором не было ни удивления, ни интереса.

Вам кого, сударыня?

Мне нужен господин Воронцов. Арсений Петрович.

Он занят, – буркнул старик, уже собираясь закрыть дверь.

Подождите! – торопливо сказала Анна. – У меня дело чрезвычайной важности. Срочное и… конфиденциальное. Я по рекомендации господина Стасова.

Упоминание имени известного критика, который и свел ее с бывшим сослуживцем Воронцова, возымело действие. Старик помедлил, еще раз оглядел ее с ног до головы, словно решая, стоит ли ее скромное, но приличное пальто и убитое горем, но решительное лицо того, чтобы беспокоить хозяина.

Извольте подождать здесь, – наконец проворчал он, пропуская ее в крохотную, темную прихожую, пахнущую пылью, кислыми щами и еще чем-то старым, залежавшимся. Он скрылся за дверью, обитатой потрескавшимся дерматином, и Анна осталась одна, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь тиканьем часов где-то в глубине квартиры. Через минуту старик вернулся.

Проходите. Третья дверь налево.

Кабинет Арсения Петровича Воронцова оказался просторной, но запущенной комнатой, где царил организованный хаос. Стены от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами – тяжелыми фолиантами в кожаных переплетах, тонкими брошюрами, подшивками газет и журналов. На огромном письменном столе из темного дуба громоздились стопки бумаг, раскрытые книги, карты города, химические реторты и колбы со странными осадками на дне. В углу стоял манекен, одетый в старый полицейский мундир, а рядом на подставке покоился человеческий череп с трещиной во лбу. Воздух был густым и тяжелым от запаха крепкого табака, старой бумаги и каких-то химикатов. Единственное большое окно выходило в типичный петербургский двор-колодец, и тусклый дневной свет едва пробивался сквозь запыленные стекла, создавая в комнате вечные сумерки.

Сам хозяин кабинета сидел в глубоком кожаном кресле спиной к двери и, казалось, не замечал ее прихода. Он был поглощен созерцанием шахматной доски, стоявшей на маленьком столике перед ним. Это был мужчина лет сорока пяти, крепко сложенный, хотя в его фигуре уже угадывалась некоторая усталая одутловатость человека, ведущего сидячий образ жизни. Темные волосы с едва заметной проседью на висках были коротко острижены. Когда он наконец медленно повернулся, Анна увидела его лицо – лицо человека умного, но глубоко уставшего и разочарованного. У него были резкие, почти хищные черты, проницательные серые глаза под густыми бровями и плотно сжатые губы, придававшие ему несколько циничное выражение. Он не встал, лишь кивком указал на стул напротив.